Свежий Номер

№ 7 (69), 2010

Все мы путешественники. Если не в пространстве, то во времени, потому что мысли всегда подвижны и стремятся проникнуть в иные пределы. Возле нас текут ручьи, над нами летят куда-то птицы, и даже если ничто не движется, проходят минуты, часы и дни. Потому что время не знает устали.
Сегодня в «час лошади» я оставил тот край, где жил последние годы. Я так долго оставался на месте, что мое сердце заледенело. Вчера был сетсубун, праздник конца зимы, однако праздничного ощущения у меня совершенно не было. Мой привычный мир более не существовал, и я думал о том, что мне надо найти для себя какой-то иной мир. Сетсубун — это еще и праздник изгнания злых духов. Когда эти духи нас оставляют, что приходит на освободившееся место?
Миновав деревню Чийода, куда у меня не было ни малейшего желания заходить, я пошел по дороге — не в сторону Хиросимы, а в противоположную сторону, на север. Я разглядывал дневные, потом предвечерние поля, слушал голоса птиц, затем сделал привал в роще. Я никуда не торопился.
Во время привала я вспоминал, как одиннадцать лет назад оставил службу и покинул город. Тогда все мои друзья, да и просто знакомые, люди с достатком и положением, пришли меня провожать. Их печалила мысль, что они со мной расстаются. До этого я несколько дней собирал вещи, передавал дела моему преемнику. Сегодня же я просто прошел мимо своего бывшего дома, который я вчера продал другому человеку. Моя жизнь опять свернулась в точку, в ту бусинку в центре раковины, в которую так никогда и не может попасть улитка…
В те годы, что я здесь прожил, я часто думал о своем доме как о пространстве, где живут мои мысли. Такое вот сращение человека с домом, человекодом. В расширительном смысле слова. Там не оставалось места для других людей, хотя в последний год у меня был слуга по имени Шумаро — он приносил мне еду и колол дрова. О нем я сегодня и вспоминал, когда, взглянув на свой дом в последний раз, шел по дороге. Шумаро был мужчиной кряжистым и нескладным, как каракатица на старинной картинке. Конечности его торчали под самыми невообразимыми углами, и потому походка его была неровной. У него всегда находилась ко времени прибаутка — как будто выискивалась где-то в недрах его угловатого существа. Другой странностью Шумаро было то, что он всегда ронял предметы. Говорят, каждый из нас держит на ладони земной шар. Земной шар Шумаро, наверное, давно разбился об острые углы его неподражаемой странности. Но все мы странные люди. Свои же собственные странности я культивирую и надежно оберегаю.
Пространство между мною и моим слугой было заполнено пустотой. Если бы он служил мне дольше, это пространство когда-нибудь заполнилось бы вместе проведенным временем и общими привычками, однако этого так и не произошло. В сущности, я его совсем не знал. Потому что смотрящий на другого человека подобен смотрящему на Луну девятого дня, и даже если он замечает на ней пятна, ему не дано знать, что они могут означать.
В последний год я обдумывал себя. Я решил не отдавать будущего меня на волю провидения, иначе знакомая тень прошлого меня может возобладать. Деньги, что я заработал в городе, позволяли мне не работать; вместо этого на меня работало прошлое, и, надо сказать, трудилось оно довольно успешно. Прошлое вообще работает на многих людей, и потому, очевидно, пребывает в состоянии перманентной занятости. Что же касается будущего, его пока мало кто научился заставлять работать на себя. Будущее лениво, его энергии хватает лишь на то, чтобы исправно посылать в мир новый день, хотя оно совершенно не заботится о том, что люди с этим самым днем сделают.

За мной гонится ветер, проникает под одежду, кажется, даже залетает внутрь меня и читает мои мысли. И безлистные деревья, вместе с уже зеленеющими деревьями, подают мне какие-то знаки… Что же за день меня ожидает?
Когда идешь, тело разогревает себя, и становится тепло, но ходьба утомляет, приходится отдыхать. Место для привала я выбираю так, чтобы защитить себя от ветра. Хорошо делать привал под деревом и брать у него взаймы — на время — прямизну для своей спины, что гнется от усталости.
Наслаждаясь расслабленностью своей позы, я увидел человека, что брел по дороге в противоположном направлении; он явно устал не меньше, чем я сам. Присмотревшись, я узнал Рюнджи, моего прежнего знакомца. Я окликнул его. Он присел рядом, и я поделился с ним хлебом и саке из моей фляжки.
Рюнджи происходил из семьи самураев. Он сделал удачную карьеру в армии, потом внезапно оставил воинскую службу. Все ожидали, что его назначат следующим губернатором провинции, но вместо этого он лишился всех должностей. Когда-то я завидовал этому человеку, пытался ему подражать, быть таким, как он. Теперь же он одет в лохмотья странствующего монаха. Мне говорили, что Рюнджи впал в немилость у губернатора. Его обвинили в присвоении государственных средств, но обвинение впоследствии не подтвердилось. Все же окружавшая его аура подозрения сделала свое дело. Многие полагали, что ему следует совершить харакири, но он вместо этого просто исчез — и я его с тех пор не видел, вплоть до сегодняшнего дня.
— Что же с тобой приключилось? — спросил я Рюнджи, когда он насытился.
— Обычная история, — начал рассказывать он. — Когда ты в течение долгого времени к чему-то стремишься, а потом тебя останавливают, продолжать по-прежнему уже практически невозможно.
— Почему? — несколько удивленно сказал я.
— Потому что завод кончается — как у европейской заводной куклы. После того, как меня отстранили от должности, я понял, что это конец моей карьеры. Конец ли то был моей жизни? Я много думал об этом, и в какой-то момент понял: я не могу более подчиняться правилам, они кажутся мне полной бессмыслицей.
— Как будто жизнь без правил — не бессмыслица, — пожал плечами я. — Какой вообще смысл у жизни?
— Ну, это смотря чья жизнь, — усмехнулся Рюнджи и отхлебнул саке. — Собственно, мы сами придумываем смысл для своей жизни.
— Если нам не лень этим заниматься... Впрочем, в разное время можно для себя разные любопытные вещи придумывать.
— Вот именно, все дело во времени. Многие не понимают, что мы теперь не в средневековье живем, а почти уже в двадцатом веке... Ты слышал, что пару лет назад некий лейтенант Охира Такаеши совершил харакири на кладбище Сантокуджи, чтобы привлечь общественное внимание к растущей российской экспансии на Дальнем Востоке?
— Что-то слышал, — ответил я.
— Ну так вот, что, по-твоему, в этом случае сделал бы европеец — скажем, англичанин?
— Не знаю, — пожал плечами я.
— Он написал бы письмо в газету «Таймс».
Я рассмеялся.
— Да-да, вот так все просто, — сказал Рюнджи. — Это только мы все усложняем до предела. Что такое, в сущности, бусидо, кодекс чести самурая? Что такое вообще честь? Я знаю, что такое жизнь, и догадываюсь, что такое смерть. Честь же для меня понятие отвлеченное. Если она у меня и была когда-то, то я больше ничего не чувствую.
Он начал горячиться, и я понял, что саке уже совершает циркуляцию в его системе.
— В принципе, эти вопросы каждый решает для себя сам, — сказал я.
— Вот именно. Так вот, делать харакири мне не захотелось — не потому, что я так уж люблю жизнь, но скорее, по соображениям эстетическим: что может быть отвратительнее вспарывания собственного живота? Я знал только одно: мне хочется оставить город.
И вот я вышел из ворот и пошел куда глаза глядят. Я шел и шел, в вдруг посреди какой-то пустоши обнаружил указатель — стрелку, нацеленную непонятно куда. Дорог вокруг не было, даже тропинок — такое это было дикое место.
Стрелка эта меня заинтриговала. Я пошел в указанном направлении, долго брел напрямик через пустошь, пока не начало темнеть. И вот я вышел к неказистому дому с террасой, по виду это был питейный дом. На вывеске я прочитал: «Кое-что о тебе».
«Какое странное название для питейного дома!» — удивился я и решил войти.
Внутри было темно. Я двигался на ощупь по коридору. Наконец под какой-то дверью блеснула полоска света. Я постучал, раз и еще раз. Ответа не было. Тогда я приоткрыл дверь.
В комнате не было ничего, кроме алтаря, подобного тем, что можно найти в синтоистских храмах. Это был домашний алтарь, камидана. На алтаре лежала ветка священного дерева сасаки — быть может, алтарь был посвящен божеству деревьев. Еще на алтаре стояла деревянная подставка, утыканная гвоздями, чтобы нанизывать на них свечи. На подставке этой действительно были три свечи с длинными фитилями, все они горели ровным пламенем. Рядом с алтарем стояло большое напольное зеркало. Я заглянул в него и увидел…
Впрочем, я не скажу тебе, что именно я увидел. Потому что с того дня я стал носить другую одежду, изменил внешность и ушел бродить в дальние края, где меня никто не знает. Где ни одно зеркало не сможет мне сообщить «кое-что обо мне».

