Свежий Номер

№ 12 (146), 2016

Начинается дождь. Не стреножены кони —
и гоняют по лугу, друг друга дразня,
малой птахой душа улетает с ладони,
и дрожит сквозь ладонь нетерпенье огня.

Изнуряющий сон повторяется, длится,
как болезнь, от которой не в силах помочь
ни один порошок — там забытые лица,
и пожар, и тревога, и детство, и ночь.

Наклоняясь, прекрасная юная мама
моет голову… льется, стекает вода…
А она над незримыми грудами хлама
удивленно парит, возвращаясь туда,
где вчера, обомлев, перепуталось с завтра…
…и рассеянно смотрит откуда-то из
неземного сегодня — и видит внезапно
всю свою драгоценную страшную жизнь.

Здесь слепая эпоха вспотевшей рубахой
прижимается к телу — и душу дробит
сумасшедшая белая музыка Баха…
…шелестенье травы, трепетанье ракит…
Дождь идет и идет… Одинокий скиталец,
омывая коней, он идет без конца.
Влажный след — от стакана — стремительно тает…
…и деревья, и ветер…

И голос отца.

Глаза закрыты. Сон. Мне снится сон.

Дурацкий сон, в котором вижу кошку,
обыкновенную, простую кошку,
что спит и мелко дергает хвостом.

Она сопит. Ей снится пылесос
и я, держащий штангу пылесоса…

Под веками глаза блуждают косо,
едва заметно вздрагивает нос,
трепещут уши.

Это неспроста —
труба кошачью втягивает душу
вовнутрь, в мешок,
где ждет утробный Ужас,
похожий на огромного кота.

И кошка просыпается во сне,
она кричит пронзительно — и будит
меня.

Я говорю: «Ну будет, будет…
чего ты, киса? Не пугайся. Нет
там ничего — одна сухая пыль,
ну, видишь? — никого. Давай-ка баи».

Потом ложусь и снова засыпаю.

…там пусто, пусто, пусто. Только пыль…
…да, только пыль, и больше ни черта…

а кошка на груди руладит тонко.

Я сплю. Мне снится, что меня воронкой
засасывает злая пустота.

а ты все время шаришь в пустоте.
…и дом не тот, и жители не те.
а те, что были, сгинули куда-то.

и бродишь ты по лестницам пустым,
где только сизый сигаретный дым
остался… от кого?

обиты ватой
пороги, стены, двери…

но порой
мелькнет в проеме кто-то дорогой,
до странности, до ужаса похожий —

и силишься позвать.

но нем твой крик,
тяжел неповоротливый язык —

и ты не можешь, ничего не можешь —

и… просыпаешься.

и плачешь, и дрожишь.

и приближается совсем другая жизнь.
она стоит за вешалкой, в прихожей.

глядишь в окно — а там гуляет дождь,
идет, идет — и ты под ним идешь.

и ни окликнуть, ни позвать

не можешь...

Я иду дворами и бульварами,
где гоняют кошки голубей
и торчат — поодиночке, парами —
голые болванки тополей.

Это слабо сказано, что голые:
ранним летом (пух — нельзя, нельзя!)
отрезают руки им и головы,
чтобы не разбрасывались зря,

не дотрагивались чтоб, не мыслили…
В августе я вижу между тем:
каждый ствол опять покрылся листьями,
что растут ладонями из тел.

…И когда мы побредем дорогами
в осыпающейся тишине,
дай нам все, чего мы не дотрогали,
не коснулись, не познали, не…

В детстве я знал улитку по имени Дарья Ивановна —
тихая и скромная, она никому не желала зла.
Когда ее трогали пальцами, она забиралась в раковину.
Но в основном ползла.

А еще я знал белую курицу по имени Марианна Плевако —
та все бегала и кудахтала — взволнованно и смешно,
она была домашняя и послушная, как собака —
гребешок давала гладить и клевала из рук зерно.

Мы ее клали на спину, а вокруг рисовали мелом
(или даже карандашом) небольшой кружок —
и тогда она окончательно бледнела,
и все никак не могла выйти за несуществующий порог.

А Дарья Ивановна тем временем добралась до подоконника
и по кирпичной кладке перебиралась в сад —
и все так незаметненько, так скромно и тихоненько…
Но уже тогда было ясно, что она не придет назад.

Мы выпускали Плевако, и она, радуясь вместе со всеми,
благодарная, кудахтала: кто не с нами — тот глуп! Тот глуп!
И вот так она в основном проводила время.
Последний раз я ее видел, когда кушал суп.

А Дарья Ивановна все ползла и ползла упрямо,
По осени, правда, она надевала пальто.
Последний раз ее видели на западном склоне горы Фудзияма.
А больше не видел никто.

Я сегодня проснулся. Кровать —
словно длани Господни.
Удивительно осознавать:
я проснулся сегодня.

Просто праздник какой-то с утра,
просто — счастье на блюдце;
я проснулся, проснулся — ура! —
А ведь мог не проснуться.

Солнце, май — лепота! Воробьи
расчирикались шустро,
и шальной паучок-домовик
угнездился на люстре.

Ну, о чем же просить мне еще
Бога, Духа и Сына?
Солнце светит. Мгновенье течет.
И блестит паутина.

Вот только что — их не было. И вдруг
они возникли — из-за поворота…
И некто, суетливый как паук,
кричал: «Да вот он! Поглядите — вот он!» —

указывая пальцем на меня…

А сзади подошел какой-то в черном,
шепнул: «Спокойно, ладно? Все фигня,
все хорошо, все славно», — и проворно
за локоть взял.

Сквозь пыльные клубы
проклевывалось утреннее солнце.
Кричал петух.

— «Пойдем. Как ни люби —
а отрекаться все-таки придется».

В степной полынной суховыли,
где наши древние растили
детей, коней, пасли коров,
где бык чесал язык о прясло
и расшивал орел прекрасный
небес покров;
где каждый стебель сух и тонок,
кузнечик долог, звонок зной
и воздух жарок, как ребенок
больной;
где бродит — с острым ликом птичьим,
с котомкой, полной ох и ах —
высокое косноязычье
на костылях;
где пахнет горечью и мятой,
где суховей дудит в дуду, —
там, кажется, я был когда-то...
Или приду.