Свежий Номер

№ 10 (48), 2008

Узнав, что я встречался с Прохановым, многие из моих знакомых реагировали одинаково: «Это круче, чем с Жириновским. Но как ты его выдержал? Все равно что оказаться под обвалом землетрясения». А вот и нет. Передо мной сидел усталый, как бы загнанный в угол человек (он и сидел-то в углу, поместив в него полуоткинутую голову, точно в шлем легионера), но ладонь моего собеседника вовсе не складывалась в «Копье судьбы», узнаваемо нацеленное в ребра оппонента, как обычно это выхватывают телеоператоры, а была усмирена четками. Для большинства российских граждан (здесь общий привет ТВ!) Александр Проханов — огненный полемист, дуэлянт, русский Робеспьер, мастер мгновенных метафорических формул. Чуть меньше Проханов известен как главный редактор газеты «Завтра», отчеркивающей свою строгую оппозиционную линию. С некоторой долей абстракции знают, что он — писатель, автор больших романов. Но мало, наверное, кто ведает, что Александр Андреевич — тонкий, изысканный лирик. Быть может, даже изысканней Набокова. Стоит открыть любую его книгу, как оттуда целыми стаями выпархивают бабочки! Цитирую: «Суахили ловил бабочек в Бельгийском Конго вблизи ракетодрома в джунглях, откуда запускались французские ракеты средней дальности». Или: «…они увидели, как под потолком бесшумно летает смугло-коричневая, в черных прожилках и бело-жемчужных крапинках бабочка «Монарх». Откуда это наваждение? Как в «огненном трибуне» уживаются радужно-нежные, божественные существа?
Ход моих мыслей прервали визитеры с первого канала ЦТ, установившие в кабинете главного редактора вместе с телекамерой режим банальных вопросов и нужный светофильтр. И вот тут-то я воочию узрел, как Проханов словно перепорхнул с цветка на цветок — принял далеко не луговую, а знакомую боевую расцветку, будто компенсируя ей невзрачный интерес телевизионщиков. Дескать, ах, вы считаете, что я начал сотрудничать с «Единой Россией»? Ну, так это они заинтересованы в сильном оппоненте, которому есть, что сказать. Глядишь, и я отмякну — вернусь в исходное состояние бабочки. Когда телевизионщики ретировались, он тут же, даже как бы досадуя на вынужденность случившегося перепархивания, так и подписал мне свою «Симфонию «Пятой империи»: «Дорогому Юре — от человека-бабочки».

— Александр Андреевич, создается впечатление, что образ бабочки — это главный философский образ Александра Проханова, ведущий его по жизни, но как-то плохо стыкующийся с его телевизионным имиджем?

— Мир вбрасывает в художника огромное количество образов, метафор и символов. Если у художника — символическое сознание, он с помощью этого сознания превращает, предположим, дом, от которого при низких лучах солнца падает густая тень, в фигуру некого предсказания. Метафору может спровоцировать удар ветра по реке, рождающий сгусток странного кипящего серебра. Но что касается бабочек, они в моей жизни действительно занимали очень много места. Я их коллекционировал. Почему — в прошедшем времени? Потому что коллекционирование требует энергии, броска, бега, поездки, взмаха сачка, меткой руки… У меня — большая коллекция, собранная во всех «горячих» точках, где я побывал. Это третья по счету. Из двух первых одна пропала, другую подарил. А эту, третью, я собирал именно потому, что судьба меня окунала в третий мир, в котором шли войны, а они бушевали в джунглях, в сельвах, в саванах, где просто-таки изобилие бабочек. Конечно, бабочки для русского писателя и, вообще, для русского человека, это вещи редкие. Русский крестьянин, по сути, не знал бабочек. Он не описывал их в своих песнях, бабочек не было в русских узорах, хотя выйдешь в разнотравье луга — там такое сверканье этих голубянок, зорянок, боярышниц, сатиров русских!.. Загадка, почему русский человек не вносил их в свой пантеон?.. Вот я внес. Бабочка — таинственное создание. Она загадочней медведя, сокола или орла. Потому что это реликт. Бабочки сотворяются в период очень молодой Земли. Есть странное ощущение, что сверкающие и мерцающие серебром и металлом блестки на тончайших крылышках-перепонках — отражение каких-то древних рун, рельеф исчезнувших земных ландшафтов, карта прошлой Земли.