На этом Рюнджи завершил свой рассказ. Я подумал, что память все равно может сообщить ему кое-что о нем, потому что мы не можем заставить свою память молчать. Однако вслух я сказал ему, что если уж стыдиться своего прошлого, то спасение не в бегстве, а в совершенствовании себя.
— Во-первых, я не стыжусь своего прошлого, — сказал мне он. — Во-вторых, я считаю, что мир ужасен — какой же смысл совершенствоваться одному человеку?
— Со стороны смысл не просматривается, — сказал я и опорожнил фляжку. — Но опять же, идея самосовершенствования для многих привлекательна. В конце концов, мы же с тобой буддисты.
— Хотел бы я быть в этом уверен, — сказал Рюнджи. — Хотел бы я хоть в чем-нибудь быть уверен.
— Ну, если ты не до конца в этом уверен, значит, с тобой все в порядке.
— Но, конечно, уродство окружающего мира на какой-то стадии твоей жизни тебя поражает, — задумчиво проговорил Рюнджи.
— Да, — отозвался я. — Вспоминаю, как я пришел в город молодым человеком — город казался мне центром вселенной, и я видел его в радужном свете. Когда же я оставил город через десять лет, он мне казался отвратительным. Мне чудилось, что его обитатели как будто каждую минуту готовы были друг друга растерзать.
— Ты прав, мир ужасен в целом, а город — в частности, — согласился он.
— Ну, а теперь представь себе, что в этот самый город входит молодой человек. Он ведь будет городом восхищаться, правда?
— Может быть, все зависит от возраста, — пожал плечами Рюнджи.
— Но я сейчас старше, чем тогда, и я теперь уже не думаю, что город так уж плох. Дело не в городе, а во мне — просто я не хочу там жить, — сказал я.
Разговор этот начал уже меня утомлять.
— Может, все дело в том, каким мы его видим, этот город, — сказал Рюнджи. — Или даже в том, какие мы сами, когда мы в него входим. То же самое с армейской службой… Ты же, кажется, тоже ее оставил?
— Да, — ответил я. — Я предчувствовал, что мы не зря вооружаемся, что наша страна будет воевать. Кем лучше быть в такие времена, монахом или солдатом?
— Многие люди сказали бы тебе, что безопаснее быть монахом.
— Дело не в том, что безопаснее, потому что этого никто не знает, — сказал я. — Дело в том, что во время войны творятся такие дела, в которых мне, например, совершенно не хочется участвовать.
— То, что мы будем воевать, — еще не самое худшее, — медленно проговорил мой собеседник. — Хуже то, что мы выиграем пару войн.
— Это еще почему? — спросил я.
— Потому что это заставит нас воевать и дальше. А ведь все время выигрывать невозможно. Когда же мы потерпим поражение, нам придется расплачиваться за все.

Распрощавшись с Рюнджи, я снова отправился в путь. Я шел по дороге и думал о том, как время меняет человека.

Рюнджи был одним из тех, для кого нет погоды: когда человек впускает в себя непогоду, атмосферные условия внешнего мира как-то остаются вне поля его зрения. Однако Рюнджи не только смирился с этой внутренней непогодой, но и как-то научился с ней жить. По всей видимости, ему надоело быть полезным человеком. Мне кажется, я это понимаю: если ты полезен, тебя используют, и отнюдь не так, как тебе хочется. В бесполезности же есть какая-то утешительное, щемящее достоинство. Красота — это ведь тоже род бесполезности, а написатели стихов — самые бесполезные на свете существа. Взять хотя бы меня...

Продолжаю эти записи через несколько дней. Я наконец пришел в порт Мисуми на северном побережье. Меня встречали только птицы. Особенно много тут было чернокрылых ласточек, которые описывали в воздухе такие немыслимые фигуры, что трудно было верить глазам. За ласточками появились два чиновника из городской управы, тоже в черном. Поговорив со мной, они пригласили меня на званый обед.
За обедом все говорили о новой книге, которую написал Фудзивара, чиновник и племянник губернатора провинции. Роман о любви! Путешествующий самурай, сидевший рядом со мной, тихонько прошептал мне на ухо:
— Есть только две вещи, которые я не люблю больше, чем блюда, приготовленные поварами. Это стихи признанных поэтов и проза плодовитых писателей!
— Читать, собственно, совершенно необязательно, — так же тихо отозвался я.
— Да, это правда, многие вовсе ничего не читают. Но, как и ко всем необязательным вещам, к чтению привыкаешь. А потом происходит то же, что и с другими пагубными страстями: теряешь себя в книге, и окружающий мир теряет себя в тебе.
После обеда я взял взаймы у хозяина дома экземпляр книги, написанной Фудзиварой. Я хотел посвятить чтению вечер, но не продвинулся дальше пятой страницы. Скучно! Что может знать о жизни чиновник, не достигший еще тридцати лет? Но хуже другое — то, что он и о любви ничего не знает. Интересно, если бы он не принадлежал к столь знатному клану, кто бы говорил об этой книге?
Мой учитель Такэси как-то раз прочел мне красивое стихотворение, вака. Я спросил, кто написал его. И учитель ответил так: «Если я скажу тебе, что это священный текст, ты заучишь его наизусть и будешь повторять его как молитву. Если я скажу тебе, что его автор — знатный вельможа, дайме, ты будешь относиться к нему с превеликим почтением, хотя и с меньшим, чем к священному тексту. А если я объявлю, что его написал слуга, ты вообще не воспримешь его всерьез».

Между прочим, если этот Фудзивара когда-нибудь в будущем станет хорошим писателем — всякое бывает — станут ли люди поминать ему эту его неудачную книгу? Люди ведь обычно все усредняют — это, кажется, реакция чисто эмоциональная, а потому прочно укоренившаяся в человеческой природе. Кто готов судить о писателе по лучшим его вещам, а о погоде — по самым солнечным дням? Это как с чернильным пятнышком на белом листе бумаги — сколько людей поддастся соблазну и станет изощряться в описании этого самого пятнышка, и будет ли хоть кто-нибудь, кто станет говорить о белизне листа?

