Свежий Номер

№ 7 (153), 2017

На сером — серым, это если
забрезжит утро слегонца.
Почти что стерлись, но воскресли
черты неясного лица.

Приотворились где-то шлюзы
водохранилища времен,
и влагой давешней обузы
стервец по горло напоен.

На влажной набережной пятна
заливки прожитого дня.
Но хоть зарежьте — непонятно,
кто заключил, что мы родня.

Прогулки возле парапета —
не повод помнить напролом
и в горле ком, и сырость где-то
в небрежно скомканном былом.

И расставание под утро,
и разумение с утра,
что пристань призрачна и утла,
и прочь отчаливать пора.

Разборки сумерек и света,
размывы мелкого ума
на склоне лакомого лета,
где жгли до смерти задарма.

Рассветный пепел — это круто —
поныне кружится в башке —
развоплощения минута,
слеза в походном вещмешке.

Ау, Харон! Все воды — наши.
Куда нам плыть — ты в курсе дел.
Там не пленительней и краше,
но краскам явлен их предел.

Почти нечитаемый птичий петит
сбивается за горизонт.
Что думает пуля о том, что летит
средь здешних недужных красот?

Свинцовая птица поет ни о чем,
ей не в чем себя упрекнуть —
земным не заманишь ее калачом,
а небом не выстудишь грудь.

Ей по барабану, какая война
и что за фанфары вдали.
Она напевать о небесном вольна
от радости тесной земли.

Ей не умирать, как и не выбирать —
по адресу иль в молоко,
какая бы не верховодила рать,
где сдаться на милость легко.

Где зренье дается, не чтобы прочесть,
что писано меж облаков,
а птичьи права — незавидная честь,
но песня превыше полков.

Вовсю ревет «Червона рута»,
идут «Родопи» на ура —
бутылка розового брюта
весьма пользительна с утра.

На кухне бьет по перепонкам
радиостанция «Маяк»
в апрельском логове, прогорклом
от воскресающих гуляк.

Они, горласты и бесстыжи,
иных продуманных вполне
к чему-то этакому ближе,
поскольку истина в вине.

И если жечь и так, и этак
душа подталкивает их,
по поведению отметок
Господь не выставит плохих.

И дети, ведая об этом,
на все горланят времена,
чтоб разухабистым куплетом
себя утешила страна.

Склянка, иголка, суровый жгут
для перетяжки вен.
Вещи надежей людей живут,
как говорил Марк Твен.

Поляризующая врастяг,
хлористый, випросал.
Будет уже потешать бедняг,
как Мопассан писал.

Выздоровление — сущий ад —
лучше умри сперва.
Шарил в ужасном Оскар Уальд —
это его слова.

Скальпель — всего лишь такой же нож —
ярость у острия.
Вот и неведомо что несешь
в морфиевы края.

Тесной словесности общий бред —
не разобрать, кто где.
Спиртом бессмертия отогрет,
каждый живет везде.

И внутривенно идет сквозь сон
без остановки вброд —
будто бы именно им несом
завтрашний кислород.

Я хотел бы жить у Каменного моста.
Выпивать не сто за ужином, а полста.
И задумчиво дефилировать вдоль аллей,
чтобы душу тешил сумеречный елей.

Чтоб катился кубарем колокольный гуд
до водохранилища, где дрожит луна —
если зрачки и впрямь гуляющему не лгут —
отражениями призрачных душ полна.

Где маячат остолбеневшие рыбари,
парапет гранитный локтями стирая в прах,
и прогорает водка, дуркующая внутри,
тусклом пламенем на семи ветрах.

Я хотел бы знать, сколько выцветших звезд на дне,
уходить от встреч, не дозваниваться родне,
обращаться ежевечерне в призрак пустых побед,
ни перед кем не должный держать ответ.

«Гото Предестинация» будет искрить внизу,
мух бутафорской оснасткой своей маня —
от умиления мне бы смахнуть слезу,
да новоделы призраку не родня.

Верные тени ему потребны, а не огни.
Звездная пыль всезнания, а не сезонный пыл.
Дабы забытые богом труды и блажные дни
выше церковных шало цвели стропил.

Чем знаменита эта осень?
Какой слезой подернут быт,
который славен и несносен,
и беззаветно позабыт?