— Недаром в некоторых художественных уподоблениях бабочку сравнивают с книгой, с Библией!

— В моей прозе есть бабочка — слайд, на котором запечатлены эпизоды моей жизни. Или бабочка-диск, где проигрывается музыка моих войн и поступков.

— Перед вами сидит в некоторой степени специалист по бабочкам. Я завершаю составление коллекционной антологии, которая будет называться «Сады и бабочки». Сюда вошли два века — Х1Х-й, ХХ-й и начало ХХ1-го. Там — совершенно новый, необычный взгляд на развитие русской поэзии. Я заметил, что у многих поэтов разных веков, направлений и школ, иногда — даже противоборствующих, то и дело возникает тема сада. То «Красный сад», то «Белоснежный», то «Вишневый», то «Рябиновый». Это, видно, генетическое воспоминание о Рае. А бабочка — первое создание, которое узрели Адам и Ева.

— Бабочка — ангел!

— Вы правы: в русском крестьянском искусстве бабочек отыскать сложно. Нет их, как ни парадоксально, ни у Пушкина, ни у Лермонтова. Но уже у Фета (настоящий помещик!) их — изобилие. Существует провал в целое десятилетие с бабочками после Великой Отечественной войны. Но в 1961-м году, словно откликаясь на присутствие этого провала, вологодский поэт Александр Яшин пишет стихотворение «Бабочка ожила». Это все неслучайно.

— Все так же будет залетать
цветная бабочка в шелку,
порхать, шуршать и трепетать
по голубому потолку…
Как и для Бунина, для меня бабочка — это почти религия.

— И религия — в том, что в ХХ1-м веке — в русской поэзии снова начинают цвести сады и летать бабочки.

— И как вы это объясняете?

— Несмотря на апокалипсические оползни, Человечество предчувствует новую Землю и новое Небо, возврат к Эдему.

— После этого разговора про бабочек и Эдем как-то не хочется говорить про мой телевизионный имидж. Что поделаешь?.. Телевидение захватило все сферы жизни, выдавило из этих сфер все, что ему не нужно, все опростило и во многом опошлило, вытащило из человека то, что способно сломать скуку обывателя. Мир литературы отступил на задний план, люди перестали читать книги. Да и мир газет тоже сегодня на периферии. И с этим приходится считаться. Если тебе дороги сокровенные ценности — в том числе, Библия бабочки, и ты за эти символы сражаешься, то должен адаптироваться к рингу. А нынешний ринг — телевизионный. И волей-неволей ты вырабатываешь на этом ринге, может быть, вульгарную и эпатажную лексику, с помощью которой  защищаешь собственные святыни и скрижали.

— Читая ваши книги, такие как уже упомянутый «Господин Гексоген», «Красно-коричневый» или «Крейсерова соната», при всей их внутренней социальной остроте и политизированности, я, как счетчик, настроенный на живописный образ, не уставал фиксировать лирические плюсы. В том же «Гексогене…»: «…и медленно отошел к реке, остановился среди спящих вод, словно встал в текущий огонь». Такие словесные этюды может создавать человек, который должен сам владеть кистью живописца? Вы не рисуете?

— Во-первых, я рисую в прозе. Но у меня в жизни был очень странный период — лет 30-35  назад, когда я делал рисунки к первой своей книжке. Ее не сумели проиллюстрировать, был очень слабый дизайн. Насколько я любил свои первые рассказы, настолько страдал от вида их издания. И в тот же вечер, когда получил сигнальный экземпляр книги, вдруг сел за стол и стал иллюстрировать свою работу, никогда прежде не рисовав. И создал огромное количество наивных лубков в акварели! Это были некие фантазии на народные темы. И рисовал я с тех пор полтора года. Потом меня оставило это рисовальное наваждение, и я больше за кисточку не брался. Но сравнительно недавно издал роман «Крейсерова соната». Он вышел в двух вариантах: массовым тиражом и эксклюзивным. И в эксклюзивный тираж я вложил свои спектральные рисунки, которые входят в канву сюжета. Но это, конечно, монохромная живопись, лишенная символизма и наполненная детскими наивными состояниями.

