Свежий Номер

№ 1 (147), 2017

— Вы родились в Москве, но в 1981 году уехали из страны. Не жалеете?
— Уехал я весной 1981-го года по желанию, сознательно. Собирался уезжать за несколько лет до этого — и хотел оказаться именно в Америке. Не в Канаде, Австралии или где-то еще. Я всегда чувствовал интерес и какую-то близость с этой страной, культурой, цивилизацией. И совершенно не жалею, что уехал, хотя были, конечно, разные настроения, периоды, но это — как в любой жизни. За 36 моих лет в этой стране разное бывало, как могло быть и в России или на Луне. Вернуться после переворота 1990-х и распада Советского Союза не хотел, хотя с интересом следил за тем, что происходило, и часто бывал в России (в основном, потому, что там жили близкие — мать, отец и бабушка).

— Неужели изменения, произошедшие в стране, не вдохновили?
— К середине 90-х стал я бывать больше по литературным делам — пошли публикации, книги, выступления в Москве и в других городах. Но не предполагал, что в России что-то изменится так, что мне это будет по душе. И, честно говоря, оказался прав. Дело в том, что с ранней юности я был, что называется, «западником». Если хотите по линии русской культуры — это линия Чаадаева, Карамзина; она меня всегда привлекала и интересовала. Сейчас я считаю, что естественнее и правильнее было бы, если бы Россия осознала себя частью Европы, важной, большой и мощной страной в Европе и Европейском содружестве (имею в виду не обязательно Евросоюз). Но это мое личное мнение, на данный момент — мнение уже американца, или русского американца, поэтому оно не имеет никакого значения для людей, которые живут в России. Собственно говоря, точно так же для американцев не имеет значения мнение живущих в России о том, что в США происходит и куда идет, если только кто-то специально не осведомлен о происходящем в зазеркальном мире.

— Получается, литература стала отдушиной и связью с Россией?
— Литература никогда не была отдушиной. Скорее, это — призвание, зов. Я неоднократно говорил, что если бы мог не писать стихи, то и не писал бы. У меня широкий круг интересов, я много читаю, мог бы с профессиональной, внутренней, духовной и интеллектуальной жизнью прожить и без этого. А поэзия, перефразируя Пастернака, «высокая болезнь».

— А в жизни дефицита русской речи не ощущаете?
— Русская языковая среда у меня всегда была и есть — и в России, и в Америке, и где угодно. Родной язык — русский, в семье говорим по-русски, с друзьями — тоже, а сейчас, при наличии средств массовой коммуникации — Интернета и т. д., — говорить об изоляции от родной языковой среды (что, кстати говоря, многие делают) — это, конечно, полная чушь. Или ты русский язык знал, и он у тебя родной, или ты его знал плохо. Что касается американской языковой среды, то для меня она тоже стала своей. Я пишу также по-английски и довольно широко публикуюсь в американской и британской периодике. Тридцать шесть лет, проведенных здесь, работаю врачом, то есть весь день говорю по-английски, да и друзей американских много, — так что живу двойной, что ли, жизнью.

— США стали для Вас новым домом?
— Родиной моей является Москва, это понятно, я и поэт московский. Но Америка, безусловно, стала новым домом. В Америке выросли мои дети, родились и растут внуки, здесь похоронена мама. У меня когда-то была идея, что земля становится своей, становится домом, когда в зеленые американские холмы легли твои близкие. Со мной это произошло. Конечно, Москва по-прежнему является моим городом, как для любого, кто здесь родился. Ленинград ведь тоже является родным для своих уроженцев, хотя и Америка становится домом. Пример тому — Владимир Гандельсман, ленинградский поэт, осветивший своим питерским фонарем американскую жизнь. У него есть замечательные американские стихи, например, «Партитура Бронкса» и др. Есть понятия — «русский американец», «итальянский американец», «китайский американец» и т. д. Все вышеуказанные чувствуют себя здесь дома, но, тем не менее, имеют связь со своим языком, культурой, и это является естественным для большинства людей, происходящих из различных культур.