Протяжный посвист электрички
качает долго и тепло
бездомный свет зажженной спички,
не прогорающей назло

у отступающей двурого
тропы на стоптанном юру
от ног придумщицы предлогов
ее отсутствия в миру,

в неукоснительной квартире,
изображавшей третий год,
что дважды два ни есть четыре
и время — лучший счетовод,

ведь чересчур определенны
его счета на крутизне,
сводящей выцветшие склоны
к непослушанию, зане

в последних числах листопада
жива озерная вода,
покуда пестовать не надо
скупые фразы с «никогда»,

бежит короткая дорога,
на четверть сокращая путь…
Всегдашней жидкости немного
за встречу нужно отхлебнуть.

Какой безвестный ветер дует
над перекрытьем шалаша!
Он дышит, но не претендует.
Он царствует, но не дыша.

Тому, кто медлит перед платой,
не шепчет слов мольбы и лжи.
И прозорливостью крылатой
не приближает рубежи —

кружит над лесом поределым,
глядит на шпалы и столбы
и усмехается пределам
безотносительно судьбы.

Запомни загар на девчачьей руке,
мамашин браслет, воспаленье «пирке»,

асфальтовый зной, костоломный футбол,
любви телефонной ночной произвол,

на склонах осклизлые монастыри
с наскальным фольклором и вонью внутри.

Каштаны, летящие наземь. Шелка
красоток у сквера в разгар вечерка.

Заметь и легко пролистай, отложи.
На небе сменились теперь чертежи.

И ты, как жилец расстановки иной,
спокойно заварки хлебни ледяной.

Чтоб всласть с воскресенья и до среды
дивиться на вкус заржавевшей воды,

чтоб медленной горечью этой во рту
купить за бесценок себе пустоту —

коробку, объем — и что хочешь клади —
хозяин и барин, коль сказ позади.

Он свернут, в нагрудный положен карман
тому, кто в предутренний входит туман.

И мышцы грудной пульсовая волна
в бумажную дрожь переходит сполна.

Полубезумные от нищенства
дворы в разоре и беде,
где только свистни — счастье сыщется —
паленка водится везде.

Ищи-свищи в карманах с дырами,
где не шуршало ни гроша —
водиться с горькими да сирыми
велит остывшая душа.

Кровь не водица — жжет до одури,
ведь эти самые дворы
кому-то трезвому запродали,
чтоб вырос город из дыры.

Необычайный, в небе тающий,
заполоняющий зрачки…
У бедолаг закваска та еще —
хоть сплошь терпилы и сочки.

Глаза приладь к окрестной темени
и без развода разгляди,
что нет у плакальщика времени,
но небо светит впереди.

Что волочет седого лоха
по забегаловкам вразнос?
Полузабытая эпоха
на пуповине горьких слез.

Очами вечного младенца
он смотрит в душу визави,
и никуда тому не деться
от сокрушительной любви.

От утверждения, что где-то
за многоточием времен
несметно радостного света,
который тьмой заговорен.

И поллитровку половиня —
былое стоило того —
рассказчик жмурится во имя
самостоянья своего.

Чтоб ослепительная бездна
грудную выполнила клеть
и стало в точности известно,
что не случится умереть.

Суховеи средь выцветших нив
знать не знают, где право, где лево.
Наливается белый налив.
Разгорается новое лето.

Забываются ранние сны.
Не сбываются поздние встречи.
Чьи-то очи, как прежде, ясны,
чьи-то скулы очерчены резче.

У кого и осталось всего
что хорошая память на лица —
перепахано время его,
а плодам не случилось налиться.

Долгим светом полны вечера.
Темнотой лишь приправлено лето.
Беспечальны сквозные ветра
и трубят во все стороны света —

только яблочный привкус от губ,
только ветви шуршат торопливо,
только нервные тени бегут
от плодов нетугого налива.

Мы купим вишни и черешни
и позабудем вражьи шашни,
солнцелюбивы и неспешны,
на все имеющие шансы.

И будет света выше крыши
и ниже плинтуса боязни,
что под шумок в подполье мыши
перелицуют козни в казни.

Нам станут суслики милее
из грызунов такого рода,
когда пойдем, от солнца млея,
куда затребует природа.

И будут косточки как пули
на перекрестьях сна и яви
в испепеляющем июле
итожить прожитое вправе.

Поля аукнутся убийством
до дрожи временного лета.
И мы шаги свои убыстрим,
чтоб не размазывать про это.

И смерти сглатывая запах,
пройдем, беспечны и раздеты,
сквозь строй зверьков на задних лапах
к русскоравнинным водам Леты.