— В «Господине Гексогене» глазами главного героя Белосельцева, который, по всей видимости, наделен авторской «звездой боли, разрастающейся во лбу», дана жуткая и взаиморазоблачающая картина войны, которая показывает и отношение к войне Александра Проханова: «На солнечном дворе стояла железная кровать с пружинами. На ней, раскинув усталые руки, лежала мертвая женщина, и двое солдат насиловали остывший труп…» И далее эта сцена вырастает до планетарного символа: «Ну, убей же меня! — выкликал Белосельцев, ступая по растресканой, пустой до горизонта планете, на которой, освещенная солнцем, стояла железная кровать, и под мертвой женщиной и накрывшим ее солдатом тягуче скрипели пружины…» Поскольку понятно, что речь идет о чеченских событиях, и зная, что вы были в Афганистане во время военных действий, я хотел спросить: этот апокалипсический образ с кроватью, который мог вырасти из реальности любой войны, — художественный вымысел или он был увиден вами или кем-то именно в чеченскую кампанию?

— Конечно, сам я этого не видел. Но я знаю, что такое было. И это, действительно, могло быть в любую войну. Мне рассказывали, как во время Великой Отечественной войны немцы стреляли наших женщин и насиловали их еще неостывшие трупы. Помню, это так поразило мое юношеское воображение! Может, потому и возник этот образ в романе? И я знаю, что на войне с ее количеством смертей и трупов есть целые некрофильские пласты. Война пробуждает в людях самые дремучие, страшные, языческие формы их проявления. В 1969-м году я впервые увидел убитых на войне людей. Это было на Даманском. В том же году — следующие трупы на китайско-казахстанской советской границе. Потом — в Афганистане, Никарагуа, Кампучии, на юге Африки, в Карабахе, Приднестровье, Чечне. Конечно, все эти географические упоминания не есть свидетельства глобальной, мировой войны. Но они — свидетельства потерь, человеческих смертей. И, конечно, тема войны — одна из важнейших, прошедших через всю мою жизнь.

— Так получилось, что, читая ваш роман «Господин Гексоген», я где-то близко по времени познакомился с книгой Дмитрия Быкова «ЖД». Эти два романа показались мне полными перекличек. И там, и здесь — нешуточный разговор о судьбе страны, и там, и здесь — речь о захватчиках и захваченных, и там, и здесь действуют положительные, несколько чудаковатые герои из народа, коренного населения России. У Быкова — это некто Василий Иванович и, вообще, васьки, у вас — ясновидец и конструктор Николай Николаевич, который говорит: «Русские люди — другие… Они от другой травы, от другой земли, от другого камня… На русском камне весь мир стоит…» Но в чем отличие двух философских моделей взгляда на Россию у Быкова и Проханова?

— Я причисляю себя к людям, которые Россию абсолютизируют. Для меня Россия является мистической судьбой — моей, предков и потомков. Для меня Россия — альтернатива всему миру. Я понимаю, что это преувеличение, некая индивидуальная вера. Однако так чувствовали многие мыслители прошлого. Поэтому для меня боль и трагедия России  невыносимы и тоже абсолютны. Я вижу скончание веков как элемент столкновение России с остальным миром. Да, я читал поэму Быкова «ЖД» и  думаю, что он любит Россию и тоже считает себя русским патриотом. Но не может освободиться от внутренней двойственности, для которой всегда будет звучать еврейская тематика…

— А для вас разве нет? Один из ваших героев говорит про генерала Макашова, который «на жидов поднялся, за это его убили…»

— Еврейская тематика для меня тоже существует, но, рассматривая ее, я абсолютно на русской стороне! Драму русского и еврейского столкновения я переживаю очень остро. Я никогда не поднимался над этой драмой, как небожитель. Пытался, но не мог. А Быков, мне кажется, несет и в себе, и в собственном творчестве этот дуалистический конфликт и, мучительно его переживая, не отдает в нем никому предпочтения. Однако это его не умаляет. В этом его сущность, судьба и особенность миросознания. В конечном итоге для писателя ведь не это важно. И не то, кто из нас прав в метаисторическом смысле. Важно то, как писатель выразил собственное миросознание. А кто из нас сильнее в этом чувстве — пусть решают читатели и критики.