Сегодня я провел ночь на постоялом дворе в маленькой деревушке на берегу моря. За ужином я разговорился с одним из постояльцев. Это был нищий корейский монах, католик, изгнанный со своей родины. Он не мог себе позволить даже заказать хорошую еду.
— Если ты расскажешь мне историю своей жизни, я накормлю тебя, — сказал я ему.
— Моя жизнь не интересна, — с угрюмым видом отозвался он.
— Любая жизнь интересна. И потом, у тебя теперь есть причина, чтобы мне о ней рассказать. Тебе же хочется есть?
— Ну, зачем же так прямо, — сказал монах. — Впрочем, что скрывать, есть действительно хочется.
— Тогда рассказывай, — усмехнулся я.
— Все очень просто: я происхожу из бедной семьи, и монахом я стал, чтобы не умереть с голоду, — начал он. — Все равно ничего лучшего, чем бродячая жизнь, мне не досталось... Знаешь, я все же не стану больше ничего тебе говорить о себе, зато расскажу тебе притчу — если ты хочешь, конечно. Может, я этим заслужу свою лепешку.
— Рассказывай, — отозвался я.
— Ты знаешь, что христианам все дела земные видятся как результат единоборства бога с дьяволом. Так вот, в притче моей тоже действует дьявол. Это притча о сотворении мира. Как тебе нравится тема?
— Для начала неплохо. Впрочем, посмотрим, что будет дальше.
— Так вот, на небесах однажды объявили выходной день, и в результате вылепливать человека досталось дьяволу, который не гнушался сверхурочной работой. Первочеловек, погуляв полдня по садам Земли, подал дьяволу нацарапанную на яблонной коре петицию с перечислением своих потребностей, как то меблированное жилье, ежедневный секс, трехразовое питание и карманные деньги. Дьявол пожал плечами и вылепил ему женщину, полагая, что это и есть кардинальное решение вопроса. Прочие пожелания также были удовлетворены.
Через пару поколений дьяволу пришлось уже иметь дело с потомком первочеловека. Этот сидел на пороге своей хижины и, кривясь и подмигивая прохожим, почем зря ругал дьявола, а заодно и бога; в промежутках же толковал о воплощениях божественного духа в книге. Дьявол несколько опечалился и обратился в небесное справочное бюро: чего же, собственно, не хватало в той смеси, из которой он вылепливал человека, почему человеческий род получился таким ущербным?
«Золотой краски не хватало», — ответили ему.
«Так и знал, что не надо было на золоте экономить», — хмыкнул дьявол».
— Ты заслужил свою лепешку, — сказал я монаху.
Наблюдая за тем, как он жадно ест, я думал: в сущности, у нас есть свой, вполне японский дьявол, и зовут его Бимбогами. Это дух бедности. Он поселяется в домах людей, у которых не слишком много денег, и он не из тех духов, которых можно прогнать, бросая в них сушеными горошинами. Есть поверье, что дьявола Бимбогами можно отогнать, дуя на огонь через трубочку. Но все равно во многих домах слышно мерное потрескивание сверчка, а ведь сверчок, Бимбомуши, — это слуга дьявола Бимбогами.
И среди странников большинство — люди неимущие. Я видел, как на постоялых дворах многие вынуждены принимать холодный душ, вместо теплого, просто потому что им нечем заплатить за горячую воду. Если же приходит богатый человек, он иногда платит дополнительно за то, чтобы его помыли, если не желает заниматься этим сам.

Все эти дни я иду на восток вдоль побережья. Там, где дорога выходит к морю, я вижу серую колышущуюся водную массу, на горизонте сливающуюся с таким же серым небом. В такие дни хочется искать укрытия. Хозяин странноприимного дома, где я позже остановился, показал мне свою гордость — старинную монету, кажется из древнего Рима. Уж не знаю, как она к нему попала.
Потом мне всю ночь снилась эта картинка трактирного быта: колоколом звякает об стол тяжелый медяк. Полустертый, но все еще гордый Цезарь, думал я в полузабытьи, признай, что пора в переплавку! Не хочет признавать, прячется в наших карманах, и мы ему рады, хотя, собственно, не этому орлиному профилю, а цифре на обратной стороне.

После многих лишений я сегодня пришел в город Мацуэ, столицу округа Шиманэ. В городе этом есть замечательный средневековый замок, один из немногих в нашей стране. Земли при замке окружены рвом, который здешние люди называют «хорикава». На этих землях раскинулся замечательный полудикий парк, где растет бамбук; кажется, он воюет за пространство с обычными кустарниками и еще с какими-то экзотическими растениями. Впрочем, очень может быть, что все войны в здешнем растительном царстве позади, передел собственности уже произошел, и теперь растения мирно делят между собой этот самый парк.

От нечего делать я забрел в здешний колледж. Интересный здесь оказался преподаватель английского языка. Это ирландец, проведший большую часть своей жизни в Америке. Его зовут Якумо Кодзуми, но, разумеется, это не настоящее его имя. Он был послан в Японию как журналист, но устроился здесь преподавать английский язык, а в свободное время стал собирать японские легенды и народные сказания. Мне сказали, что он их записывает, с тем, чтобы когда-нибудь их издать в виде книги. Ирландец этот носит традиционную японскую одежду и пытается обходиться без привычных ему стульев и кресел — как мы.
Я решил его повидать. Прохожие указали мне его дом.
Ирландец обрадовался мне. Извинившись, он отлучился на несколько минут, потом вернулся, принеся для нас чашки густого багрово-зеленого чая.
— Скажу вам по секрету, когда я сижу без опоры, у меня все же побаливает спина, — улыбнулся он, по-европейски прихлебывая чай. — Завидую я прямизне японских позвоночников!
— Ну, за все приходится расплачиваться, — отозвался я. — Позвоночники у нас не сгорбленные, зато мы практически сидим на земле.
— Так что ваши седалища расплачивается за прямизну ваших позвоночников, — усмехнулся он. — В конце концов, я давно уже подозревал, что всякий идеал — это призрак.
— А вы верите в призраков? — поинтересовался я.
— Вы имеете в виду, в привидения? — переспросил ирландец. — Как можно жить в Японии — и не верить в призраков? Впрочем, признаки, конечно, — не более чем гэн, то есть плод нашего воображения. Они обычно знают все, что известно нам — но не могут знать того, чего мы не знаем.
— Наверное, каждый думает это о тех призраках, что видит сам, — отозвался я.
Потом ирландец спросил меня, сколько времени мне понадобилось, чтобы собраться в дорогу, когда я отправлялся в путешествие. Я сказал, минут пять: я только уложил в котомку гребень, бритву, зубную щетку и зубочистки — и отправился в путь.
— Поражаюсь я этой абсолютной непривязанности вашей нации к домашнему быту, — заметил ирландец. — В этом есть какой-то фатализм. Не могу себе представить западного человека, что мог бы собраться в дорогу за пять минут.
Я ответил:
— Когда человек умирает, он порой собирается в свой посмертный путь и быстрее. И это не зависит от того, японец он или иностранец.
— Фатализм в действии… — улыбнулся ирландец. — Но вы, наверное, назовете это уверенностью в том, что вы когда-нибудь родитесь заново.
— Разумеется, каждый из нас потом родится заново, — твердо сказал я, решив отстаивать идеалы буддизма, в которые я сам не до конца верил. — Неизвестно только, когда и в каком месте. Это как с водой в этом стакане — если пролить ее на землю, она уйдет в почву, найдет путь к реке, а потом кто-нибудь зачерпнет ее, и она снова попадет в стакан.
— Интересно, какая стадия в процессе зачатия соответствует вашему понятию зачерпывания, — усмехнулся мой собеседник.
— Я хотел сказать, что среди нового поколения у каждого из нас будет преемник, и он станет делать то же самое, только лучше.
— Выходит, если взять мошенника, то его преемник тоже будет нарушать закон, только в более совершенной форме? — с невинным видом проговорил ирландец.
— Ну, это оборотная сторона медали, — в тон ему ответил я. — Что же вы хотите, прогресс — он и есть прогресс, где бы он ни наблюдался.
—Хотел бы я видеть человека, что будет делать то же, что и я, только лучше, — задумчиво сказал мой собеседник. — Не потому, что я все делаю так уж хорошо, а потому что я совершенно не представляю себе, как это можно делать лучше.
Потом ирландец сделал странную вещь. Он задул свечу, нашарил в темноте какую-то банку и открыл ее. Из нее стали разлетаться во все стороны зеленые огоньки. Он собирал светляков! Ощущение было такое, как будто мы находились где-то в небесах, среди звезд…
Наутро я написал такое стихотворение:

Вечером следующего дня мы с ирландцем имели длинный разговор о хайку. Я спросил, слышал ли он когда-нибудь о поэте по имени Масаока Шики. Ирландец сказал, что нет.
Тогда я прочел ему одно из стихотворений Шики.