— То есть американский «плавильный котел» не выдумка?
— Он объединяет людей и не дает отрываться от своей среды и культуры. Многие живут на два дома, имеют дома или квартиры и здесь, и на давно оставленной Родине, у них есть родственники и друзья и там и здесь, и это для американцев — норма. В этом секрет успеха этой страны. Поэтому сюда вполне нормально «войти» и стать «американцем». Что невозможно в Англии, Франции, Германии и многих других европейских странах. По происхождению, этнически — это мононациональные страны и культуры, в отличие от Америки, которая стала культурным «плавильным котлом», даже, в какой-то степени, языковым: английский, испанский, китайский, русский и т. д.

— В статье «Американская мечта русского поэта» Игорь Дуардович пытается доказать, что эмигрантской русскоязычной поэзии сегодня не существует — во всяком случае, в традиционном измерении. Оспорите?
— Я думаю, что термин «эмигрантская поэзия» (или что-либо другое «эмигрантское», имеющее отношение к искусству) — устарел; сейчас следует применять более адекватный термин «диаспора». То есть, «русская поэзия в диаспоре» или «поэзия диаспоры». Оттенок совершенно другой — это понятно любому человеку, знающему историю русской эмиграции. Кстати, до революции термин «эмиграция» не употреблялся. Русские писатели, художники, деятели культуры, да кто угодно, жили в Италии и других странах, творили, учились, и это не называлось эмиграцией. То же самое, с моей точки зрения, произошло и после падения Советского Союза, и мы являемся людьми русской культуры, живущими и, по мере возможности, творящими, в диаспоре. Это имеет совершенно другой оттенок и смысл.
Я всегда считал и писал, что, когда говорят о поэтах или о поэзии, нужно разговаривать в первую очередь о текстах, а не о тенденциях, платформах, политических и исторических ситуациях. Ошибочно думать, что Америка почти не присутствует в стихах поэтов американской диаспоры. Очевидно, Дуардович не читал мою поэму «Ветер в долине Гудзона», опубликованную в «Вестнике Европы», а также в моей последней книге «Кошка».

— А что до поэтов «гудзонской ноты»? Вас Дуардович к ним причисляет…
— Никакой специальной «школы» или «гудзонской ноты» (согласно Соломону Волкову и Лиле Панн) не существует. Вряд ли можно говорить о «школе», когда имеется некая сеть, связывающая вполне зрелых, состоявшихся поэтов (о чем Дуардович сам же и говорит). Тем не менее, конечно, имеет значение, где люди живут, каким воздухом дышат, какой язык вокруг них звучит, в какую культуру их поместила жизнь. И это — жизнь американская, культура американская, в которой имеется благополучное прорастание многих других культур: китайской, итальянской, испаноязычной и т. д. Таким образом, большинство из нас — так называемые «русские американцы». Безусловно, есть поэты, которые состоялись в России и которые продолжают оставаться самобытными русскими поэтами в Америке, как, например, Дмитрий Бобышев, Илья Кутик и ряд других. А вот, например, Алексей Цветков, с самого начала был и остается, как он сам себя и называет, поэтом (поэтом мира), который пишет на русском языке.
Точно так же можно сказать, что нет никакой современной московской школы или московской группы поэтов, или ленинградской-петербургской и т. д.

— В таком случае, кого из поэтов диаспоры выделите?
— Этот список известен. У меня когда-то сформировалась концепция или идея — «ста поэтов» (ну, может быть, плюс-минус 10-20): в современной русской поэзии реально существует около ста состоявшихся поэтов (я сейчас не имею в виду список публикующихся в «Журнальном зале», а говорю о поэтах, которые состоялись по жизни, для которых это судьба, которые много лет этим занимаются). Если очень грубо прикинуть, то, наверное, в Москве их 30-40 (что немало), несколько — в Петербурге и Казани, в Сибири и на Урале. Опять же, я говорю о состоявшихся авторах, для которых стихи — это судьба. Несколько поэтов в Европе, например, в Германии. И вот — любопытное дело: в Америке, наверное, в районе 12-15-ти поэтов, из которых добрый десяток — в Нью-Йорке. Это много, особенно если сравнивать с нашей поэтической метрополией — Москвой.

