Свежий Номер

№ 1 (159), 2018

Снежок скатаешь в кулачок
и держишь в правой, как смычок
густой, невидимый и длинный
над снежной глиной:
незримый, долгий, золотой,
с натянутою высотой,
как темно-карий конский волос,
как из земли растущий голос:
он длится, плачет и поет,
и прямо в сердце снег идет —
беззвучный звук, мороз по коже,
и в белом поле бог встает —
последний бог из слез и дрожи.

Влетает зяблик в неподвижный взгляд
и на глаза усталые садится,
как будто здесь полуосенний сад
еще не желт и вечный август длится,
и в бочку, где безмолвствует вода,
ресница бога падает, когда
Вселенная в своей воде двоится.

Вода летит огню навстречу
между отчаяньем и речью,
в костер вжимается — горит,
и — ничего не говорит.
А по заброшенной плотине —
один, по щиколотку в глине —
полузнакомый человек
идет, как снег…

Только глаза мои в темноте не трожь,
очень горячая — зрячая дрожь:
душу от взгляда не оторвешь.
Лучше, любимая, отойди —
с бабочкой-тряпочкой на груди.

Имя травы — разрыв.
Спишь, бескозыркой лицо накрыв.
Это последний в себя заплыв.
Имя травы — разрыв.
Женщина песню — простой мотив —
вспомнит, по кругу глаза пустив.
Имя травы — разрыв.
Руки от глины едва отмыв,
бог засыпает — ни мертв, ни жив…
Имя травы — разрыв.
Имя травы — разрыв.

Имя травы — разрыв.
Не ходи по траве —
мертвый, глаза открыв,
с лошадью в голове.
Глина из-под копыт
в небо, как взгляд, летит:
там тишина да хруст,
и пустотой болит
Кассиопеи куст…

И Персеиды, и сирень
персидская. И меркнет лето.
И тень отбрасывает тень
от тени тьмы, от тени света.
И долго выдыхает свет
все, что дрожит в оконной раме,
чего давно на свете нет,
но вечно светится над нами.

Дитя обиды,
по вертикали
все Персеиды
в тебе пропали.
Иною речью
поплачь навстречу
иному слогу,
себе и богу.
Попей из крана.
В окне морозно.
Темнеет рано.
Светает поздно.

Мертвый сидит на снегу,
прислонившись к сосне
твердой спиной. Во сне
выдохнуть не могу.
Твердой спиной к сосне…
Твердой спиной к сосне
теплой. На серебре,
может быть, в октябре —
я на снегу сижу,
прямо в себя гляжу…

Когда ты умер — там, нигде,
примерзло дерево к воде —
горящее. И вся вода
лежит, как палая звезда
горячая. И ты встаешь,
уже не сдерживая дрожь,
и время за руку ведешь
обратно в сад. Обратно в сад,
откуда нет пути назад.

Знает земля, что небо — в земле,
что капля на яблоневом стволе —
капля воды в январе, феврале —
замерзает в стеклянный глаз,
чтобы прямо из смерти смотреть на нас.

Отмерцав, отгорев, отпылав
глазом неба незрячим, но зримым,
Капли дерева перетекают в рукав,
если к небу потянешься дымом.
Словно будущей жизни ласкают тепло
полетевшие к господу руки.
И кривое от ливня двоится стекло
и волнует одежду разлуки.
Прикоснись ко мне веткой — меня уже нет,
или яблоком в спину — с размаху,
чтобы видеть, как дерево тысячу лет
погребальную моет рубаху.

Запястья помнят холод и тепло,
когда вдоль вен железное стекло —
и поперек, и поперек — струится:
так вспарывает острое крыло
длину воды, где лопнуло весло,
когда дрожит в руке Господней птица…

Глаза от неба умирают.
Взор отрывается от глаз —
и на земле не утирают
слез, вытекающих из нас.
Кому во тьме костры горят? —
все мертвецу: и зимний сад,
и в печке алые поленья…
И возвращает блудный взгляд
глухонемое изумленье.

Не важно, жив ли я, мой друг:
твой взгляд выходит на свободу,
описывает полный круг —
и отдается небосводу,
где боги долгие глядят
в огонь на алые поленья —
и возвращает блудный взгляд
глухонемое изумленье.

Несет себя в горсти
и сыплет на дома
уже на полпути
к земле моей — зима.
Так возвращают взгляд
оттуда — мертвецу:
и сердце холодят,
и плачут по лицу.
И запрокинет лик,
не опуская век,
Бог, выдыхая крик —
как тишину и снег…

Так нить вдевается в иглу
и пуговицу пришивает —
а детство плачет на полу
и чью-то смерть переживает:
утрату, господи, свободу
над миром теплым, ледяным…
И время в сердце носит воду
и выдыхает дым…