— Да, умение смотреть ввысь — это то, что мы утратили, — задумчиво проговорил ирландец. — Вместо этого мы смотрим по сторонам… Интересная это вещь — эти… как вы их зовете? Хайку?
Вместо ответа, я прочитал вслух одно из моих трехстиший:

Потом я сказал:
— Знаете, вы, кажется, чуть ли не первый встреченный мною иностранец, что всерьез интересуется нашей литературой. Печально, в сущности, то, что японская культура так долго была чисто островной, замкнутой. Но в наши времена все меняется, и довольно быстро. Кто может предугадать, что будет в следующем веке?
— Будем надеяться хотя бы на то, что следующий век будет, — пожал плечами ирландец.
Я подумал, что упрекнуть в фатализме можно не одного лишь меня. Или фатализм — это вещь заразительная?

Иду по дороге из Мацуэ в Тоттори. Дорога должна занять у меня несколько дней, не меньше. Впрочем, сегодня потеплело, и идти легче, чем прежде. Солнце посылает свои предвесенние лучи на правых и неправых, работящих и ленивых, а часто и вообще в никуда. И никто не сокрушается о напрасно потраченной солнечной энергии. Впрочем, на то оно и Солнце.
Наконец я добрался до Тоттори. Я так устал, что мне определенно придется провести в этом городке несколько дней. Отсюда идет дорога на юг, в Кобэ. Говорят, дорога эта проходит в горном ущелье, так что у меня будет возможность вволю налюбоваться пейзажем.
Покамест же я провожу время в праздности и записываю истории, что в свое время рассказывал мне учитель Такэси. Кстати, он как-то заметил, что мне не следует слишком усердствовать в моих литературных упражнениях.
— У меня тоже был наставник, и он любил повторять одну фразу: к важным делам следует относиться легко, — сказал мне учитель Такэси. — То же со стихами. Если ты будет проявлять чрезмерное усердие, поэзия просочится сквозь слова, как вода сквозь песок, и где ты будешь потом ее искать?
Потом он улыбнулся, посмотрел на меня чуть прищурившись и сказал:
— А от себя я добавлю: к несущественным делам следует относиться серьезно. Иди писать стихи!

Я снова в пути. Ущелье довольно глубокое. Горы вдыхают холодный воздух, а выдыхают облака. Может быть, я иду не по той дороге, потому что она часто теряется в зарослях бамбука, и мне приходится раздвигать руками тугие гибкие стебли. В моей жизни тоже бывает так, что дорога то есть, то ее нет, и я давно уже этому не удивляюсь…
Наконец я все же вышел на главную дорогу. Путь столь длинен, что я коротаю время, вспоминая истории, что мне рассказывал учитель Такэси. Когда же я делаю привал, я их записываю. Слово вообще просится на бумагу, потому что без нее оно эфемерно. Все мы с годами обрастаем книгами и текстами, хорошо еще, если чужими, а то ведь, бывает, и свои собственные тексты накапливаются. Попробуй отказаться от своих бумажных сокровищ — и ты почувствуешь, что прощаешься с частью своей жизни, а иногда и с самой жизнью. Кто-то рассказал мне, что знаменитый мастер дзен по имени Банкей в старости сжег свои священные книги. Когда ученики спросили его, зачем он это сделал, он сказал: «Я учил вас по этим книгам, комментировал их и много размышлял над тем, что в них сказано. Но теперь они мне не нужны, как не нужны карты человеку, который пришел домой. Если же вы хотите следовать за мной, найдите свой собственный путь».
Если ты пишешь стихи, нужны ли тебе карты в твоей стране нехоженых дорог, где нужно знать все тропинки только для того, чтобы их избегать? Басе, например, так никогда и не смог «прийти домой», потому что у него не было не только дома, но и потребности его найти.

Плыву на корабле через залив, из Кобэ в Сакаи. Сегодня говорил с пожилым человеком, который оказался переводчиком древней китайской поэзии на японский. Он прекрасно образован, провел несколько лет своей жизни в Китае, а еще жил в Париже и в Лондоне. Мы с ним сидели у борта и вдыхали морской воздух. Он предложил мне саке, чтобы, как он сказал, прогреть кости. Ветер, действительно, был промозглый, так что саке оказалось весьма кстати. Попутно мы беседовали о том, как создаются стихи. Я сказал ему:
— Когда поэт пишет стихи, он разбивает зрительную картину на образы. Потом он отбирает те, что могут пригодиться в стихе, и собирает из них этот самый стих.
— Переводчик делает примерно то же, — заметил мой собеседник. — Он сначала должен понять стихотворение, потом перевести текст на свой язык, после же снова облечь его в слова, то есть написать это же стихотворение на другом языке.
— Это звучит так, как будто он делает какую-то техническую работу, — заметил я.
— Которая называется словом «творчество», — сказал переводчик с пресыщенной  улыбкой мандарина.
Потом он стал рассказывать мне, что в Европе есть профессиональные писатели, и они могут зарабатывать этим себе на жизнь. Даже есть профессиональные поэты.
Я спросил его:
—А что нужно для того, чтобы считаться хорошим поэтом в Европе?
Он улыбнулся своей пергаментной улыбкой и сказал:
— Если европейский человек хочет быть профессиональным поэтом, ему надо сделать это своей целью и подчинить этой цели всю свою жизнь.
— Ну, а конкретно? — полюбопытствовал я.
— Он должен, как губка, впитывать впечатления, однако смотреть на жизнь со стороны и принести в жертву все человеческие чувства. Никакого геройства и никакого самопожертвования. Поэт — холоднокровная тварь; он может быть эгоистом и мерзавцем, но при этом оставаться поэтом. Поэт самоценен. Он должен быть у всех на виду и жить долго, чтобы его успели признать. Хорошо, если он устроится преподавать в университете, это поможет его успеху. Он должен заботиться о своей карьере, как о растении с нежными листьями…
Помолчав, переводчик сказал:
— Великие поэты нашей древности были несколько другими людьми, не правда ли?
Ваш отзыв о европейских поэтах звучит довольно дико, — отозвался я. — Однако я так и не понял, была ли это шутка или же вы говорили всерьез.
— А какая, собственно, разница? — риторически вопросил переводчик — и снова изобразил всеведущую улыбку китайского мандарина. — Ну, считайте, что это была шутка, если вам удобнее так думать.
Корабль плыл, и я куда-то плыл с ним, или, скорее, пересекал пространства своего сна. Сквозь сон я порой кое-что слышал. Так, молодая девушка из знатной семьи, что путешествует на этом корабле, сказала занятную вещь. Один из молодых людей стал нашептывать этой девушке приятные для ее слуха слова в надежде привлечь к себе ее внимание. В числе прочего он сказал ей:
— Вы непосредственны, как ребенок.
— Все отмечают эту странную ребячливость японских девушек. — ответила она. — Я уже начинаю от нее уставать. Кстати, кому-нибудь приходило в голову, что она у многих из нас наигранная? Настолько хорошо наигранная, что проникает в нашу плоть и кровь?