— Быков описывает действия врагов России так: «Захватчики шествовали по Дантовой модели ада — сужающимися концентрическими кольцами, последнее из которых было девятое: полный мрак и вечная мерзлота». И дальше: «От момента создания империи Россия прошла уже пять кругов…» Это напомнило мне «Пятую империю», о которой вы пишите в газете «Завтра». Получается, что Дмитрий в чем-то использовал вашу доктрину? Почему империя — пятая?

— Русская история — рваная. Она прерывиста, состоит из всплесков русского величия, процветания и падения в бездну. И вот эти разрывы, которые я называю «черными дырами русской истории», на первый взгляд, не оставляют надежды на появление следующей русской фазы. Каждый раз становятся смертным приговором нашей стране и ее истории. Но через чудо Россия опять из этой бездны излетает. И опять формируется в великую, потрясающую целостность для того, чтобы заново пасть в яму. Почему — «Пятая империя»? Потому что первая — киевско-новгородская. Она окончилась под копытами монголо-татарской конницы. Вторая — московское царство, которое прервалось со смертью Ивана Грозного. Третья — петровская, империя александрийского столпа. Четвертая — красная империя Сталина. А пятая — то хрупкое, робкое сегодняшнее государство, которому еще предстоит развиться.

— В ваших романах «Господин Гексоген» и «Красно-коричневый» действуют как реальные персонажи политического ландшафта, так и закодированные, но вполне узнаваемые: Истукан (он же Ельцин), Прокурор (он же Скуратов), Белый генерал (он же Стерлигов), Вождь (он же Баркашов) и  — Избранник. Любопытно, что вы передаете их образы через уподобление животному миру. Вот, например, об Избраннике: «Белосельцев смотрел на гибкое ладное тело и странная мысль не покидала его. Перед ним находился не человек, а дельфин… Дельфин в человечьем обличии был посланцем иного, совершенного мира». Я помню, в одном из выступлений на ТВ вы даже назвали Путина экстрасенсом. Правда, Путин, отвечая на вопрос корреспондента того же ТВ «Чему бы он хотел больше всего научиться?», сказал, что больше всего он хотел бы научиться предвидеть будущее. Вы действительно считаете Путина Избранником и провидцем? Продиктованный художественный образ изменений не претерпел?

— Этот образ постоянно менялся и меняется. Константы нет. После появления Путина в Кремле у меня было с ним свидание. Я видел его воочию, как вас, был им очарован и возлагал на него массу надежд. Особенно — на фоне Ельцина, который был для меня олицетворением тьмы и зла. А Путин вообще способен очаровывать. Сюда еще накладывается его профессиональная способность вербовать. Но не думаю, что он прошел школу глубокого гипноза, парапсихологического и лингвистического программирования. Очаровывал на чисто человеческом уровне. Потом пошли его послания к Федеральному собранию, которые вернули меня к скепсису и жесткому отторжению фигуры Путина. Мои статьи в газете «Завтра» наполнились по отношению к нему почти демаркационными высказываниями. И это было до поры, пока во мне не возникло ощущение нарождающейся государственности — «Пятой империи». Я многое переосмыслил, в том числе, из того, что происходило в ельцинский период. Я искал признаки зарождения нового кристалла государственности, и для меня Путин стал центром кристаллизации этих усилий. Поскольку я — государственник и для меня государство, как бабочка, — своего рода религиозная категория, безусловно, это священное ощущение страны, которую выхватили из очередной «черной дыры», перенеслось и на образ Путина. Он, конечно же, выполняет в русской истории возложенную на него миссию. Является ли он сам продуктом таинственного возникновения страны из ничего? Или участвует в создании из ничего этого Нечто? Трудно сказать. Но я знаю, что зарождение «Пятой империи» — чудо. Начиная с 1991-го года, у России не было никаких шансов. Она должна была опасть. А поскольку внутри ее чуда находится и Путин, получается, он тоже наделен этим чудесным свойством.

— У меня сейчас возникла аналогия с Михаилом Романовым — первым царем из новой династии, пришедшим на русский престол после Смутного времени. Вроде бы неоперившаяся, не сравнимая с Борисом Годуновым фигура. Тем не менее, она скрепляет тогдашнюю Россию. До сих пор не ясно — почему?

