Свежий Номер

№ 7 (141), 2016

Сбор майский нарциссов, трамваев и птиц —
стрекоз [деревянных, как утро]
солдаты, идущие в небе, без лиц,
в дожде, что вокруг парашютом
ложится и ест ледяных червяков,
чьи тени прозрачнее яблонь,
стоящих в окружности, без берегов,
похожих на темень и якорь,
похожих на этот протянутый стол,
в котором, как дым, оживает
разбухший от влаги, как смерть, мотылек
и — словно паром — догорает.

Ты дом покинешь — развернется он
на стаи и сады, где из ворон
был выбран или собран, как пятно
цветное и, где в скудное зерно
постукивает свет и, близоруко
ощупывая сердца погремуху,
горит, на нефть похожий, чернозем,
где речь моя глухонема, слепа
и только ночь моргает, как звезда,
и источается до линии — предела,
где лай лягушек вырастает в белый,
развернутый, как майский сверток, мед.

Хруст воздуха, дающий имена
своим пещерам, ящерам, домам,
не достигающий из пены и воды
своих шагов, что ангелам страшны.

Коснись меня, мерцая — словно хруст
сглотнул тебя здесь, светом наизусть
исчерпывая ямы и людей
водой, преувеличенной на дне,

чей шмель из хромосом, как май, двойных,
в пролет пророс, пружинами скрипит,
из смерти сада, в рыжий глинозем,
въезжая кварцем через белый склон,

через крыжовник, темную петлю,
которого я, если повторю,
то стану частью хруста и стеблей,
пейзажа, горя и других корней.

[цитата луга] бабочка летит,
петли воздушной роет лабиринт,
которым так природа хороша,
что дышит, как повозка, не спеша.
Мы возле этой бабочки стоим,
что в бронзе света чашею летит:
вот разобьется в стебли или дождь —
и мокрый сад уже не соберешь.

Где ангел суетится над тобой
и штопает глухие небеса
такою непромысленной тоской,
в которую окуклилась роса,

что женщина, царапаясь, щекой
коснется жабр холодного дождя,
горящего под медною косой,
чьи боги, как кузнечики, галдят —

позволил умереть и я себе
и запятнать дыханием соседа,
повесив время с небом на гвозде,
чтоб плавилась моя над ним победа,

чтоб дверь гудела, так как будто я
в качелях медных над землей катаюсь,
и ангел, закрывая небеса,
звенит в ключах, как дверцы, открываясь,

и я в его царапины иду,
в заштопанное ангелами время
и все давлю, как бабочек, росу,
в которую моя врастает вена.

Вода на пестрых цапках птиц
вверх смотрит, камушком блестит

и невесомую несет
речь, темноту набравши в рот.

Собравши холм, как вдох, густа —
уткнулась в небо густера —

про ангелов своих молчит,
свет медный в плавниках включив.

Нажмешь на выключатель и —
воды холодные мозги

здесь сконструируют тебя,
как иву, птицу теребя.

Вращая колесо легко,
по часовой и против,
поломан мальчик и идет,
где небо звук полощет.

И нагревая дом, как пир
июньский, до июля
за ним вода мир соберет
из бабочек и шпулек,

что вызревают изнутри
песочницы, где кубик
воды, как ключ, в руках кипит
и жизнь из смерти рубит,

и Все вращает колесо,
а колесо вращает
меня с мальчишкой часовым
и в щебет округляет.

В силке темном птицы
зверушки детей

блуждают средь пауз
прозрачных смертей,

в коробках трофейных,
как жизнь, заводных,

со свистом стрекозьим
к ней свет приводнив.

И плачет причал в ней,
и люлька скрипит,

как ключик от леса,
чье тело гудит,

как ларчик стрекозий
в прозрачной воде,

чей август плывет
в световой западне.

Уголь, убыток, приманка, смола,
стая из шапок в пожизненном доме,
чья вырастает до рая нора
в стружке железной — всем ангелам вровень.

Я здесь стою, говорю от себя
то, что по краю мосфильмовской пленки
не уловил стрекозиный мой взгляд —
только до грая и пчел тонких скомкал.

Вот лошадиная стая в воде
тает и машет в густых водомерках
мордой стоглазой, единой на всех,
вот рассыпается смертности дверка,

что безымянна [поскольку земля
рядом растет лебедой и сосною],
вот забывают [поскольку друзья],
вот и паром, что свинцовою дробью

в небо несом, как слепой дирижабль,
скоро взорвется и все мои души
станут углем и приманкой, смола
все сохранит здесь, поскольку разрушит

спины и линзы, и то, что мы в свет
смертью своей навсегда обращаем —
камень растет и прекрасно, как люк,
в небо обратное дому сияет.