— И все же попрошу назвать имена.
— В Нью-Йорке сколько-то лет назад сформировалась «могучая кучка», необходимая критическая масса состоявшихся поэтов (я сейчас не говорю об их иерархической системе), которые и составляют эту группу. На самом деле, в Нью-Йорке при большом скоплении культурных людей и высокой культурной активности происходит множество вечеров, встреч, интервью и т. д. Вот почему многие авторы из России так любят приезжать и выступать именно в Нью-Йорке. Потому что это «свято место», которое пусто не бывает. Имена назову, но с оговоркой — не хочу кого-то обидеть и выражаю субъективное мнение. Не в порядке иерархичности, а просто — как вспоминается: Бахыт Кенжеев, Владимир Гандельсман, Алексей Цветков, Владимир Друк, Ирина Машинская, Григорий Стариковский, Александр Стесин, Виктор Санчук (от себя добавлю: еще и Андрей Грицман. — В. К.). Это — Нью-Йорк (сразу — прошу прощения, если кого-то упустил). Вне Нью-Йорка: Дмитрий Бобышев, Илья Кутик, Катя Капович, Григорий Марк. Невооруженным глазом видно, что это — мощная группа современных, важных, состоявшихся поэтов.

— А объединить этих поэтов в некое локальное единство возможно?
— Думаю, да. Точно так же как можно говорить «московские поэты», «петербургские поэты», «поэты Урала» или «поэты Сибири». Один важный момент, имеющий отношение к данному разговору — это русские поэты в Израиле. Здесь можно провести прямую параллель с русскими поэтами в американской диаспоре. Да, это русские израильские поэты, довольно крупная, мощная группа: Семен Гринберг, Александр Бараш, Игорь Бяльский, Феликс Чечик, Сергей Никольский, Семен Крайтман, Геннадий Беззубов и др. Они активно публикуются в России и в израильских журналах, где возникло свое поле: и издательское, и авторское: «Иерусалимский Журнал», журналы «Зеркало», «Артикль», «22» и др. Присутствуют ли израильские реалии в их творчестве? Конечно. Но нет нужды сводить это в «израильскую школу» русской поэзии.

— Хорошо. А что насчет «русского эха»? Говорят ли на западе о русских писателях? Воспринимают ли всерьез?
— Я не могу сказать, что о русских писателях как-то специально говорят. Известность и публикации в американской славистской литературе или значимой прессе — «New York Review of Books», «New Yorker», «Atlantic Monthly» и прочих специализированных литературных журналах зависят, в основном, от интереса влиятельных фигур в славистике или журналистике и наличия адекватных переводчиков. Могу назвать имена писателей, которые переведены и, безусловно, известны, хотя бы относительно узкому академическому кругу людей, читающих вышеназванные издания: Людмила Улицкая, Борис Акунин, Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Захар Прилепин. И, естественно, переведенные русские классики, о которых много пишут: поэты Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова, еще — Зощенко, Исаак Бабель и др. Как и в былые времена, выбор авторов, которые переведены и становятся в какой-то мере известны, зависит от исследователей и переводчиков, которые начинают ими заниматься.

— Куда «движется» поэзия по ту сторону Атлантики? Все поголовно в верлибре?
— Сказать про поэзию (в любой части света), что она куда-либо движется, — трудно. Как известно, в искусстве «прогресса» не бывает. В целом, естественно, американские поэты пишут, в основном, в традиции верлибра. Это связано с особенностями английского языка или американского английского, да и со всей историей англоязычной и американской поэзии, которая гораздо старше русской. Верлибр до сих пор в русской поэзии относительно редкая форма. Здесь возникает вопрос — поэзия ли это? Подобное представление как минимум наивно и неактуально. Поэзия не должна обязательно отвечать законам силлабо-тонического сложения. И точно так же как в русскоязычной поэзии есть хорошая и плохая силлабо-тоническая поэзия или ее варианты, есть и великолепные поэты, которые пишут верлибром, и поэты, использующие верлибр для выражения их выхолощенных и беспомощных текстов. То есть, все связано с автором, а не методом. Например, весьма успешно и тонко использует верлибр Лилия Газизова, Вячеслав Куприянов, Алексей Алехин, периодически — многие другие.

— А тематически как ее (американскую поэзию) охарактеризовать?
— Тематически она, в основном, интроспективна, — самоанализ, что ли, или психоанализ себя, своей жизни и т. д. То есть, поэзия индивидуалистическая. Времена поэзии протеста, гражданской поэзии (Карл Сэндберг, Чарльз Буковский и т. д.) прошли. И снова — здесь есть слабые поэты, занимающиеся самокопанием, и есть великолепные, которые, используя верлибр, сумели уйти в глубину: например, Марк Стрэнд, Джон Ашбери.

