Свежий Номер

№ 1 (147), 2017

«Восемь минут» — я думаю, удачное название для этой книги; в одноименном стихотворении есть такие слова: «Если солнце погаснет,/ восемь минут еще/ мы будем беспечны,/ восемь минут музыки нашей счет/ продлится:/ успеем родиться,/ проститься,/ сварить молоко…» В этих странно-мистических строках содержится почти все, что в сборнике есть: острое чувство неумолимой текучести времени — и его сумасшедшей ценности, — через взгляд на детство, на стареющих родителей, через горькие строки об ушедших, — об ушедших как о спящих, навсегда живущих в памяти сердца и в любое время готовых пробудиться по воле автора. Причем человек у Строкиной — часть природы; и если мы читаем: «Живы у Бога все» — то речь действительно обо всех, обо всем, о жизни вообще, не только о человеке: «Спит под землей горький-да-горький лук,/ спит под землей медленная морковь, <…> радостный спит редис,/ корень жасмина спит»… Стихи Анастасии Строкиной — в первую очередь стремление уловить, ухватить звук, голос, и лишь во вторую очередь — метафорическое мышление. Первое же стихотворение в книге воспринимается как обещание метафор: «Мои смешные ботинки утопали от меня,/ Теперь вот играют в прятки в чужом дворе…», и обещание кое-где выполняется (например, в сюрреалистически-сказочном стихотворении «Рыба-луна»: «Рыба-луна,/ огромная как страна/ с сотнями городов,/ выплывает из облаков/ планктона…»); а вот голос, поиски голоса — присутствуют в стихах постоянно (вплоть до прямого утверждения: «человек — это голос»), — как мелодия, как оклик:

Что показательно — переводы из британской поэзии, которыми книга завершается, тоже звучат музыкально, местами даже напевно, — несмотря на то, что это верлибры; напевностью отличаются и верлибры самой Строкиной, не говоря уже о традиционных, рифмованных стихотворениях; словно все, что читаю в сборнике, не написано, а сыграно, — недаром автор упоминает о музыкальных инструментах:

Последнее стихотворение Строкиной в книге — «Настройщик» — еще один пример «звучащего» стихотворения и образного мышления. Приходит настройщик рояля: нужно поменять «уставшие» струны.

Вот и приходит мне в голову, что книга Анастасии Строкиной — это многочастная сюита, с традиционно жизнеутверждающим финалом.

В этой книге — уже хорошо знакомая нам Надя Делаланд. Стихи по-прежнему отличаются обостренной чувственностью — ей порой достаточно всего лишь легкого прикосновения к предметам, — которые тоже чувствительны и словно бы находятся в тайном сговоре с автором: скажем, листья — «мандариновый и с синевой/ нежных прожилок» или «дрогнувшие» лужи. Впрочем, Делаланд и на этом не останавливается, она и сама может превращаться в нечто летучее и почти бесплотное — при этом не истончаясь, не исчезая, но создавая и расширяя своей энергий пространство, которое становится волшебным:

В сборнике немало колдующих строк, рожденных словно бы в бессознательном состоянии, например — «Память во сне подобна сенсорному водоему»; «…нету дна/ в темном колодце нежности и паденья»; «Партитура дождя на стеле ветровом/ оплывает фальшиво…», много и «сознательных», где Делаланд, улыбчивая, изобретательная, демонстрирует нам остроумные аллитерации и словесно-звуковую игру — то ли скрываясь от грусти (а книга в целом грустная: в ней есть думы об одиночестве, о старости, о смерти), то ли желая нам, читателям, попросту понравиться; например, стихотворение «рассеянная старость семенит/ дождем собакой первоклашкой память/ ей изменяет…» — явное желание «отметиться» в модной сейчас, коллективной игре под названием «стихи без пунктуации»; самое же приятное для меня в книге — стихотворения, написанные естественно, на легком вдохе и выдохе, как, например, такая миниатюра:

Надя Делаланд как поэт-импрессионист — для меня лучшая Надя Делаланд!

А в 2014 году вышла книжка «Прищепка», в ней Бабка Лидка, этот загадочный, легендарный, романтичный автор-бродяжка, показала размах широкой сибирской души, остроту ума и глаза, хлесткий юмор и задумчивую грустинку. Не верилось, что стихи эти сочиняются, выдумывается, верилось — что они бормочутся, выкрикиваются, выговариваются; так деревенский гармонист наигрывает мотивы какого-то безвестного сочинителя — может, его же и самого. Бабка Лидка может взять за душу щемящей до боли тоской, может ввернуть крепкое словцо и немного похулиганить — зная, за какие пределы переходить нельзя. Но стихи ее нельзя сравнивать с народным творчеством: они очень индивидуальны и по форме культурны. За ними вполне узнается интеллигентная натура. Действительно ли это Лидия Степановна Купцова «без определенного места жительства», как говорится в аннотации, или литературная маска?
В предисловии сказано: «доказательством бытия поэта были и будут стихи». Этих слов вполне достаточно.
«Мостик» можно было бы назвать большой удачей… если бы не «Прищепка». Первый сборник все-таки более искренний и самобытный. Во втором идет продолжение темы, ее развитие, но больше по откровенно игровому пути. Идет обыгрывание уже найденного, — обыгрывание лихое, с подмигиванием, с шутливым упором на пьянку и мордобои. Словно бы автор ждет от читателя поощрения: «Ну бабка, ну молодец!»
«Мы сели и выпили крепко/ За встречу, тюрьму и суму…»; «Брела на вокзал как в тумане/ И кто-то заехал мне в глаз…»; «”Ну, сука” — говорю/ И бью его в пятак»; «Я не принимаю порошки,/ Вот на грудь по двести — завсегда»; «Тихо уснуть на краю листопада,/ Если друзья сгоряча не убьют»; «Снова день у себя я украла, —/ во чаду, в кабаке, в голытьбе…»; «Бесит, к примеру, рожа твоя,/ Размахнусь с плеча — разобью»… Лично мне уже такие реплики малоинтересны, поскольку автору явно изменяет чувство меры. А вот иных строк — пусть и грустных, но по-народному задушевных — в книжке явно не хватает:

Вот именно — немногие, увы.

Стрекалово — название деревни в Курской области, где родился поэт; туда он в своей книге и держит путь. Главы называются «Курск», «Льгов», «Рыльск», «Хомутово» и наконец «Стрекалово». На каждой странице перед нами разворачиваются провинциальные сюжеты; тон автора спокойный, добрый и немного грустный; в его стихах не найти солнечных дней, строки в основном окрашены одинаковым сероватым светом. Я вижу в них, по сути, один и тот же собирательный захолустный райцентр, — хотя Льгов и особенно Рыльск городки весьма живописные и даже романтичные своим историческим обликом. Но чему удивляться, если и глава «Курск» у поэта глубоко «провинциальна». Думаю, что Рубанов не внес в свои стихи какой-то особой «курской» ноты, — ну что ж, за него это много десятилетий назад сделал Николай Асеев прекрасным циклом «Курские края»…
Книга «Стрекалово» мало чем отличалась бы от предыдущей книги Рубанова — «Соучастник», если бы не последняя глава, в которой автор наконец приезжает в родную деревню. Здесь его перо на взлете, метафорическое звучание стиха набирает силу, каждое слово измерено и взвешено, каждый образ — радостно удивляет и волнует.

Читаю новую книгу Ларисы Миллер — и снова мысленно разговариваю с поэтом. И думаю: многие ли из читающих ее стихи чувствуют то же?
Мысли мои сводятся к следующему. Лариса Миллер живет с постоянным ощущением невозможности существования и возможности самого ужасного и страшного. Кто-то, из тех, кому они близки и помогают жить, назвал ее однажды «безутешным утешителем». А кто-то называл ее «старомодной»; ну что ж, так могут думать профессионалы, о которых Пастернак говорил: «Но сложное понятней им».
Миллер не относится к своим переживаниям как к чему-то постыдному, но и не культивирует их. Иллюзий не создает и не создавала даже в ранние годы. Обычно она слышит такой вопрос: «Как ты можешь так чувствовать бездну?», «Почему не отворачиваешься?». Заклинания — да, такое есть в ее стихах. Но ведь заклинать хочется только тогда, когда хорошо знаешь те силы, которые пытаешься заклясть.
Так остро чувствует идиллию в природе, в обыденности лишь тот, кто держит в уме всяческую невыносимость, которой полно в этом мире. И не устраняется от жестокости мира, а помнит о ней ежесекундно. Потому и пишет о гармонии, которая в нем тоже есть и дает возможность дышать.
Книга начинается вот с такого одновременно серьезного и шутливого стихотворения:

Как-то одна печальная поэтесса заметила: вот, трудно рождаются стихи, в которых боль, тоска, сомнения, переживания; а те, в которых солнышко, радость, тишь да благодать, — намного легче. Она имела в виду Ларису Миллер, ее стихи последних лет. Но ведь боль и отчаяние даются легко, их не нужно добиваться: сами приходят и накрывают с головой. Усилия нужны, чтобы выбраться из их плена, не теряя надежды выйти на свет, даже когда думаешь, что это невозможно. И что — тогда появляются «легче написанные» стихи? «Ты знаешь, что со мной случилось?/ Я быть счастливой научилась», — вот основной мотив новой книги. Быть счастливой просто потому, что живешь.

«Поэзия/ доступна быть должна,/ чтоб/ понимала/ всякая шпана», заявляет автор, участник московского литературного объединения «Образ и мысль», в одном из своих стихотворений. Но у него все стихи представляют собой, как правило, шутливые замечания, реплики, а зачастую просто упражнения в рифме, поэтому сказано это не о поэзии вообще, а о собственном сочинительстве, — которое напоминает увлекательную игру на досуге. Хотя впечатление такое, что свои миниатюрки автор сочиняет едва ли не каждый час, по любому поводу. Например, во время прогулки: «— Ветра/ нет,/ а меня —/ как сдувает/ (так/ со стареньким дядькой/ бывает…)», — вот и все стихотворение, и из подобных литературных опытов — три книжки! Пока докопаешься до чего-то не столь пустякового — много десятков страниц перелистаешь. Герман не жалеет места для стихотворений: строчка у него может состоять всего из одного слова — видимо, для того, чтобы каждое — взвешивалось, было весомым.
А какое стихотворение я могу, например, назвать весомым? Ну, пожалуй, это, шутливое:

К слову, автору недавно исполнилось семьдесят восемь.