— Она скрепляет через святого Гермогена, жертву Ивана Сусанина, соборное избрание Михаила Романова на царство. Потому что он был не один — на нем замкнулось огромное количество чаяний, обожаний и молитв. И вы привели верную аналогию:  Путин тоже является такой концентрирующей фигурой. Тем более, я знаю, что у него есть мистический опыт. Он очень тяготеет к Церкви, не к той публичной, когда глава государства стоит со свечкой в руке перед телекамерами, а, к примеру, во встречах со старцами. Мне кажется, Путин все время думает о своей судьбе, считает ее странной. По сути, он получил власть с неба. Он за нее не сражался, она не была династической. Он словно нашел на тропинке кошелек. Стал Избранником. И прошел через тяжкий период — через «Курск», Беслан, «Норд-ост», народное недовольство. Прошел, как проходит нож через масло. И это тоже не может не наталкивать его на раздумья о своей мистической задаче. Я был сторонником «партии третьего срока» и, может, перебарщивал с этим, теряя часть своей репутации. Я считал, что Путин не должен был идти на эту странную конструкцию с премьерством. Но уход его с поста Президента таким вот причудливым образом тоже свидетельствует о его мистическом предназначении.

— Пока сложно говорить о плодах этой конструкции?

— Можно лишь сказать, что конструкция эта не классическая и, не будучи таковой, она довольно рискованна.

— А образ беспилотного самолета, которым заканчивается «Господин Гексоген», самолета, в чьей кабине — «пластмассовая кукла с недвижным целлулоидным лицом», его можно ведь трактовать по-разному: самолет-то в конце повествования взрывается. Не потому ли, что за штурвалом — кукла? Или это — провидческий ход Избранника? Сам-то он летит в схожем самолете и посему остается цел-невредим и, значит, еще скажет свое веское слово в будущем?

— Да, в финале романа взлетают два самолета: один набит всей околопрезидентской челядью, за штурвалом которого — кукла, он действительно взрывается. А в другом — Избранник. Он садится в кабину и просит экипаж уйти в салон, и остается там на некоторое время один, а когда экипаж возвращается, то видит за окном только спектр улетевшей радуги…

— Если учесть, что роман написан в 2001-м году, по сути, вы предсказали переход  Путина в новое качество. Вообще ваши произведения можно причислить к некому методу мистического реализма. Неслучайно в вашей прозе возникает телевизионный магнат Астрос, влияющий на политическую жизнь страны при помощи кукол, точнее, воздействия на них своего подручного колдуна — жутковатого карлика. Колдовское действо описывается с таким знанием дела, что думаешь: «Автор должен быть посвящен в эти хитрые тонкости». Есть ощущение, что Александр Проханов сам обладает тайной направленной энергетики?..

— Ну, во-первых, это крайне привлекательно. Тайные знания сопутствуют Человечеству на протяжении всей его истории. И потом они настолько тайные, что изложены в огромном количестве книг и трактатов.

— Одно дело, когда их излагают, и совершенно — другое, когда ими пользуются.

— Художник — маг. Художественное творение сродни магическому действию. Творчество — это навязывание миру своего представления о нем. Вера, что магия творчества, его колдовство и ворожба изменят мир. Однажды, еще в советское время, я писал роман об атомных станциях. Ездил на Калининскую атомную станцию, изучал ее стройку и по моему сюжетному замыслу должна была произойти авария на ней. Но я не представлял, как мне описать аварию на атомной станции. И во время написания романа случился Чернобыль…

— Как будто вам дали какую-то жуткую подсказку?..

— Это не подсказка! Я до сих пор думаю, что это я виновен в чернобыльской трагедии. Я запрограммировал ее в своем сюжете. И потом, когда она произошла, помчался туда — через десять дней был уже на чернобыльской АЭС, среди ликвидаторов и писал этот сюжет уже в момент аварии. Как угодно к этому можно относиться, но художник — это существо таинственное, тот же магический карлик, который сидит в своей пещере или катакомбах и перестраивает миры. Нет, во мне никаких особых темных знаний нет, я не аккумулирую в себе энергию, чтобы через океан направить ее в подсознание Борису Абрамовичу Березовскому и понять, что он сейчас думает о России. Но любой художник чувствует таинство в своих возможностях. И ваш покорный слуга — не исключение.