Свежий Номер

№ 3 (149), 2017

О! Мы друг друга пробуем на вкус!
Гурмэ-эротоманы, кулинары.
Я ощущаю каждый твой укус
ножа и вилки прикасаньем парным.
Черпай мою вдыхающую грудь,
снимай сосок, как вишенку с пирожных,
губами, языком, ну как-нибудь
втяни меня и сохрани подкожно.
Облизываю, различая соль,
анис, чеснок, гвоздику, кориандр.
Под потолок взлетающий «Дюрсо»,
по простыне текущая «Массандра»…
Нам выпали нажористые дни:
промасливаться, жариться, вариться.
Нас так сплело, что не разъединить.
:
Еще немного перца и корицы.

Его звали Гоша.
Он растрепывал жесткие волосы
пятерней,
пел казачьи песни,
дергая кадыком,
словно затвором винтовки.

Ее звали Анна.
Заслоняла солнце —
свет проходил насквозь,
только туманность
в районе будущего ребенка
покачивалась в метре над.

Его звали Денис.
Для него —
гигантского палочника —
выставлялась «кухня»
со всеми бочками и тарелками,
чтобы услышать первые такты
«Take five».

Ее звали Юлия.
При каждом неосторожном движении
забывала человеческую оболочку
и обратно разлеталась над городом
двумя сотнями
мерцающих мотыльков.

Его звали Андрей.
Призывая к молчанию, он подымал кулак,
и в нем появлялся пестрый жезл распорядителя парада.
Раздавался торжественный залп,
палочник бил в барабан,
Богородица плыла по воздуху
и крохотные ладони
складывались и раскрывались аплодисментами.

Лишь осознав: человек — золотая пыльца,
можно смириться, прорехи латая.
Да, я — всего лишь — пыльца,
но пыльца —  золотая.
Я буду жить
в никуда,
не теряя
лица.

город гирляндой накинут на ребра горы
загнутый клюв дороги, крыльями — комбинат
зимнее время устраивает пиры
надо себя почувствовать смерти над

долгой беседе на лестнице нынче год
это не те вопросы, которые до Рождества
вместе с дровами молча идут в огонь
осень отчаянья, жизни моей листва

Девочка. Зимнее солнце.
И невозможность объятий.
И невозможность измены.

В каждый листок наливает,
словно нарзан на банкете,
то обещание лета,

только которым мы живы,
только которому верим,
только которым и дышим.

Медленно стянута скатерть,
и сквозь голодные ребра
тянутся в небо побеги.

Ты обними на прощанье.
В комнате города пусто.
В сердце под кольцами жарко.

Так стоят они
мужчина напротив женщины.
Он ее спрашивает:
«Кто я для тебя?»
Она ему отвечает:
«А кто я для тебя?»
Он:
«Видимо моя смерть.
Так долго держала мое сердце
в ладони,
что стало оно окариной.
Отпустишь отверстия —
не успеют они зарубцеваться».
Она:
«Я буду     отводить     пальцы     по     одному».

— Давай посчитаем всех живых людей на пальцах.

— У меня — три.

— И у меня — три.

— А кто твои двое?

— Петер и Ривка.
А твои?

— Ты всех трех не знаешь.

Люди, встреченные вне их родных городов
напоминают извлеченных из почвы кротов:
озираются, чаще отводят в сторону, понижают громкость.
Вероятно, это их клоны живут на свету:
трудно им пить и есть с репродукторами во рту,
не к кому обращаться в случае сбоя или поломки.

Эту поляну выбрил большой самолет.
Мы сейчас празднуем здесь дни рождения, вот.
Столько смертей одновременно только таким «отдарком»
гасятся. Здесь до сих пор горят
недолетевшие призраки. Им говорят:
«Будьте живыми» — и наливают «Путинку» или «Марку».

Даже не спрашивай: «Что получилось бы…» Нет
и не могло быть других вероятностей. Мне
не написать ни строки при иных отношеньях
с каждым любившим и с каждым любимым. Прикрой,
не допускаю возможности числить игрой
весь этот бисер, в котором иду по шею.

Лишь бы успеть на поезд,
срезали сквозь репейник.
Я собирал соцветья
на рукава и шорты.
Сзади, держась за пояс,
словно за мой ошейник,
думала, что в ответе…
Все остальное — шоры.

Большего — я не помню.
Все остальное — мелко.
Тамбур, пропахший спаржей
и молоком прокисшим.
Несколько съемных комнат
с крайне плохой отделкой.
Ближнему — не расскажешь.
Встречному — не распишешь.

Перебирая память,
вышуршишь в гардеробе
желтый репей подмышкой,
высохший, но колючий.
То, что случилось с нами,
необъяснимо, вроде:
все было слишком слишком,
все было самым лучшим.

Не опускайте планку.

Я пишу на этом уро(в)не.

Не найдете
химических формул,
экономических теорий,
политических веяний.

Лишь ветхие мифы,
детские мультфильмы,
подростковые сериалы,
пошлая обыденность,

в которой

«сова,
несмотря на все свои перья,
простудилась».

Тяжело понять:
плохое или хорошее стихотворение
сейчас написал?

С плохим возишься дольше:
пришиваешь дополнительные лапы и уши,
удаляешь лишние внутренние органы,
держишь в сухом теплом месте,
подкармливаешь вниманием,
авось еще вырастет, окрепнет.
Некоторые выживают.

А с хорошего стихотворения
смахнул лишние запятые,
шлепнул по заднице,
и белый хвостик пупочкой
замелькал
на чужих страницах.