Вот я уже в Сакаи, и это означает, что я достиг, наконец, провинции Вакаяма. Я хочу провести здесь какое-то время и посмотреть, как тут живут люди. Потом я вернусь на побережье и поищу корабль, чтобы на нем переправиться из городка Вакаяма в Токусима, порт на острове Сикоку. Я хотел бы провести последующие годы на этом острове, поэтому я буду искать храм, где мне разрешили бы остаться жить. Даже если ни один храм не примет меня, я просто поселюсь где-нибудь в глухом месте и посвящу все время медитации и, может быть, буду продолжать писать стихи. Такой я вижу свою жизнь в ближайшие годы, хотя, конечно, строить планы на будущее — дело неблагодарное. Или, скорее, я не такой человек, чтобы планировать все заранее…
Но, конечно, когда путешествуешь, надо знать, куда ты идешь — чтобы не прийти в никуда, что на самом деле легче, чем многие думают. Я слышал рассказ о монахе, который прибыл в Киото, чтобы навестить семью друзей, но забыл, как найти их дом. Тогда он сделал то, что никто другой на его месте делать бы не стал, — просто есть такие вещи, которые никто не делает, как, например, никто не ест рыбу во время праздника Бонку. Этот монах пошел по улицам и стал стучаться во все дома, один за другим. Если ему открывали, он спрашивал: «Не здесь ли ждут меня?» Разумеется, его никто в тех домах не ждал, и он так и не нашел нужный дом. Однако мне нравится сама постановка вопроса — не здесь ли ждут меня? Кто знает, где каждого из нас на самом деле ждут...
А до праздника Бонку ведь еще далеко. Еще несколько месяцев до того, как мы увидим белые фонарики мертвых…

Ночью мне снилась Жизнь, разговаривавшая со Смертью. В этом сне полнокровная, румяная и даже несколько нагловатая Жизнь стояла перед неким сгустком мысленного пространства, именуемым Смертью. Посасывая леденец, Жизнь спросила у Смерти:
— Ты существуешь или не существуешь?
Ответа не последовало.
Жизнь нервно разгрызла леденец и попыталась вглядеться в облик Смерти, но у Смерти не было облика, была пустота. Жизнь вынула из кармана очки и стала наблюдать за Смертью, но перед ней не было ничего, за чем можно было наблюдать. Тогда Жизнь сняла перчатки и попыталась дотронуться до Смерти, но дотронуться также было не до чего. Неясные движения воздуха, понятно, были не в счет.
— Смерть — это Совершенство! — с некоторым удивлением сказала Жизнь. — Никто больше на такую нематериальность не способен, да и я, конечно, не способна. Я могу начинаться и кончаться, но я не могу совершенно не существовать. Смерти же такое несуществование дается легко. Но как она этого достигла? Кажется, мне здесь есть чему поучиться…
Во сне я подумал, что мы как раз знаем, какое у Смерти лицо, и знаем это слишком даже хорошо. Может быть, потому что все мы в родстве со смертью — по крайней мере, со своей собственной.

Потом я решил проверить, действительно ли до Смерти невозможно дотронуться. Две фигуры все еще стояли друг против друга. Моя рука прошла сквозь то место, где должна была находиться Смерть, ничего не коснувшись. Но тут я случайно дотронулся до другой фигуры, до Жизни — и моя рука снова прошла насквозь через пространство, этой фигурой занимаемое. Оказалось, что Жизнь тоже состоит из нематериальной субстанции.
«Что же это было, то, что я видел? — думал я. — Жизнь разговаривала, совершала какие-то действия, но в сущности, где же она? Неужели это тоже иллюзия, фигура пустоты? А как же душа, где ее место? Или она принадлежит не субстанции, а форме?»

Начинаю подниматься к верховьям реки Асука. Здешние жители зовут ее рекой завтрашнего дня, потому что название реки буквально означает «а что завтра?» Это вопрос всей моей жизни: а что завтра? Обычно завтра не бывает ничего из того, чего еще не было. Изменчивая рука Асука, я омою руки в твоей воде — во искушение Бога Перемен — если, конечно, такой существует.
Весна начинается с посадки риса. Крестьяне пашут. Потом они будут затоплять поля, и тогда в этих местах будет по вечерам происходить бесконечный лягушачий концерт. Этим утром мне уже слышно легкое поквакиванье, но этот звук пока что производят ботинки крестьян.
Весь день сегодня за мной следила гора Кагу. Нависала надо мной, подавляла мое воображение, а ночью послала мне совершенно невообразимый сон. Во сне этом мне привиделся сегун, самый настоящий, только в его генеральском облике угадывалась красивая молодая девушка. Девушкоподобный сегун посадил меня в вазу и стал поливать.
Я вырос большой и зеленый.
— Теперь будем пришивать погоны, — объявил девушкогенерал и воткнул в меня иголку.
Я немедленно ответил тем же.
— Так ты, оказывается, кактус? — удивился сегун.
— А ты кто, Родина-мать, что ли? — огрызнулся я только что отросшей крокодильей головой.
— Ну, скажем, сестра, — скромно сказал сегун и отсалютовал мне в том стиле, в котором он, наверное, приветствовал бы самого императора.
Гора Кагуяма, что за сны посылаешь ты мне?

На следующую ночь мне снилась седая зима, которая объявила, что она прогнала весну и отныне является владычицей этих мест. В честь этого она будет короноваться Северным сиянием. Коронование произошло на вершине горы, вокруг которой ходил человек с большим камнем на плечах. Наверное, это в мой сон проник монах, о котором мне рассказывал учитель Такэси. То был его предшественник, учитель дзен, до него живший в храме поблизости от Нишиозава. Учитель этот был настолько беден, что ему не на что было даже купить дрова. Он собирал сучья, но их хватало ненадолго. Чтобы согреться, он взваливал на спину большой камень и весь вечер ходил с ним вокруг храма. Потом, согревшись, он ложился спать. Так ему и удавалось остаться в живых в зимние холода. В округе его звали «монах с камнем». Потом он все же умер — так же тихо и незаметно, как жил. Камень же, что он таскал на плечах, до сих пор лежит перед храмом.

Встреченный мною сегодня купец долго обсуждал со мной стихотворение, которое когда-то написал об этих краях император Джомеи. Говорят, он взошел на гору Кагуяма — и на ее вершине сочинил такой стих:

Купец сказал:
— Это стихотворение — типичный пример гиперболического стиля, что так любят использовать поэты. Кагуяма — скорее холм, чем гора. Холмов в этих местах три, и Кагуяма — не самый живописный из них. Есть еще неподалеку гора Низуйю, что выше всех этих холмов. И наконец, с вершины годы Кагу, как мне говорили местные жители, море увидеть нельзя. Это пример того, что поэзия совершенно бесполезна.
— Ну, почему же бесполезна, — возразил ему пожилой самурай, что какое-то время с улыбкой прислушивался к нашему разговору. — Во-первых, следует отметить старания императора: не каждый из наших властителей отваживался взбираться на гору, пусть она даже не более чем холм. Во-вторых, не все в мире определяется целесообразностью. Если бы не был написал «Гэндзи моногатари», кто бы знал о приключениях наших предков?
— Судя по этой книге, у них действительно было много приключений, — неодобрительно сказал купец. — В основном, фривольных.
«Почему торговые люди так часто говорят о нравственности? — думал я потом. — Это их больное место, что ли?»
Вечером того же дня купец этот долго разговаривал со мной о благотворительности.
— Я довольно состоятельный человек и к тому же бездетный вдовец, — признался он мне, а потом задал довольно неожиданный вопрос:  — Что нужно делать, чтобы стать филантропом?
— Расстаться с частью своих денег, — сказал я. — Конечно, для этого сперва  нужно набраться решимости.
— А как можно отличиться на этом поприще? — спросил он меня еще.
— Желание это, конечно, похвальное, но благотворительность — не состязание, — сказал я ему. — Тот, кто хочет отличиться, думает о себе, а тут надо бы думать о тех, кому помогаешь.
Он удивился тому, что я сказал, и, как мне кажется, он меня не понял. Как мне было объяснить ему, что состраданию не научишь? Он был слишком благополучным человеком, чтобы это осознать. Только невзгоды могут кое-чему научить таких людей. Но я, конечно, не желаю ему зла, я даже надеюсь, что он будет наслаждаться этим своим благополучием до конца жизни. Может быть, в этом его счастье. На свете и так слишком много несчастных людей…

