Свежий Номер

№ 6 (140), 2016

Я был осел, привязанный к ограде
В деревне близ ущелья Воротана.
И рев мой содрогал основы камня
И эхом поднимался к небесам.
Но вот, шиповник с хрустом раздирая,
Выкрикивая: «Боже, дай мне крылья!»,
С вершин святых монастыря Татева
Ко мне свалился старый чемодан.
То чемодан ли был вообще? Два бивня
Торчали в нем слоновьи, и горели
Гранатами рубиновыми бычьи
Взбешенные до хрипоты глаза.
Сшибая недовызревшие груши,
Чудовище из плесневелой кожи
С клубами пыли яростно припало
К моим сухим натруженным ногам.
И я, лягнув непрошенную рухлядь,
Обдал ее струей мочи горячей.
А что бы мог я сотворить другое?
Не первый год живу и видел все,
Что со святой горы нам прилетает,
Чтобы потом быть выброшенным в мусор —
Башмак, бутылку из-под кока-колы,
И Бэтмэна из пластика без рук.
Сверкнув в лучах растущего рассвета,
Он тоже крылья требовал у Бога,
А угодил в дымящуюся кучу
Навоза, что я произвел с ночи…
Но тут на небесах сгустились тучи
И молния упала к чемодану.
Не подожгла, лишь бросила на свалку,
Где круг судьбы закончился его.
А глупому ослу небесным жаром
Хвост подпалило, и с истошным криком
Порвав веревку и свалив ограду,
Удрал несчастный в заросли кустов.

Черт меня дернул пойти через переход.
Асфальт в измочаленном черном снегу.
Безглазых прохожих безгласный строй.
Светофор моргает, а зачем, не пойму.
И на скользком льду я валюсь плашмя
В снежную кашу. Во тьму лицом.
По мне деловито стучат башмаки.
Дамские торопливо бегут каблучки.
Мне бы крикнуть — да рот снегом забит.
Шевельнуться — но руки втоптаны в грязь.
И не больно совсем. И не страшно почти.
Только шее неловко. Вот ведь попал!
Пешеходы прошли. И колесный поток
Поперек раскатывает меня и вдоль.
Распадается тело ветхим тряпьем.
Уходит в асфальт, ложится на дно.
И моя на светофоре торчит голова.
И красным кричу я. И желтым смеюсь.
А зеленым плачу. Не потому, что жаль.
Разницы нет — на шесте, на плечах!
Просто горько, потому что горек снег,
Что не тает на моих замерзших губах.

Пожелтевшая фотобумага
Хранит особый порядок,
Которого нет нигде в мире.
В центре глава семейства
В широком неношеном костюме.
Рядом совсем молодая
Мать в строгом платье
С белыми крупными кружевами.
По бокам расставлены дети.
Нахохленный воробей-сынок.
Кисейная барышня-дочка.
Над ними нарисовано солнце.
Справа фанерная пальма.
Слева гипсовый ангел.
И восемь глаз как восемь
Прямых стволов револьверных,
Заряженных стрелами жизни.
В трепете я закрываю
Семейный альбом. Смерти
Нет.

Не заходи зимой в липовую рощу.
Выпавший ночью снег тонко,
Нервно правит почернелые ветви.
Другому дереву не дано так тихо,
Так строго поднимать к небу душу.
Красота — это четкий порядок смысла.
Красота — это четких стволов порядок.
Нет в твоем мире другого света.
Нет другого света в твоей жизни.
Не ходи зимой в липовую рощу.

Утренний дождь убедил меня в том,
Что я ненастоящий человек.
Во-первых, у меня нет крыльев пчелы.
Во-вторых, у меня нет хобота слона.
И в-третьих, у меня нет рыбьей чешуи.
Я даже не шершавый как древесная кора.
И по этой причине я уже полдня
Взлетаю трамвайным билетом, кружусь
Над крышами задумчивых домов.
По этой же причине я вбираю в себя
Горячий ветер автомобильных шин
Будто воздушный шар.
Ненастоящий.

Запыленное оконное стекло, за ним решетка.
Занемевший замок, от которого ключ потерян.
За решеткой слоями висит забытый воздух.
За решеткой забыт несуществующий снег.
И неловко глядя в окно, ты не существуешь.
Странное, сладкое, горькое это чувство.
И все, что было с тобой всегда и когда-то,
Уходит к неровной земле несветлой листвой.
И неровный сумрак ложится тебе на руки.
Но снег, воздух, память, листву, если все это
До пыли и до немоты перетереть в ладонях,
Останется странный сладкий горький свет.