— Не считаете, что присуждение Нобелевской премии Бобу Дилану сродни премии «Поэт» в руках Юлия Кима (разумеется, соотнесу масштабы)?
— Я абсолютно уверен, что присуждение Нобелевской премии по литературе Бобу Дилану — огромное событие и для мировой, и для американской поэзии в частности. К слову, ни один американский поэт до сих пор не получал Нобелевской премии. Т. С. Элиот — скорее британский. Другой вопрос, насколько важна Нобелевская премия, но это вопрос, пожалуй, журналистский и политический. Но то, что шведская академия и связанная с ней литературная общественность присудили премию Бобу Дилану — очень важный факт. Другими словами, Нобелевскую премию получила американская поэзия (которую многие в России презирают и клянут). А это поэзия в древнейшей, бардовской традиции, как заметила шведская академия, — берущая истоки с Гомера и Сафо, которые пели свои стихи. Это великая песенная традиция американской поэзии: Боб Дилан, Вуди Гётри, Брюс Спрингстин; к этому ряду можно присоединить и американизированных великих британцев — «Битлз», «Роллинг Стоунз».
Кроме того, как ни парадоксально, данная премия и связанное с ней обсуждение поднимают на новую высоту поэзию Владимира Высоцкого, Булата Окуджавы, Александра Галича и др. Вне сомнений, это — замечательная поэзия, начиная с Владимира Высоцкого, которого я лично как поэта ставлю очень высоко. Замечу, что это — не интроспективная психоаналитическая поэзия. У Дилана затронуты и социальные, и гражданские темы, и отношения с обществом и т. д., но сделано это на уровне блестящего использования образов современной жизни и центона и т. д.

— Литинститут в России — притча во языцех. Мнения в периодике полярные — от распустить-разогнать до кузницы талантов. А что с американским аналогом?
— В Америке литинститутов гораздо больше чем в России. Это так называемые «Master in Fine Arts» — программы по литературе. То есть, как ни странно, в этой стране имеется множество людей, готовых потратить деньги, и даже большие, для того, чтобы пройти через литературный факультет. Для некоторых это — способ подготовить себя к поиску работы по специальности (преподавания литературы или литературного творчества, для чего нужна степень, получаемая по окончании такой программы). Это обучение помогает стать профессионалом — замечать недочеты, правильно подходить к материалу, литературно грамотно писать, и стихи, и нон-фикшн, и прозу.
Кстати говоря, это очень чувствуется при общении с русскими авторами. У нас ведь в русской словесности как? Гений, или талантливый, или бездарь, графоман и т. д. На деле, я нередко замечаю, что некоторые, даже талантливые люди с большим количеством публикаций, не прошли обкатку формального, стандартизированного образования. Чрезмерное употребление метафор, обращение с языком, да и многие другие вещи, о которых здесь не место говорить. Это очень полезный, с моей точки зрения, опыт для людей, у которых есть способности.

— А что лично Вам дали «литературные университеты»?
— Американский английский для меня второй язык, я хотел стать профессионалом, и три года, которые я провел в американском университете на писательском факультете по классу поэзии, для меня были крайне полезны — не только из-за общения с очень опытными профессорами, которые сами — самобытные поэты, но и общения в своей среде. Как Вы знаете, я — врач и живу совершенно другой жизнью, и для меня очень полезно было пожить несколько лет в литературно-художественной среде. Я, честно говоря, не вполне представляю, как строится преподавание в российском Литинституте. Но здесь, с американским практическим подходом к этому вопросу, мне кажется, дело обстоит неплохо. Люди тратят деньги, как я сказал, порой немалые, и хотят за это получить фундамент образования, подход, навык и т. д. Оборотной стороной является, конечно, то, что принимают большое количество людей неодаренных, которым нечего делать на литературном факультете, и которых как бы действительно учат писать стихи или прозу. Никакого будущего у таких авторов нет. Но для меня это было крайне полезно. Это были, пожалуй, наиболее интересные, плодотворные годы в моей литературной жизни.