Мне все вспоминается одна из историй, что я в юности слышал от учителя Такэси. Это история про счастье и несчастье. Такэси рассказывал, что он когда-то был послушником в храме. В ближайшей к этому храму деревне жил старик, который то и дело на что-то жаловался и всегда был в дурном настроении. Старик этот, казалось, распространял свое несчастье на окружающих, словно какую-то заразную болезнь, поэтому люди старались держаться от него подальше.
Но вот в один прекрасный день старику исполнилось восемьдесят лет, и он совершенно переменился: стал улыбаться людям и даже казался счастливым. Его спросили, что произошло.
— Да ничего особенного не произошло, — ответил старик. — Представьте себе, я восемьдесят лет подряд старался стать счастливым, однако из этого ничего не вышло. Сегодня я решил это признать и впредь отказаться от погони за счастьем. Поэтому у меня больше нет причин чувствовать себя несчастным.

Вспомнив эту историю, что в юности произвела на меня большое впечатление, я стал думать о людях, купающихся в лучах незаходящего солнца. Для иных счастье — это не более чем способность делать свое дело хорошо и сознавать это. Когда достигаешь внутреннего совершенства, ничего внешнего, наверное, уже не хочется, потому что ты уже не человек, ты — Будда.

Я снова держу путь к побережью. Мне в спину дует попутный ветер, и, кажется, подгоняет меня, несет по направлению к морю, поэтому идти мне легко. Земли здесь плодородные, и мне радостно видеть людей за работой. Видимо, погода в эти дни благоприятствует полевым работам: крестьяне выкапывают саженцы риса и пересаживают их на другое место. Почти на каждом из людей — широкополая соломенная шляпа.
Я шагаю вдоль затопленных полей, над которыми застенчиво зеленеют побеги риса. У меня даже появился случайный попутчик, крестьянин, который идет в соседнюю деревню. Мы стали с ним говорить о том, как живут люди в этих краях. Потом он вдруг задал мне неожиданный вопрос.
— Вы, как я вижу, человек образованный, — сказал он мне. — Скажите же, в чем вообще сущность человека?
Вопрос, которого от крестьянина не ожидаешь, но у нас теперь все любят философствовать.
— А у человека должна быть сущность? — поддразнил я его.
— У всего должна быть сущность, — серьезно сказал крестьянин.
— Скажи тогда, в чем сущность вон того дома.
— Может быть, стены — это его сущность? — спросил крестьянин.
— Вовсе нет, — сказал я.
— Тогда может быть, окна?
— Тоже нет.
— Двери?
— Нет.
— Кирпичи? Черепица?
— Ни в коем случае.
— Тогда не знаю, — пожал плечами крестьянин.
— Сущность дома — в том, что он дом.
Он, кажется, не понял. Я решил пояснить.
— Сущность человека ведь тоже не заключается в том, какие у него глаза, нос, уши, так ведь?
— Может быть, разум? — спросил крестьянин.
— Нет. Ты сейчас спросишь, может быть, тело? — сказал я. — Но я тебе тоже отвечу, что нет. Однако подумай — может быть, это совокупность тела и души?
— Над этим надо поразмыслить, — проговорил крестьянин и откланялся.
Я продолжал шагать по залитой весенним солнцем дороге, теперь уже в одиночестве. Шагал и думал: стихотворение — это слова? Звуки? Восклицательные знаки?

Прошлую ночь я провел на постоялом дворе в деревне Годжо. Мне приснился странный сон. Будто я шел по лесной дороге, потом я устал и сделал привал на поляне неподалеку от дороги. Я сидел и медитировал. Тут из-за деревьев выскочил разбойник с коротким мечом в руках. Он подскочил ко мне и снес мне полголовы.
— Нехорошо! — нахмурился проходивший мимо полицейский стражник.
— Это же не меч, — заявил разбойник, — это макет меча.
— А это — макет головы, — сказал я и пошел восвояси, раздумывая о том, что некоторые люди обязательно будут думать, что ничего не случилось.

Проснувшись, я подумал: вот и еще один сон о смерти, к тому же о смерти насильственной. Впрочем, мы, умирая, освобождаем от наших устаревших взглядов некий воображаемый пул мировых идей и тем способствуем общечеловеческому прогрессу. Сие в какой-то мере утешительно.

Иду вдоль берега реки Кинокава. Я уже неподалеку от города Вакаяма, куда я надеюсь попасть завтра. Там я буду искать корабль, что перевез бы меня на остров Сикоку.
Скоро я буду проходить мимо деревни Иваде, где в средние века произошла кровопролитная битва. Отряды самурая Хидэеши осаждали здесь буддистские храмы Негоро-джи, а защищали их воинствующие монахи. В конце концов солдаты подожгли храмы, а потом стали убивать выскакивавших оттуда монахов. В результате осады погибло много людей — монахов, в основном. Позже все храмы были отстроены заново. С тех пор монахи, обитавшие в них, отвергли насилие и стали заниматься медитацией и самосовершенствованием.
Я шел, глядя на появившиеся на горизонте темные силуэты храмов на северной оконечности Ивадэ, и размышлял над тем, откуда приходит в мир насилие. В одной старой китайской книге я читал о собаке, которая случайно забежала в зал зеркал в каком-то бродячем цирке. Зеркала там были повсюду, и собака вдруг увидела, что ее окружает множество собак. Собака на всякий случай оскалилась, чтобы показать другим собакам, что она их не боится. Но другие собаки оскалились тоже. Собака зарычала, и то же сделали все собаки. Тогда собака залаяла, отчаянно пытаясь испугать эту рычащую собачью стаю, однако ее лай разнесся по залу тысячекратным эхом. Собака пришла в полное исступление, отчаянно завизжала и бросилась в атаку на зеркала, которые неумолимо били ее по лбу. Через несколько часов служитель цирка обнаружил в зале мертвую собаку. Она погибла в борьбе с самой собой, хотя и была уверена, что сражается с внешними врагами. Но никаких врагов на самом деле не было. Просто миру очень хорошо удается роль огромного зеркала. Не понимать этого — фатально: ты просто распадаешься на свои отражения, то есть на осколки.

Мое путешествие — это, в сущности, большой круг, центр которого — остров Сикоку. Здесь похоронен мой отец, самурай, ставший монахом и нашедший упокоение в монастыре. Я хочу побывать на его могиле, потому что я там не был уже многие годы. Это — центр моего круга. А может быть, траектория моего движения больше похожа на спираль. Однако перемещаясь по спирали, в ее центр попадаешь в самую последнюю минуту, если вообще попадаешь. Вот, например, улитка, направляющаяся в центр своей раковины, его так никогда и не достигает — проход слишком уж сужается. Кто знает, может быть, улитка сознает, что центр существует и теоретически туда можно попасть; возможно, она даже пытается это сделать, но без всякого успеха.
Попаду ли я в центр ракушки? В каком-то смысле я ношу мою раковину с собой, и ее центр тоже где-то там со мной путешествует. У каждого из нас есть, наверное, своя раковина, и мы любим время от времени в нее углубляться. Да и разные они бывают, ракушки эти: створчатые, витушкою, улиткою, ухом, змеиной головой. Не у каждой и центр обнаруживается. У моей, наспинной, он четко просматривается, да еще конусообразный бугорок обозначает его снаружи, покалывает меня в шею. Быть может, подгоняет, поэтому мои странствия довольно неспешные. Что-то во мне удерживает меня от того, чтобы окончательно удалиться от людей, сменить жизнь тела на жизнь мысли. Кажется, смысл моего путешествия — не в достижении конечной точки, а в самом путешествии.
Что же до конечной точки — быть может, это будет остров Сикоку. Я там, наверное, окончательно уединюсь от всех и превращусь в отшельника. Говорят, тому, кто достиг просветления, слова не нужны — так, человек, переправившийся через реку на плоту, не станет тащить за собой этот плот. Мудрый китайский старик Чжуан Цзы однажды вопросил: «Где мне найти человека, забывшего слова? Вот с кем я бы хотел поговорить!»

