Свежий Номер

№ 7 (141), 2016

О чем по ночам трубы твои трубят, о, больница?
Водопровод канализации вторит и ею чреват.
Как спится тебе, как пол твой мокрый лоснится,
Как стены твои закрашены, и кто вообще виноват?

Кисель в границах Испании размазался по халату,
Дух сконфужен, как Цезарь, которого предал Брут.
А пациентка в деменции ищет то ли палату,
То ли иную пристань, где родичи не орут.

Ищет она, обмишуливается, и начинает казаться ей,
Будто симфония рушится, будто уже вот-вот
От виолончельного вентиля, от скерцо канализации,
Как менуэт, оторвется безумный водопровод.

На выручку практиканточка из базового медучилища
Придет, лягушачью кожу кровавой ваткой скребя.
Поскольку у большинства из нас нет и не будет чистилища,
Пускай и эту оказию она возьмет она себя.

Мышцы кардиологии, травмы травматологии…
Если колоть наскучит, можно и расчленить.
Вмиг забудет больница про ягодицы пологие,
Вдевая в иглу одноразовую судеб наших полинить.

И мы вместе с ней запамятуем и самое сокровенное,
И номер своей палаты, и кой теперь будет год…
О, больница клиническая, подкожная, внутривенная!
Скоро подъем и завтрак, а там, глядишь, и обход.

Были и мы молодыми да сирыми…
Нет финансирования, нет финансирования.

На гололедке столбцы перфокарт —
С крыши закапал копеечный март.

Снег потемнел от вечерней зари,
Словно проехали золотари.

Се — предвесенний распад и развал,
Кто бы его красотой ни назвал.

Леса трассирование, птицы грассирование —
Осенью мощное шло финансирование.

Брали грибы, расходились, аукали.
Золото падало в руки — профукали.

Впали как реки, как щеки вполсытости
В анабиоз — не очнуться, не выползти.

Зимних цидулок рванина — а как еще? —
Над головенкой Акакья Акакьевича.

Только освоишься в роли приемыха —
Смотришь, уже и не снег, а черемуха.

Вскинешься, будто от сна получасного…
Как оно так это все получается?

Дух ли рождается, блазень ли блазнится —
К носу прикиньте, почувствуйте разницу

Божьего замысла, нашего домысла…
Кончилось время отхожего промысла!

Не зря княжнам и брату Алексию
В ту ночь приснился параллельный сон.
Теперь еще одна Анастасия
Влилась навечно в их тишайший сонм.

Несовместимый с жизнью вред здоровью
Нам предстает (безмолвствует конвой)
То мальчиком с безудержною кровью,
То девочкою с травмой родовой.

И — поневоле иль по доброй воле —
Историю приемля без затей,
Россия, ты — Октябрьское поле,
Усеянное трупами детей.

Век миновал, но рвется там, где тонко,
В иглу кривую не влезает нить.
За голову болезного ребенка
Недешево придется заплатить.

Мы будем бредить до глубокой комы,
Вменяемыми притворясь хитро,
Руинами Ипатьевского дома
И взорванными сводами метро.

Когда мама моя умирала,
Разгорались октябрьские дни,
Монотонные пелись хоралы:
«Хейлиг, хейлиг…», «Спаси-сохрани».

И безвыходная бахиана
Моей музыкой стала с тех пор,
И неясной виной Ханаана
Сердце дышит уму вперекор.

Осень, воздух, раскрытая фортка,
Дрожь бессонниц, потеря границ,
Опадающих листьев развертка,
В черных галстуках стайка синиц.

Лом таблетный, сплошная седмица…
В дом беды, как на аэродром,
Заполошно влетала синица,
Хлопоча над болезным одром.

И, гоня ее телепрограммой,
Я тогда догадалась, что смерть —
Это желтая птичка над мамой,
В потолочную бьющая твердь,

Словно солнце сквозь толщу лесную…
Так, толпой городскою хвалим,
Предваряет неделю Страстную
Бог, входящий в Иерусалим.

Так октябрьский день несчастливый
Я запомню навеки — аминь! —
Желтой птичкой с оттенком оливы,
Говорящей свое «синь-синь-синь».

Я люблю на черемуху похолодание,
Кулича подъедание, Пасхи отдание,

Чтоб весенний застрой был, как белой шпаклевкою,
Гроздевидно обрызган молочной маевкою.

За неделю предлетие сапою тихою
С пятипалой разделается засадихою,

После скуксится осень вдовою соломенной —
Так ее скосоротит лиловой оскоминой.

Мне мила не персидская и не виргинская,
А плебейская, роóдная наша, суглинская,

Отраженная вовсе не в водах Потомака
Черессильная, трудная наша черемуха.

И пока, слыша города гонку блошиную —
Далеко, невложимо в кусты черемшинные,

Засыпаю беспечно, а в комнате холодно,
И умолк соловей, нахлебавшийся солоно,

Потому что его, как дикóго приемыха,
Крупной солью вскормила глотуха-черемуха.

Яблоня старая тужится цветом,
Словно бы кто ее просит об этом,
Руки воздев, не покрыв головы, —
Красно украситься прежде листвы.

Трудно и хлопотно яблоне старой
(Я про себя назвала ее Саррой).
Много покойнее зимней порой
Было ей кутаться черной корой

И, угостившейся желчью и оцтом,
Смертью с весенним разделаться ГОСТом,
Не преломляя неплодья печать,
Ветвью костлявой о крышу стучать.

Нет — аккуратно к Великой Субботе
Плодоносяще восстала в работе,
Пусть тугочревный земной огород
Полон обломками адских ворот.

Ме́льтешно, с пальцами в луковой краске,
Так ведь и мы помышляем о Пасхе:
Пламя молитвы в трясине молвы,
Праздника цвет в повседневье листвы.

В рай не войти за медный грош,
Но жить я буду,
Как будто ты вот-вот войдешь,
А это — чудо.

Я буду — плача и смеясь,
Без «вира — майна»,
Как будто старше становясь,
А это — тайна.

Град переменится на весь,
Удвоит кратость.
Но ты навек в юдоли есть,
А это — радость.

Штурман знает направленье ветра,
Но и смертник знает ремесло…
Девочку одну на километры
От черты разброса отнесло.

Повседневно, буднично и скучно
Средь пустыни рухнул самолет.
Клочья пассажиров пали кучно —
Девочка продолжила полет.

Прослезились даже камни вади —
Пересохших русел древних рек…
Девочка, скажи мне, Бога ради,
Почему так хладен человек?

Вот и я пень пнем стою средь мира
На неразличаемом пути…
И, пускай ты дочь не Иаира,
Не снижайся, девочка, лети!

Может, где-то там, южнее Газы,
В море впал Египетский поток,
Чтобы стали мы нежнее глаза
И нужней, чем воздуха глоток.

Чтобы вспоминала обыдень я,
Как в свое небесное жилье
Девочка летит в сопровожденье
Ангела-хранителя ее.