— Большое видится на расстоянии. Как литературная ситуация в России менялась со времен перестройки?
— Насколько я понимаю, ощущение у меня такое же, как у людей, писателей, которые прожили или выросли в России в 80-е — 90-е — 2000-е годы. В первое время, в конце 80-х — начале 90-х, было ощущение невероятного раскрытия: обвал информации, бурный поток новой, свежей литературы и т. д. Потом, как мне кажется, стало все подмораживаться, входить в разные русла и разделяться. Естественно, в последние годы произошел кризис, который поляризовал российское, и не только российское, литературное сообщество (Вы знаете, о чем я говорю). В плане литературы — вот, как бы я ответил на этот вопрос, — появились новые имена, но что важно, мне кажется, — появилось много талантливых, интересных писателей, которые живут вне России, но являются, тем не менее, русскими: Михаил Шишкин (в прозе), в поэзии — поэты диаспоры.

— А что Вы скажете об авторах, которые пишут не на родном языке?
— Билингвальная литература, билингвальная или транслингвальная поэзия — это интереснейшее явление, которое сейчас стали подробно изучать. Речь об авторах, которые пишут не на родном языке. Это очень интересный феномен, когда имеется взгляд со стороны и, одновременно, изнутри. Об этом (о транслингвальной литературе) я буду писать отдельно. Имеется целая группа авторов, пишущих на благоприобретенном языке и прозу, и поэзию в Америке: Гарри Штейнгардт, Давид Безмозгис, Лара Вапняр. Во Франции — это знаменитый Андрей Макин. В поэзии таких авторов меньше, но они есть: Катя Капович, Ваш покорный слуга, Алексей Цветков, Ирина Машинская, Вера Зубарева и ряд других.

— Куда движется русскоязычная поэзия — к верлибру, смеси свободного и регулярного — или есть третий путь?
— Вне всякого сомнения, в русскоязычной поэзии наметилась тенденция к расширению диапазона, к раскачиванию, что ли, к употреблению верлибра, комбинированного стиха и т. д. Если это сделано талантливо и оправданно, а не только ради самого метода, то это очень интересное направление.

— А в духовном-тематическом аспекте?
— Мне кажется, есть положительная тенденция отхода от соцарта, советского центона, того, чем занимались концептуалисты, авторы клуба «Поэзия» и т. д., по направлению к более интроспективному, лирическому стиху. По-прежнему я замечаю (в частности, по материалам, поступающим в «Интерпоэзию»), что авторов занимает вопрос «я и Россия», анализ того страшного, что происходило или происходит в России. Это все уже описано и оговорено, и многие авторы начинают чаще смотреть в себя: а что же моя судьба? что же я в этом мире? И, в какой-то степени, по направлению к Всевышнему. К сожалению, замечаю и некоторые филологические издержки и излишки в стихах. Очень мастеровитые молодые люди, которые создают стихи, производящие впечатление новых, но, в основном, из-за метода. Это мне не очень нравится. Как редактору журнала поэзии, мне прежде всего важно, живые это стихи или придуманные.

— Ваша поэтика за два десятилетия (о которой сужу по доступным в «ЖЗ» публикациям) эволюционировала почти до неузнаваемости. От «классических», «понятных» для восприятия (подтекст оставим тут за скобками) до аритмичных, полнящихся нюансами живой речи и вещной предметности. Неужели до сих пор идет поиск голоса? И к чему требовалась эта ломка — от благозвучности к «гармонии, которая вырастает из дисгармонии»?
— Вы удивительно точно и тонко подметили мою поэтическую эволюцию. Думаю, что у меня всегда был свой голос, несколько неровный. «Беда» в том, что я, как и многие другие из моего поколения и круга, был, что называется, «облучен» потоком русской поэзии. Мой отец очень любил и знал поэзию, с раннего детства читал мне стихи, и этот поток шел через меня. Поэтому мне, в какой-то степени, сложнее было найти свой голос, — в ушах звучало столько замечательных мелодий русской поэзии! Но я интуитивно и логически ценю именно то, что Вы назвали — «нюанс живой речи и вещной предметности» (это очень хорошо сказано). Стихи должны быть живыми, и я никогда не думаю о том, в каком размере пишу, как получится и, как Вы (и многие другие!), наверное, заметили, часто употребляю непрямые, сквозные рифмы. Порой — несколько неправильный, «соскакивающий» ритм. Когда меня об этом спрашивают, отвечаю, что самое главное — ложится это на голос или нет. Могу повторить замечательное выражение Мандельштама из «Четвертой прозы»: «Я работаю с голоса». Вот это — самое важное.