Медитация не располагает к общению с людьми, поэзия — тоже. Да, но что потом делать со своими стихами? Стихи ведь нуждаются в читателе. Стану, наверное, посылать их в бумажных фонариках вниз по течению ручья, в ближайшую деревню. Кажется, вереница таких фонариков будет красиво выглядеть…

С глубокой скорбью берусь я за перо, дабы запечатлеть последние часы жизни благородного человека по имени Андо Мицунори, пришедшего в деревню Ивадэ и встретившего здесь безвременную кончину. Он появился здесь в пору четвертой луны. В день, когда он проходил через деревню, отчаянный человек, которого, как потом выяснилось, звали Бадоно, забаррикадировался в доме начальника полиции, взяв в заложники девочку, его дочь. На площади перед домом толпились люди, они оживленно обсуждали происходящее. Начальник полиции расставил стражников со всех сторон дома. Стражники стали уговаривать начальника полиции начать штурм, но он сказал нет, боясь за свою дочь. Бадоно требовал деньги, большую сумму, которой в тот момент у начальника полиции не оказалось. Он крикнул человеку в доме, что послал за деньгами, но Бадоно не хотел ждать и крикнул, что сейчас убьет девочку. У него был нож, вернее, старинный кинжал, принадлежавший самому начальнику полиции — Бадоно нашел его в доме.
Начальник полиции предложил себя в заложники вместо дочери, но лихой человек сказал, что он ему не нужен. Тогда один человек из толпы — это и был Андо Мицунори — попросил разрешения поговорить с начальником полиции.
— Я знаю этого Бадоно, — сказал он. — Это племянник моего бывшего слуги Шумаро. Он отчаян и ожесточен, но я не могу назвать его законченным преступником. Мне кажется, я смогу его убедить.
Начальник полиции ответил:
— Он не кажется мне человеком, которого можно хоть в чем-то убедить.
— А это зависит от того, кто будет с ним разговаривать, — отозвался Андо Мицунори.
Начальник полиции пожал плечами и крикнул Бадоно:
— Эй, ты! Тут один человек хочет с тобой поговорить.
Бадоно отогнул угол бумажного экрана, прикрывавшего окно, и выглянул. Мы увидели, как лицо его исказила ненависть.
— Вот этого человека я могу взять вместо девочки, — сказал он.
— Тогда отпусти девочку, — сказал начальник полиции.
— Нет, сперва пусть он войдет. Девочка будет стоять на пороге.
Короче говоря, получилось так, что Андо вошел, а бандит втянул девочку обратно.
— Ты мерзавец, — крикнул ему начальник полиции. — Ты за это поплатишься.
Из окна дома послышался смех.
Полицейские приготовился ждать. Прошел час, потом другой. В доме, также как и на площади, было тихо. Только цикады стрекотали без устали.
Потом один из стражников тихонько прокрался к двери, постоял там и вернулся.
— Они разговаривают, — сказал он начальнику полиции.
— Кто?
— Двое мужчин.
Еще через полчаса Бадоно что-то крикнул стражникам.
— Что такое? — спросил их начальник полиции.
— Говорит, что хочет отпустить девочку.
— Сейчас будет деньги просить, сколько есть у нашего начальника, — усмехнулся один из стражников.
Но Бадоно никаких требований не предъявлял. Вот дверь распахнулась, и чья-то рука вытолкнула девочку наружу. Та остановилась на пороге, ноги у нее подкашивались.
— Беги сюда, — крикнул ей начальник полиции.
Она сделала несколько шагов. Тут к ней подбежали стражники и увели ее.
— Отпусти второго человека, — крикнул начальник полиции.
— Мне с ним поговорить надо, — прозвучал ответ.
Начинало темнеть.
— Может быть, взять дом приступом? — предложил один из стражников.
В этот момент из окна раздался крик Бадоно:
— Мы выходим.
— Смотрите в оба, — сказал начальник полиции стражникам, и что-то еще тихо прибавил, обращаясь к одному из них. Тот кивнул.
Дверь открылась, и на пороге появилась мужская фигура, затем вторая. У первого мужчины был в руках кинжал. В этот момент один из стражников выстрелил. Мужчина с кинжалом упал. Второй склонился над ним, потом сжал кулаки и сделал угрожающий жест в сторону начальника полиции. Он не даже успел ничего сказать, как тот же стражник выстрелил в него. Человек упал замертво. Это был Бадоно.
Как я полагаю, Андо обезоружил разбойника и поэтому держал в руках кинжал. Прискорбно, что он пал жертвой этого инцидента, в котором он проявил благородство и самоотверженность.

Настоящим извещаю вас о благополучном, хотя и трагическом разрешении инцидента с взятием заложников в нашем населенном пункте. Человек по имени Бадоно, захвативший двоих заложников и забаррикадировавшийся в доме, был убит одним из стражников после того, как он вышел из дома и пытался атаковать полицейских с обнаженным кинжалом в руке. Из заложников девочка, моя дочь, осталась невредимой, другой же заложник, человек по имени Андо Мицунори, подвернулся под случайную пулю и погиб. Прибытие корреспондента газеты «Асахи» означает, что прискорбному случаю с захватом заложников суждено стать достоянием гласности, чему, могу вас заверить, я никак не способствовал. Я надеюсь, что беспристрастное изложение фактов в газете поможет развеять слухи, могущие распространиться в нашем обществе. Я проинструктировал корреспондента этой газеты, в каком ключе следует писать о данном происшествии.

