Свежий Номер

№ 6 (68), 2010

Отправная точка — июнь 2009, Берлин, выступление Сергея Бирюкова в дружеском кругу. Среди друзей — это значит: поэт не зависит от ожиданий публики, свободен в выборе текстов для чтения.
И выбор удивил: почти вытеснил привычный ореол ассоциаций, окружающий имя основателя «Академии Зауми» (служение «Музе зауми», поэтическая работа с графемами, «звучарные» «поэзо-концерты»)... Осталась, правда, театрализация текста (на выступлениях Бирюков поет, артистично артикулирует и жестикулирует...). Однако «театр одного актера» (на берлинском вечере — с редкими репликами-ремарками фортепиано) на сей раз вызывал в памяти иной ряд: голос... логос... молчание...
«Курс на молчание» — в «Подводных стихах», в «ночных песнях / там, на глубине»... Как тут не вспомнить «Ночную песнь рыб» Кристиана Моргенштерна, «Ночную песнь рыбы» Софии Губайдулиной... Правда, поэт, написавший «Подводные стихи» и «ты возводишь речь в степень...», не проводит радикальной инструментальной ревизии словесного искусства. Не заменяет его беззвучным жестом, записью ритмического рисунка или демонстрацией исключительно звуковой стороны стиха — не уходит от слова совсем. Ни в чисто визуальное искусство, ни в чисто сонорное. Похоже, Сергею Бирюкову важнее обсудить и ДРАМАТИЗИРОВАТЬ немоту поэта и безмолвие стиха как некий достаточно сильный соблазн.
Обсудить — новый вектор поэзии? Ведь раньше было:

Нетрудно заметить: тут речь должна идти о двух разных состояниях стиховой речи. Михаил Безродный в «Конце Цитаты» понял их как два полюса поэзии (один — на границе стиха со стихией, речью природы, «шумом», другой — на подступах к асболютной гармонии, на границе смысла с молчанием). В таких координатах смена пункта назначения в поэтическом пути Бирюкова должна выглядеть разворотом — на 180°!
Но в самом ли деле этот вектор — подчинение притягательной силе молчания — совсем нов для поэта (выступающего также и в роли историка и теоретика современной поэзии, а еще являющегося доктором культурологии)?
Действительно ли есть разрыв, зияние между тем, что публиковалось С. Бирюковым в последнее десятилетие и пишется сейчас, — и тем, что было написано до конца 90-х годов? Или тут есть некая непрерывность, переход?

Точками опоры пусть будут 2 сборника: позднейший, «Sphinx» (Madrid, 2008), и более ранний «Знак бесконечности» (Тамбов, 1995; книга объединяет стихотворения, написанные в 70-е, 80-е, 90-е годы).
Два маяка на противоположных берегах — или «быки» моста?..

Вообще-то для определенного поколения русских интеллектуалов МОЛЧАНИЕ оказывалось почти неизбежным. Необходимым противовесом социальной речи — и «словам-меткам», словам-заклинаниям, вытесняющим предмет, и «словам, словам, словам», словесной шелухе, наполненной разве трухой смысла. При этом упомянутому поколению открывался целый спектр вариантов молчаливой речи (понятно, следует вынести за скобки неуважаемое в русской традиции «молчалинство»).
На эту тему уже подумали: Михаил Эпштейн, «Слово и молчание в русской культуре» (№ 10 журнала «Звезда» за 2005 год).
Можно бы не думать дальше, если б не один пассаж статьи уважаемого философа и литературоведа (и, опять-таки, культуролога). А именно — замечательное высказывание о русском футуризме: «Как шаман или дервиш, слово вертится вокруг своей звуковой оси, превращаясь, по выражению русских «будетлян», в самовитое слово». Футуризм — по статье — заклинает внешнюю пустоту (страх перед которой поэты переживают, может быть, особенно болезненно) словесной ворожбой.
Красивая интерпретация; но заметим: неочевидная острота ее в том, что футуризм оказывается ... вписан в общепринятую словесную практику «глухих лет». В самом деле, присмотримся повнимательнее: «Не только политики, но и художники — футуристы, концептуалисты — точно утилизовали это заумное свойство слова, которое употребляется как бессмысленная, но якобы спасительная магическая формула».
Футуризм, как видим, обнаруживает не просто «прирожденный» российский вкус к словесной магии, но так же и ... все ту же — неискоренимую? — склонность к опустошению слова! «Не только политики, но и художники»... (Где-то на заднем плане статьи Эпштейна угадывается схема, заданная еще Борисом Гройсом: русский авангард не столько противостоит гезамткунстверку эпохи, сколько смыкается с ним.)
Все это непосредственно касается поэзии Сергея Бирюкова — ведь он не только исследователь, издатель и популяризатор русского авангарда, но и продолжатель, «поновитель» традиции.

