Свежий Номер

№ 8 (70), 2010

Вчера упавшим с неба птицам
здесь проповедовал январь,
и на замке была граница,
и тускло вдаль стелилась даль.

Угрюмой очередью длинной
молчали темные дома.
Была бессильна медицина
назвать болезнь мою: тюрьма.

Но в света утреннем потоке
воскресли дерзкие мечты,
и вновь непрошенные строки
спешат на конкурс красоты.

Я их отдам на суд суровый,
сказав тебе, что внятно вновь
свободе пламенное Слово,
и только в ней жива любовь.

Начал писать стихи, и скоро узнал пустоту
слов, не сказанных вслух, мыслей, забытых без слов.
Силишься одолеть памятью смерть и тщету.
Разумом ищешь закон в вечности дурных снов.
Сказанное хорошо и сказанное впопыхах
вместе легло в дневник, сшито в архивный том.
Старый философ почил с лавром терновым в висках,
но суета и нужда небрежны с его трудом.

Дни пролетают в делах, чье назначение — прах.
Радуйся, патриарх! — Мальчик к весне подоспел.
В полночь приехав домой, тень на любимых глазах
ловишь. И это ты свет в них зажечь не сумел.

Дочка светла без затей. Утром ей хочется петь.
Жизни нехитрый канон ей до поры знаком.
Дашь ли ей тот порыв, что тебя научил лететь?
Сможешь ли ее мир озвучить своим языком?

Завтрашний день опять нб день приблизит конец.
(Помнишь, как вихрь надежд взрывал твоей юности ночь?)
Копишь вину и обиды, как бережливый купец.
Мир продолжает свой бег, гонит твой призрак прочь.

— Бледный рыцарь, павший в грязь,
где твой шарф пурпурный?
Что бормочешь ты, склонясь
над зловонной урной?

— Всадник Время прочь века
гонит все неистовей.
В царстве медного быка
не нашлось мне пристани.

Я когда-то был другим —
жил дыханьем веры.
Конопляный нынче дым
дарит мне химеры.

Мчал меня мой быстрый конь
к белой арке храма,
и будил в очах огонь
лик Прекрасной Дамы.

Но прошло немного лет,
мои страхи выросли.
Данный в юности обет
мне явился вымыслом.

Ржа проела шлем стальной
ряскою болотной,
горизонт покрылся мглой
облаков кислотных.

И душа, что вдаль рвалась
в вечной жажде боя,
черной желчью обожглась,
силясь стать собою.

Не спешит коня пустить
по следам злодея,
мыслью Даму навестить
тлеет, холодея.

Век в пылу животных драм
раздает пощечины
рыцарям прекрасных дам,
растерявшим вотчины.

Все, что вечным мнилось мне —
обернулось суетой,
серым холодом в окне,
неба гулкой пустотой.

— Но ведь Дама ждет тебя
каждый час все преданней,
лишь мечту свою любя
в тусклом хороводе дней!

— Верил я, что к ней войду
в лучший день моей судьбы,
в жизни с ней ответ найду
на заветные мольбы.

Бредил я, и наяву
видел в лужах осени —
дама в гневе на траву
две слезинки бросила.

Тонкий кружева узор,
что в любви, томясь, плела,
потупив горящий взор,
кредиторам отдала.

Ожерелье из камней
порвала в полночный час,
письма съежились в огне,
уголек в печи погас.

И с тех пор закрыт мне путь
в тот пропахший былью дом.
Лишь встает, стесняя грудь,
памяти бессвязный ком.

— Но в стране твоей мечты
ждут нектар твоих стихов
люди, чьи миры пусты
без живящей формы слов!

— Люди из моей страны
с давних пор к словам глухи.
Души к Богу холодны,
в них не властвуют стихи.

Я и сам уже не тот:
голос стал и слаб, и груб.
Слух, устав от грязных нот,
не приемлет вещих труб.

Грех пристал к душе, как мех,
кожи ближе стал, и я
ветхий свой несу доспех
в дом-музей Грааля.

В долинах зрела конопля,
был вкрадчив веток хруст,
и у смущенного Кремля
садился летчик Руст,

когда сверчок в моих часах
мне тихо «Стоп!» сказал,
а навигатор в небесах
на запад указал.

Я бросил все, чем был богат,
но прихватил с собой
два деревянных сундука,
набитых мишурой:

монетку медную с гербом
Литвы перед войной,
двенадцать гномов в колпаках
и чертика с клюкой;

оберток разноцветный рой
с обглоданных конфет,
и с ярко-черной кобурой
блестящий пистолет.

Я думал, что возьму с собой
горсть образов в словах
певца, под чей гитарный бой
хмелела голова.

Но непохожесть языка
и асинхронность весен
стянули робкий пульс стиха
немою болью десен.

Другая стыла тишина
в лесах, где дуб и клен
в моих заморских письменах
не чли своих имен.

Но я не верил, и в ответ
насмешкам знатоков
я бросил в пустоту их лет
сухую россыпь слов.

Еще я бросил им в лицо
(ужасно крикнув «Пли!»)
то шоколадное яйцо,
где робот был внутри,

монетку медную с гербом
неведомой страны,
и ручку с золотым пером,
хранимую с войны.

Обертки яркие сжевал
и тоже бросил вслед.
Я долго-долго разряжал
свой черный пистолет.

Мой символический разбой
в лучах рассвета стих.
Я сел наедине с собой,
и мне явился стих.

Я в нем прозрел, что улечу
за тридевять морей
и в тридесятом разыщу
страну судьбы моей.

Я клялся больше никогда
своими не считать
в линейной сетке города,
где предана мечта —

дома из бурых кирпичей
на много миль вокруг,
засыпанный землей ручей
с кривой табличкой «Брук...»;

залив, где чайки так кричат,
как вороны в лесу,
арахисовый сладкий чад,
и желтые таксо —

не признавать и не любить,
и, пусть пройдут года,
уехав прочь, забыть, забыть —
вполне и навсегда.

Двенадцать гномов в колпаках
вели свой хоровод,
и мишура из сундука
змеясь, ползла. И вот

той клятвы пепел гробовой
во рту давно горчит.
Мне чертик в такт стучал клюкой,
и до сих пор стучит.

Синих гор череда на востоке
отразилась в сиянии запада.
Ливень скрыл хутора в несусветном потоке,
поднял волны животного запаха.

Там, на склонах, священные камни
на гостей с затаенной угрозой глядят.
На закате у хижин захлопнуты ставни,
будто веки у спящих ягнят.

Мальчик с острым копьем в камышах притаился —
караулит ленивую щуку.
Серый клин журавлей тенью к облаку взвился
и исчез без единого звука.

Скоро кончатся дни сенокоса,
и тягучий мотив запоет мошкара,
словно хор поздравителей разноголосый
возле свадебного костра.
Книга древних сказаний и мифов
пополняется летней порой,
где бессменный бурлак длит свой подвиг Сизифов
под седою сибирской горой.