— Наверное, это накладывает отпечаток и на вашу редакторскую работу…
— Разумеется. Как редактор, читая многочисленные подборки, я прежде всего ищу в стихах не столько гладкость, профессионализм, а оттенок живой речи. Стихи — это, извините за пафос, монолог или исповедь души. Но, самое главное, эта душа должна быть (под этим я, естественно, имею в виду личность). Талант заключается в том, чтобы эта душа, личность нашла правильный выход, правильные слова, то есть свой неповторимый голос. Еще раз напомню известное выражение (я его очень люблю): «Важно, о чем, несколько более важно, как написано, но самое важное — кто говорит». Не имею в виду, что обязательно надо перейти на верлибры и говорить «прозой». Поэзия может быть и нередко бывает в прозе, поэтому неслучайно в «Интерпоэзии» появился раздел «Поэзия прозы». Но живая речь, или, как я ее называю, «прямая речь», — самое главное. То есть, начинаешь говорить стихами — и записываешь.

— Вы не раз определяли свою поэзию как находящуюся «над культурами». Как считаете, глобализация в поэзии возможна?
— Здесь вопрос в том, что называть глобализацией. Мы оба, естественно, не имеем в виду, чтобы все писали на эсперанто, исчезающем или уже исчезнувшем, придуманном языке. Но вот что важно — чтобы национальная поэзия была частью мировой культуры. Мы говорим о концепции акмеизма или, в наше время, как я называю, «неоакмеизма». Как известно, представителями акмеизма были Мандельштам, Ахматова, Гумилёв и др. Это — идея Мандельштама о «тоске по мировой культуре». В наше время это лучше всего выразил, пожалуй, нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Он и стал наиболее значимой фигурой неоакмеизма. Я думаю, что его соратники и друзья, талантливые поэты, вовсе не представляют собой поэтов неоакмеизма. Бродский — и в связи со знанием языка, с интересом к переводам, и вообще с другим отношением к миру стал, действительно, вот таким неоакмеистом, «безродным космополитом». Вот и мы в какой-то степени продолжаем эту линию. Это совершенно не умаляет значения родного языка для творчества, или ощущения корней в национальной культуре. Просто это означает другое отношение к мировой культуре и положению национальной поэзии в мировой культуре.

— Но не повредит ли это национальной идентичности и родовым особенностям поэтик разных народов?
— Совершенно не повредит; наоборот, обогатит. По какой-то причине в течение многих десятков лет в России упорно переводят поэтов других языков и культур, особенно английской, американской, а также — французской, испанской. Зачем же тогда это делать? Может быть, вообще не надо переводить, а только жить в славянской культуре, в этом языке? Тем не менее, как видите, обилие переводов имеет огромное значение для развития национального самосознания и открытости его к мировой культуре. Это происходит, между прочим, вне зависимости от политической позиции конкретного правительства, которое находится у власти.

— А что насчет сверхзадачи?
— Поэзия, стихи — это единственная возможность подойти, хотя бы непрямым способом, к какой-то истине, правде. Это, видимо, и есть моя сверхзадача.

— «Интерпоэзия» за без малого полтора десятка лет приобрела «выправку и честь». Расскажите о замысле журнала. Зачем и почему Вы его создали?
— «Интерпоэзия» — журнал мировой поэзии на русском языке. То есть, это и журнал русской диаспоры, конечно, но одновременно — и национальной русской поэзии. Как Вы знаете, у нас значительный раздел переводов. В ближайшее время мы создадим новую рубрику современной американской поэзии, которая очень близка мне и ряду других авторов. Почти полтора десятка лет тому назад, когда журнал создавался, существовал лишь один профессиональный журнал поэзии на русском языке — «Арион». Появилась «Интерпоэзия», и вскоре после этого — журнал «Воздух» Дмитрия Кузьмина и «Дети Ра» Евгения Степанова. Вы, наверное, знаете, какое огромное количество поэтических журналов разного калибра и сорта есть в англоязычной традиции, особенно в США. Я сейчас не говорю о региональных альманахах поэзии; речь о профессиональном, постоянно издающемся журнале поэзии. Вот это и была идея «Интерпоэзии».