В книге «Sphinx»:

Движение от конца слова к началу (ау — уа), «перемотка назад» во времени; а нет ли тут еще и некоего поэтического манифеста?..
Верно ли, что поэзия всегда настроена на отклик, ищет его или хотя бы верит в его возможность («читателя найду в потомстве я»)? Но ведь возможен и другой настрой. На младенческий лепет, например. На акт первоназывания: «бобэоби...»; на «детское» первооткрытие связей мира — у тоже же Хлебникова в «Море»:

...А то настрой даже не на речь — на то, что до речи.
Рык. (Вспомним Безродного — о Ры Никоновой: «Отчего она, кстати, «Ры»? «Простое, как рычание»?») Ценностью вполне может оказаться даже не «детская» простота — еще проще: витальная энергия доречевого звукового жеста. Да-да.
Рык — или крик новорожденного. В «Знаке бесконечности»:

Переход от немоты к речи. Подтверждение и утверждение собственного присутствия в жизни. «Я!» — залог независимости дальнейших слов...
Словесная ворожба, страх пустоты? Если присмотреться к логике современного «словесного шаманства», обнаруживается нечто совсем иное. Например (помимо вышеперечисленного): переполненность силой.
Лениво играющая силушка, мягкая поступь ребенка-богатыря... внезапный бросок и точность попадания в цель!

Впрочем, это из «Музы зауми» (которую договорились заключить в скобки: ведь предмет заметок — неожиданности поэта Бирюкова).
В «Знаке бесконечности» фонетической «зауми» в чистом виде практически нет, «звукоряд» полносмыслен — при том, что ищет свой смысл; аналитичен:

«Филоновское» разложение простого на простейшее, элементарное. Звуко-смысловой комплекс слова разлагается на звуковые элементы; они излучают ассоциации — исходное слово становится пучком звуко-ассоциативных элементов.
Позднее, в книге 2008 года, — дальнейшие шаги в том же направлении. Ассоциации не обязательно выговаривать — достаточно намека: следа слова, тени смысла:

Филонов, кстати, оставлял части картин незакрашенными... От поэтики пробела до символики белого (читай: безмолвия — ведь говорим о поэте) рукой подать.
...А какой, кстати, поговоркой? «Magna est veritas et praevalebit» (Велика истина, и она восторжествует)? «Magna res est amor» (Великая вещь — любовь)?..
В общем-то, неважно. Намек выполнил свою роль: указал направление (к великому, величественному), обеспечил наполнение смыслом — и стер границы на этом пути.
«Omne ignotum pro magnifico est». Все неизвестное представляется величественным...

Разделение на первоэлементы, игра ими, улавливание-приращение смысла, нарушение границ слова — и на других уровнях.
Вот любопытное, из «Знака бесконечности»:

— вопросительное слово и местоимение сливаются в деепричастие; а рядом «мыни» (диалектное «слезы, потоки слез», мынить — «выть, ныть, реветь»)... Воя, ноя... мыча, скуля, сетуя... муя! Кто бы сомневался...
Или такого же рода игра с фразеологизмами-идиомами и с «цитантами» — цитатными мутантами (см. «Антологию русского палиндрома, комбинаторной и рукописной поэзии»). Отличный центон (и квази-центон) из басен Крылова:

Замечательная интонация! Поговорочный говорок, интонация байки-небывальщины что-то напоминают — но что?
Может быть, это — из Олега Чухонцева?

Тишина провинции или пригорода, бытовая речь — но с притчевым оттенком. Недосказанности и иносказания — окольные намеки, многозначительная «околесица». «Кривотолки» цитат, приправленные солью и горечью (глухие времена!):

Нечто подобное и у Бирюкова.
Бросается в глаза (и вводит в соблазн соположений) то же бесстрашие перед «идиоматикой» русского текста (речевого, литературного, жизненного). Легкие сдвиги в значении, снижения-повышения регистра, работа с полутонами — нужен абсолютный слух к русскому языку, чтоб расслышать смысл непрямой речи...

Еще параллель.
У того же Олега Чухонцева Бахыт Кенжеев как-то раз подметил странное соседство. «Дивный провинциальный словарь» — «хлорка», «свара», «убоина», «местком», «захребетник», «мигалка» — а рядом: «небо», «мрак», «стих Завета», «боль», «ангел мести», «молитва»... «Кажется, что эти словесные ряды выписаны из разных поэтов — ничуть, не только из одного поэта, но даже из одной стихотворной подборки», — подчеркивает Кенжеев.
Вот и у Бирюкова в «Знаке бесконечности» — с одной стороны, вкус к заурядному, незамысловатому, с другой — к высшему и даже замирному (и «за-умному»). Вкус к «тихому», короче:

Интересно, что как раз «тонкий слух» и намечает в более позднем сборнике 2008 года логику отталкивания от общей речи с ее «общими местами»:
Дух избегает прямых пустот.
Впрочем, о «поперечности» поэтического пути говорится и в «Знаке бесконечности»:

Вкус к «тихому» (и — продолжим — уединенно-«необщему») под другим углом зрения оказывается — бесстрашием лирики. Она готова выстоять в гуще дремучего быта и противостоять «прямым пустотам». А также — предстоять перед «жизнью божески-всемирной»...

