Свежий Номер

№ 8 (142), 2016

Сквер завьюжила скверна
этих зябнущих дней.
Мы все ближе к Инферно,
только здесь холодней.
В эти дни коронаций
и парадов-алле
жду тебя на Сенатской
у замерзших аллей.

В эти дни коронаций,
в этот век миражей
мы с тобой на Сенатской
не встречались уже.
Но я помню: у кручи,
возведенной Петру —
сероглазый поручик
на декабрьском ветру.
И я помню метели
всех заснеженных дат.
Кто там — эти ли, те ли
победили тогда?

Память, как эмигрантам,
нам подбросит ломоть —
Анатолия Гранта
полыхающий мост,
сказки: «Шел по Шпалерной —
и домой не дошел»,
горечь дней и Фалерна,
леденящий крюшон,
крохи, крахи, кроваво-
красно крестный поход,
сплав из слизи и славы,
слез, приказов «в расход».

Эра галлюцинаций.
Память шепчет: «Держи:
на застывшей Сенатской —
миражи, миражи».
Нам с тобой не угнаться
за безумием дней.
Жду тебя на Сенатской
между вечных огней,
в блеске иллюминаций,
у дворцов изо льда.

Жду тебя на Сенатской
в день — ты помнишь? — когда
наше дикое племя
побросает ножи —
и раскрошится время,
и окончится жизнь.

Остатки снега с черепичных крыш
прозрачным языком февраль слизал.
Флоренция. Туман. Из темных ниш
на нас глядят белесые глаза.
Насмешливо: для них давно не нов
наш юный мир из разноцветных снов,
из первых путешествий — Рим-Париж,
из твердой веры в истинность афиш —
прекрасный вид,
открыточный закат...
из первой безболезненной любви —
наверное, последней.
А пока
в своей беспечной, эфемерной вере
над Арно мы с тобою кофе пьем,
в постылой нише бледный Алигьери
вздохнет — и с грустью вспомнит о своем.

Леденящий дождь, воет ветер, и град искрится.
Мой сынок продрог. Лихорадка. Дрожат ладони.
Потерпи, малыш, в новой жизни я стану принцем —
и мы будем жить в золотистом уютном доме.

Не помогут крики, молитвы, мечты о мести.
Ты проходишь мимо, не смея коснуться взглядом.
Потерпи, родная, в той жизни мы будем вместе —
ты уснешь счастливой — и я прошепчу: «Я рядом».

Я седой до срока. По жизни — как по осколкам.
Этот мир продрог. И протухла его основа.
Я сжимаю зубы. В той жизни я стану волком.
И меня застрелят. И все повторится снова.

Море гневом с утра перекошено,
бьется лбом о забытый маяк.
Просыпается прошлое — крошево,
зверь закованный, пытка моя.
Он, тиранивший тихие пажити,
скован, пойман — в неволе скулит.
Охраняют периметры памяти
патрули, патрули, патрули.
Море стихло. Торосы смерзаются.
Безмятежен сверкающий снег.

Мой закованный зверь огрызается
и рычит. И готовит побег.

Привет,
Заняться было нечем,
Тебе, конечно, не до встречи —
Вот и пишу; а больше нет
Причин писать: ни зол, ни бед
Давно мы, знаешь, не встречали,
И нас не мучают печали —
Коль есть очаг и старый плед.

Опять живем своим умишком,
Опять играем в кошки-мышки,
Хоть кошки очень измельчали…
И мышки тоже... Лунный свет
Бежит по речке до причала…

А помнишь самое начало —
Наш юный пыл, искристый бред:
«Творить! Любить! Оставить след!
Увидеть мир, что так прекрасен!
На восемь бед найти ответ!..»

Теперь ответ до боли ясен
стал повзрослевшему уму…
Он прост.
Но мне он ни к чему…