— Но, наверное, есть специфика в том, что журнал появился именно по ту сторону Атлантики.
— Из-за океана видится другой горизонт — я говорю о горизонте мировой поэзии, мировой культуры. Как и объявлено на титульной странице «Интерпоэзии» — это журнал поэзии поверх границ, кланов и культур. Полтора десятка лет тому назад я почувствовал, что у меня есть что сказать, есть свое слово, и я готов к объединению людей для создания журнала. Захотелось создать свою компанию.
Дело в том, что литературный журнал — это не просто издание, которое регулярно выходит, с редакцией, редколлегией и т. д. Это, прежде всего, — живая община людей, авторов, которые между собой связаны (эстетически, по мировоззрению и пр.), и, если внимательно посмотреть на авторов журнала «Интерпоэзия» за эти годы, то можно увидеть, что есть некая тенденция. Я не говорю, что все авторы «Интерпоэзии» — друзья и постоянно переписываются, но, тем не менее, есть некая линия журнала. Оставляем за скобками политическую — речь не об этом.

— У толстых литературных журналов есть будущее?
— У любых журналов есть будущее, если они публикуют хорошую «продукцию», настоящих, талантливых авторов и т. д. Концепция литературных журналов выражена в «девизе» «Журнального зала» — толстый литературный журнал как особый феномен, который выходит на бумаге, увесистый томик, а потом появляется его электронная версия в «ЖЗ». Но сейчас идет более быстрый и эффективный обмен информацией через Интернет и электронные издания. Издать печатный номер (что и мы делаем) — это прекрасно, приятно — подержать в руках, почитать перед сном и т. д., но дело в том, что сама концепция, мол, электронные версии и Интернет являются производными и вторичными по отношению к классическому толстому литературному журналу — безнадежно устарела. Если Вы заметили, даже формат романов за последние годы изменился. Почти никто не пишет в формате «Войны и мира» или «Братьев Карамазовых». Другие времена, может быть, и к сожалению, — другой темп, другой диапазон внимания. Поэтому теперь невозможно, как когда-то в юности, в России, получив «Иностранку» или «Новый мир», прочесть начало романа, потом продолжать читать в метро, а потом — на работе, если это увлекло. Теперь это происходит по-другому, и, я думаю, не только в Нью-Йорке, но и в Москве.

— А будущее с финансовой точки зрения?
— Это — сложный вопрос, в какой-то степени для меня загадка. При том количестве денег, которые есть в России, конечно, позор, что часть средств не идет на поддержание литературы, литературной деятельности и на издание журналов. Мизерные затраты на литературу неизмеримы с тем богатством, имеющимся в России, да и в США. Не мне Вам говорить, что поддержание языка, языковой культуры — это спасение народа, спасение национальной культуры. В Америке дело все же обстоит несколько лучше: есть фонды: университетские, государственные. Кроме того, здесь давно развита система филантропии — богатые люди жертвуют на концертные залы, например, ну, и литературе перепадает.

— Но мало?
— Мало! Я считаю позором для литературной академической системы, что такие крупнейшие поэты, как Кенжеев, Цветков, Гандельсман не являются почетными профессорами крупнейших университетов, а также не приглашены преподавать в российские вузы. И американские, и русские студенты безусловно теряют сокровища знаний и таланта, которые несут эти живые классики.

— В советское время писателя проверяли на искренность и неискренность, конформность и неконформность. А сейчас на что бы Вы предложили проверить пиита?
— Искренность и неискренность, этот пробный камень, безусловно, работает и сейчас, как и в советские времена, и, наверное, будет работать всегда. Если профессионально, красиво написано, но неискренне — это человеку, понимающему и любящему стихи, будет понятно. Все, как я уже говорил, зависит от того, какая личность стоит за текстом. То же самое в отношении конформности и неконформности — сейчас с этим, может быть, стало легче, нет такого давления со стороны государства, как это было в Советском Союзе, однако есть давление общины — литературной, культурной, круга и т. д. Конъюнктура, безусловно, остается. Некоторые ведущие «толстые журналы» не будут публиковать определенных авторов, исходя не из литературно-эстетических соображений, а из ситуационных, личных отношений, клановых и т. п. Таким образом, подобные издания, пользуясь традиционным влиянием и весом, могут негативно влиять на развитие автора. Мы в журнале «Интерпоэзия» стараемся быть, насколько это возможно, объективными.