Новые детали лирического выстаивания-противостояния-предстояния обнаруживаются в иных — классических — контекстах.
Интересно, что в контекстуальном поле поэзии С. Бирюкова — не только в книге 2008 года, но и в изданном в 1995 сборнике — присутствуют авторы обоих Silentium («Silentium!» и «Silentium»).
В итоге иносказания поэта получают дополнительную мотивировку: рыбья речь (она, конечно, не робкая-рабская) может быть представлена как знаменитое (из «Разговора о Данте») «парусное лавирование», удлиняющее путь смысла. В самом широком смысле: как принципиально непрямая речь (при прямоте связи с «первоосновой жизни»), избегающая «лжи» «мысли изреченной». Окольные пути слова, умолчания — пребывание У Молчания, скольжение по краю смысла заведомо несказуемого, чистоты, белизны и т. д.
Золотая россыпь явных и скрытых цитат напоминает о Silentium, настраивает СЛУШАТЬ тишину во всех ее проявлениях — и темный язык страсти, и «природу-сфинкса»:

И подпочвенный «ток подземных вод» (упомянут), и античный миф (Sphinx)... И так далее... включая настрой читать книгу жизни не только «от корки до доски», но и... дальше, с заходом в залетейские пространства. «Россия, Лета...»
Правда, у Бирюкова Лета скорее в повороте фольклорном (молочные реки, кисельные берега):

— или поворачивается «излучиной», если не прямо ведущей куда-то на территории Андрея Платонова, то заходящей на них:

(Вспомним у платоновских героев «намерение пожить в смерти и вернуться» и волю к «забвению»... «Пространство ты рукою тронешь — / и вмиг проявится Воронеж...», — пишет наш поэт, урожденный тамбовец.)
Почти все цитаты — из «Знака бесконечности»...
Ничто не мешает и в позднейшем интересе поэта к подводному миру увидеть реминисценции из Платонова, «стирающего грань / молчания — речи» (ср. у Платонова: «Гляди — премудрость! Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она и немая и глядит без выражения; телок ведь и тот думает, а рыба нет — она все уже знает»)...
Но остановимся. Ведь уже даны ответы на вопросы, заданные в начале (как относится эта лирика к таким категориям эпохи, как Молчание и Пустота? И есть ли разрыв между отрезками поэтического пути? или этот путь непрерывен?).

Суть дела в том, что вкус к молчанию, в общем-то, — не атрибут поэзии Бирюкова последних лет (и только). Не гурманство поэта, вышедшего в пространства «мировой культуры» (отбыв из «отчих пределов»). Не решительная «смена вех».
С молчанием эта «тропа стиха» сводила знакомство уже на российском ее участке. Практически все «спектральные составляющие» «белого шума» просматриваются уже в тамбовском сборнике «Знак бесконечности».
Разве что в книге «Sphinx» центр тяжести смещен: раньше поэт был больше занят устремляющейся к молчанию «речью рекой уст» — теперь готов пережить «первоначальную немоту», погрузиться в безмолвие не поддающихся изречению смыслов.
Лирика Сергея Бирюкова исполнена рефлексии; и обстоятельства, и стимулы, и мотивы  поэтического «направления» осознаются в стихе: «да, были у меня свои причины / так говорить, так жить на сквозняке». Но какими бы ни были эти «причины» (вкус к «тишине», «тонкий слух»... внимание к элементам речи, к первоначалам... интерес к грани молчания и речи... «тоска по мировой культуре»... установление творческого родства...), они обеспечивают «поперечность» этого стиха. Оба его «модуса» противостоят «пустотам» времени.
Короче, есть связь родства между «синичьей и скворчиной речью» — и «ночными песнями рыб»...
Остается последнее: попробовать истолковать один несколько загадочный образ — звучащие как манифест строки из цикла «В N пространстве»:

«ВЫПАРИВАНИЕ, — сообщает словарь, — осуществляют для концентрирования растворов, выделения растворенного вешества или получения чистого растворителя».
В принципе, в этом «производстве» любой продукт обладает потенциальной ценностью. Можно остановиться на промежуточном этапе, получив «концентрированный раствор». Но можно довести «производственный процесс» до конца. Для одних желанный конечный результат — кристаллы соли, «растворенное вещество»-существо стиха. Другим нужен обращенный в пар «растворитель» —

— следы слов, тени смысла, лучи ассоциаций («некий путь формотворчества с заходом во внесловесную территорию поэзии»)...
Вообще-то и в том, и в другом случае «выпаривание слов из влаги» (разложение стиха на составляющие, работа — по отдельности — с компонентами) для поэзии означает разработку новых маршрутов, освоение неизведанных (хоть и смежных) территорий. Но это для поэзии; а для поэта? А его ощущения такие:

Что, конечно, не говорит о том, что стиху нанесена смертоносная, обескровливающая рана. Как раз наоборот: ведь вскрик боли —

— знак того, что поэзия — жива.