С совершенным почтением,

Йошинори Танака,
Начальник полиции

Я прибыл в деревню Ивадэ из города Осака, когда уже все было закончено. Смыта кровь с центральной площади, убраны трупы. Только заходящее солнце заливало площадь багровым светом. Завершен очередной эпизод в хронике насилия — кажется, дух его бродит по нашей стране с самой древности.
Вкратце о том, что произошло. Человек по имени Бадоно прибыл в Ивадэ в надежде найти здесь работу. Он пытался устроиться на службу — сначала полицейским стражником, потом слугой. Очевидно, он не хотел возвращаться в свои родные места. По нашей информации, он был обвинен в краже и потому бежал из своей деревни. Начальник полиции узнал об этом и потому не взял его на работу. Бадоно несколько дней перебивался случайными заработками, потом, очевидно решив добыть деньги несколько нестандартным способом, взял в заложники тринадцатилетнюю девочку, дочь начальника полиции, и забаррикадировался с нею в доме. Прохожий человек Андо Мицунори предложил остаться заложником вместо девочки. Бадоно впустил его в дом, но освободил девочку только после долгого разговора с вошедшим.
Итак, девочка вышла из дома и оказалась в безопасности. В доме оставались Бадоно и Андо Мицунори, человек, которого, как все утверждают, Бадоно знал раньше и к тому же ненавидел: Андо Мицунори жил неподалеку от деревни, откуда родом Бадоно. Андо Мицунори был в свое время известным мастером меча и, наверное, мог бы обезоружить Бадоно, но он предпочел обезоружить его словом. Они два часа разговаривали, после чего Бадоно решил сдаться полиции. Он крикнул об этом полицейским, оцепившим дом.
Здесь начинается самая интересная часть истории. Почему один из полицейских открыл стрельбу, когда двое мужчин вышли из дома? Какую опасность для окружающих представлял Андо Мицунори, человек, в качестве паломника направлявшийся в один из храмов на острове Сикоку? Он вышел из дома первым и был застрелен полицией. Какую опасность для окружающих представлял Бадоно? У него даже не было оружия, потому что он отдал свой кинжал Андо. Полицейские утверждают, что они приняли Андо за злоумышленника, потому что у него был в руках кинжал. Пусть так. Однако человек с кинжалом не делал попыток ни на кого напасть, он просто вышел из дома. Можно же было присмотреться, кто идет, до того, как стрелять. К тому же, кинжал все время оставался в ножнах. Один из полицейских, стоявший ближе в тому месту, рассказал мне, что Андо улыбнулся и сказал:
— Вот все и кончено.
Он не успел договорить этой фразы, как был убит другим полицейским. Безоружный Бадоно пришел в ярость. Он сжал кулаки, поднял их к небу и закричал:
— Зачем вы убили такого человека?
Тотчас убили и его. Полицейские говорят, что он сделал угрожающий жест. Наверное, кулак, поднятый к небу, представляет собой огромную опасность для отряда вооруженных огнестрельным оружием полицейских.
Чему научила нас эта история? То, что люди от отчаяния могут совершать опрометчивые поступки и даже прибегать к насилию, мы знали и раньше. То, что с человеком, совершившим такой поступок, можно и должно вступать в переговоры и убеждать его отказаться от своего безумного намерения, мы тоже знали. Хотелось бы только, чтобы этим умением владели не сторонние люди, такие как Андо Мицунори, а сами полицейские. Не знали, и до сих пор не знаем мы только одного — может ли общество держать под контролем ту степень насилия, которую позволено применять полиции. Особенно в некоторых населенных пунктах, таких как эта деревня Ивадэ, где один и тот же человек официально совмещает обязанности начальника полиции, прокурора и судьи. Разумеется, способность полицейских чинов оправдывать свои действия, какими бы они ни были, не имеет границ.

Господин Танака!

В следующий раз перед тем, как инструктировать журналистов, извольте сообщить мне об этом заблаговременно — чтобы я успел запереть вас в надежном месте. Пора вам наконец понять, что журналистов надо убеждать, а не указывать им, что следует писать. Репортаж в газете «Асахи» нанес нашему управлению существенный вред. Министр внутренних дел выразил мне свое неудовольствие.
Я полагаю, что правильным выходом из положения будет перевести вас на равноценную должность в городке Кушимото, где как раз открылась вакансия. Надеюсь, вы готовы отправиться в этот населенный пункт немедленно и приступить к исполнению обязанностей.

С совершенным почтением,

Акиро Минамото,
Префект полиции округа Вакаяма

Да, это я убил обоих мужчин. Конечно, я не хотел убивать заложника, я просто принял его за бандита. Ведь уже начало темнеть, и видимость была не самая лучшая. К тому же мы все устали, мы провели в оцеплении несколько часов. Мы даже не могли быть уверены, что бандит не станет по нам стрелять из окна, потому что начальник полиции не мог вспомнить, был ли в его доме пистолет. Когда бандит крикнул, что выходит, начальник сказал мне, что бандит этот не должен остаться в живых, потому и я стрелял. Он сказал это мне, потому что я самый меткий стрелок, он знал, что я не промахнусь. Я на многих соревнованиях брал призы… Еще начальник сказал мне, что стрелять надо как только бандит выйдет из дома. Когда я увидел мужчину с кинжалом в руках, я в него выстрелил. Потом я понял, что застрелил не того человека, и выстрелил снова, в другого мужчину. В конце концов, я только выполнял приказание начальника. Не мог же я его ослушаться. Все говорят, этот Андо Мицунори был чуть ли не святым человеком. Мне жаль, что я его убил. Я бы хотел попросить у его семьи прощения.

Это произошло несколько месяцев назад, но я все хорошо помню. Наверное, я этот день никогда не забуду. Я очень испугалась, когда тот мужчина схватил меня и затащил в дом. Я думала, он меня обязательно изнасилует. И он, наверное, сделал бы это, но присутствие господина Андо меня спасло. Тот человек говорил, что отпустит меня, если господин Андо войдет в дом, но когда тот вошел, он меня не отпустил. Этот человек, он хотел убить господина Андо. Самое странное, что господин Андо не противился, а только сказал:
— Ты знаешь, что я в любую минуту могу отобрать у тебя кинжал. Но я не хочу этого делать, я хочу, чтобы разум твой пришел в состояние покоя, потому что в том состоянии, в каком ты пребываешь, человек может только навредить и себе самому, и другим. Если ты не может обрести душевное равновесие без того, чтобы меня убить, тогда убей меня.
После этих слов все в доме изменилось, двое мужчин стали говорить уже по-другому. Бадоно сказал господину Андо:
— Знаешь, почему я тебя ненавижу? Не потому, что ты происходишь из знатного рода и у тебя есть деньги: не ты один богат и знатен. Но ты отверг все это, сделал этакий капризный жест, и я тебе этого никогда не прощу. Я всегда жил впроголодь, и я бы так легко не отказался от возможности пожить по-человечески.
— Жить по-человечески — это не только материальные условия, в которых ты живешь, это еще означает мыслить и чувствовать, — ответил господин Андо. — Мой поступок — не прихоть, я сделал то, что должен был сделать.
Дальше господин Андо говорил о том, как важно быть верным себе — и уверенным в себе. Уважать себя, гордиться собой. Невзирая ни на что, даже на невзгоды и голод. Невзирая на ложные обвинения против тебя. Невзирая на то, что ты сейчас пошел по ложному пути. Ошибки прощаются, если ты их осознаешь, и люди, которые никогда не ошибались, опаснее, чем те, что осознали свои ошибки…
Господин Андо — сын самурая, но он говорил с крестьянским парнем так, как будто он сам был крестьянином. Он вообще хорошо понимал людей. Мне он сказал:
— Не бойся, Нанако (Нанако — это мое имя), люди часто грозят причинить кому-то зло, но на самом деле они боятся этого зла. Или, может быть, боятся видеть себя, творящего зло. Не многие могут через это переступить. Поэтому плохих людей мало, зато много людей опрометчивых. Я тоже один из них.
И он улыбнулся мне своей чудесной улыбкой.
Потом этот человек, Бадоно, сказал мне, что я могу уходить, и я вышла из дома. Я уже знала, что этот человек не причинит зла господину Андо, и я сказала об этом отцу. Потом я слышала выстрелы, и отец сказал мне, что оба человека убиты. Мне их так жаль! Оба были хорошие люди. Даже этот Бадоно — он дикий и глупый, но все же не такой уж плохой человек…
Как жаль, что такое случилось с господином Андо… Я потом целую неделю плакала… Никогда не встречала такого человека, как он, он как будто светился изнутри, светился радостью…
По секрету скажу, мне иногда кажется, что он все-таки ускользнул, господин Андо… Я не могла спать в ту ночь, я, наверное, была в шоке. Тела убитых были тоже где-то в доме, их положили в одной из комнат — как полагается, головами на север. Но ближе к утру я это увидела… Две тени, крадущиеся по комнате. Помню, я так испугалась, что даже вскрикнула. Одна из теней остановилась и повернулась ко мне — это был господин Андо! Он приложил палец к губам, улыбнулся мне своей чудесной улыбкой — и выскользнул из комнаты. Нет, вторая тень не была тенью второго мужчины, это была женская тень. Высокая дама с черными волосами, очень бледная, в ослепительно белом платье. Наверное, это была Юки-Онна, снежная женщина. Она шла, почти плыла, впереди, господин Андо следовал за ней. Нет, она не улыбалась, у нее было очень строгое лицо. Страшное лицо. Такое лицо, наверное, бывает у нашего прошлого.