Свежий Номер

№ 8 (154), 2017

Акации, сворачивающие
в сухую и жаркую погоду свои тонкоперистые листья,
являют местный, привычный уже вариант
экзотических травовидных мимоз
совершенно обратно тому,
как молочаи развивают наивный вкус
к экзотике далеких стран жаркого пояса,
где они становятся древовидными.
Некоторых из молочайных Гумбольдт
в знаменитой физиономической классификации относит
к форме алоэ, других — к форме кактусов.
Наши же, на фоне повыцветших косогоров
и объеденной до основания скотом травы,
походят на те и другие
своим одиноким отстоянием друг от друга.
Это-то и придает местности
особый, меланхолический (как сказал бы Гумбольдт —
африканский) характер. Наипростейшая вещь:
трава молочая настолько горька,
что ее не поедает никакой скот.

Уже до того,
как туже натянется вымя коровье,
желтый цвет молочая говорит лишь о том,
что вобрал в себя много солнца. Солнцегляд,
название одной из его разновидностей —
следовало бы распространить на все.
Но не только этот глядит на солнце —
скорее, солнце глядится в него.
И, усыпанное невзрачными желтыми цветками,
спокойное мелколистное зеркало
готово тут же прошелестеть мистический опыт:
солнце — его небесный прообраз, растение
среди тысяч и тысяч таких же растений-звезд,
имеющих, каждая — свое, порожденные ими
земные звездчатые отражения.

Солнцеподобное, оно устремляется к тому,
чему оно подобно, задолго до того,
как придет в созвездие Рака,
то есть — наступит зной.

Воздух пустынной зыби
похож на облетевшую розу ветров:
ни облачка цветочной пыльцы.
Не успев разложить в спектр
по закону призмы, он фокусирует солнечные лучи,
как опаленноликие делали некогда куском хрусталя.
Счастливый удел стремительно рыжеющей саранчи
среди иголок травы, похожей
на колючее пламя.

Распутывая и свивая его языки,
знойное марево августа может, к примеру, поведать
о происхождении прекрасного голоса у вороны —
высохший резкий карк:
на все про все три медлительных месяца;
до зимы еще далеко.

К отрицающей весь спектр белизне,
бывает, приходишь раньше,
чем по мановению бога зимы:
близкое к ящерке водное не-растение, струимое
не столько падением местности, сколько зноем,
превращается в сухопутное не-животное,
бегущее лихорадки, трясцы,
как ручей, впадающий в солончак.

Но никому это не будоражит кровь.
Хоть полголовы обрито,
как у лысой, у ястреба, головы.

Время их
падает на эпоху, предшествующую нашей:
когда косматые дымчатые деревья делали ландшафты
еще более мглистыми.
Здесь они собирались, чтобы спровадить зиму.
В равной мере с ними, а то и преобладая,
господствовал грач.
Место, однако, слыло в округе
Вороновым.

От истлевших деревьев —
и трухи не осталось,
лишь бурые, в подпалинах, склоны.
Ни лапчатого пламени мальв,
ни маков-однодневок.
Вытянувшийся, как телячий хвост,
илистый водоем Камболи
иногда прорывает,
и образующиеся ненадолго
мелкие озерца и сырые болотца,
сообразно тому, как распределяются дождь и ведро,
превращаются в солончаковую пыль.
Кто бы подумал,
что дело их подхватят и разовьют
грачи — любители дохлой рыбы?

Некогда
особо любопытствовать. Но, взаправду, случается,
что самое удивительное в той или иной местности
происходит как бы в другой:
являя вид метаморфозы,
который порождает, как сказал бы
искушенный в злоупотреблении наукой ландшафтовед,
новые центры отношений.
Влекомый ли ветром северным,
идущий ли войной против южного ветра,
однажды я забрел сюда, чтобы увидеть,
как солнце, которое вот-вот закатится,
угодит аккурат в горловину гыртопа.

Так
хриплоголосая пичуга с растопыренными крыльями
стала немым ангелом этих мест.

Такая сугубо мистическая
преграда, что даже ее недостаточно,
чтобы уничтожить память между ночью и днем
(ибо благодаря туману рассвет длится, покуда солнце
не пройдет половину пути,
и чуть ли не целый день);
между летом и зимой
(ибо где же туману стлаться,
как не в багряном октябрьском полдне);
между далеким и близким, затерявшимся
между двух Яблон, как среди земли и неба
(ибо, сотканная из росы,
действительная его субстанция
рассеивается, как души живых и мертвых
развеиваются ветром или дождем).

Итак, потому что это так,
когда я признаю в овраге сухую поросль болиголова
(полый стебель болиголова, не забыть бы, отличается
большей меткостью и дальностью полета) —
то лишь как высокую копьевидную траву.
И голос индейского лета
звучит как голос обычной травки-вещанки,
либо — завернутой в сухой кукурузный лист.

От всего этого
нас отдаляет не расстояние.
Что позволяет рассматривать взлелеянное захолустьем
терпение в качестве застывшего времени,
по которому определяют глубину пространства:
оно обнаруживает представление
о покрывающихся росой лапках жука-чернотелки
в африканской пустыне из «Нэшнл Джиографик».

Другое дело, что впоследствии
топографический вопрос скорее всего разовьется
просто-напросто в розу ветров.
То есть — в растеньице,
не обязательно похожее на розу.
Это и будет означать,
что, пройдя все фазы сукцессии,
растеньице придет в состояние равновесия
с климатом данной местности.

Победно сознавая это,
сам становишься в один ряд со знаменами осени,
потому что одежда твоя превращается в отрепья.
И тебя принимают за странника
вопреки и как раз потому,
что существование твое точечно,
следовательно, захолустно. Потому что
как раз оно-то и помогает тебе бежать
от властей, болезней и ядов.
Как некоему Спинозе.

Даже если нельзя назвать ее
поэтической, подобная практика содержит
в высшей степени аутические компоненты.
Уже в октябре,
когда ландшафты становятся мглистыми,
обильная роса на летописи листа
показывает, сколько нужно иметь флегмы,
чтобы покрыться ею.