Вечер, конец работы.
Тротуары в наледи черной.
Стены домов, столбы, заборы
Закиданы грязным снегом.
Город, он и есть город.
Большой, неуютный, жалкий.
Как пес дворовый, покорно
Дожидающийся подачки.
А прохожие отрешенно терпят
Вздохи декабрьской стужи.
Лица ветром стерты.
Классическая уличная проза.
Правда, с пунктиром банальной
Предновогодней рифмы.

И как зубы на холоде, ноют
Свечением пустым гирлянды.
В супермаркет (дурацкое слово)
Лучше не заходить. Китайские
Пластиковые елки. Бутылки
Дурного шампанского, в кавычках.
Тут нет даже тени снобизма.
Просто сильно отдает бражкой.
И жвачкой, и силиконовой ноткой
Нескончаемого джинглбэлза.
Но в тебе, во мне, в нашем доме
Тепло. Добираться долго.
Через полгорода, с пересадкой.
Я люблю тебя.

Я проснулся без крыльев утром.
Не помню, куда я их задевал.
Ну да, много пил вчера. До рассвета
Гулял. И к дамочкам приставал.
Да Бог с вами, не нужна мне эта рифма.
Глагольная, тем более. Я ищу,
Как потерянные очки, мои крылья.
Кстати, и очков нет нигде.
И я провожу по лицу руками.
Где же глаза? Вот лоб. Вот нос.
Но черт, мой рот исчез тоже.
Так о чем, так чем же я говорю?
Говорю? Я даже мычать не могу.
Голос пропал, и слух вместе с ним.
Страшно? Нет. Потому что нет страха.
И нет высоты, нет падения, нет тела.
И с воздухом кончился смысл.
Меня — просто — нет.
Как нет отстучавшего ночью дождя.
Как нет отзвучавших слов.

Из худого кошелька в продуктовом магазине
Просыпалась мелочь и запрыгала звонко.
На все стороны сразу. Кругом оглянулись.
А в руках пакеты, кошелек этот неладный.
И с трудом нагнувшись, ты подбираешь монеты.
Попробуй, прихвати-ка их с грязного пола!
А какие-то укатились далеко. И люди
Протягивают упавшие денежки. Спасибо…
Наконец, ты выходишь на улицу, в темень.
На лед. На свой страх и риск. На ветер.
Но рвется пакет, и валятся на дорогу
Дурацкие мандарины. Да что же такое!
Чертыхаясь, ты собираешь их торопливо.
Рассовываешь по карманам вместо пакета.
Ну что же теперь, что рассыплется следом?
Разом обрушатся дома? Или, может,
Птицы упадут на землю? Или звезды?
А ты собери-ка их в кошелек и станешь
Самым богатым. А вот эту не заметил!
Сейчас ее подам. Спасибо? Не стоит.
Мотаешь головой? Ах да, эти птицы
В глаза залетели гроздью, расселись
По ветвям твоей памяти, с шумом, свистом
Заполнили прошлое, будущее заполонили.
Ты хватаешься за голову, зажимаешь уши.
Ты сжимаешься в одну пульсирующую точку,
Какой был когда-то в материнской утробе.
Но тут тебя кто-то трогает за рукав…
Все, остановись. Ничего не случилось.
Это бабушка протягивает тебе мандаринку,
Которая откатилась далеко. Спасибо!
Мир остается. На прежнем месте.

Автобус, давка, выкручены руки.
Потом по темноте через дворы.
Вот, наконец, горбатая хрущевка.
Твой дом. И ты чуток навеселе.
Так, по пути с работы, в одиночку,
В закусочной продернул рюмку-две.
А снег под вечер сыплет нудно, липко.
Щекочет нос, мешается в глазах.
И хлопает кривая дверь подъезда.
И ты, вместо того чтобы войти,
Садишься на скамейку, превращаясь
В снеговика, забытого детьми.
Мир соткан из условностей. Не важно,
Есть у тебя жена и дети, или ждет
На кухне только грязная посуда.
Или ты вовсе выдумал себя.
Но важным вдруг становится другое.
Ты поднимаешься, отряхиваешь снег
И расправляешь руки. Или крылья?
И отрываешься, не веря, от земли.
И это не полет, скорей, парение
Клубочком дыма, по спирали вверх.
Куда, зачем? И можно ли вернуться?
Вопросы падают, утрачивая смысл.
А снег стеной заваливает время.
И вечность открывает робкий лик.
И исчезает, обращаясь в точку,
Детьми забытый снеговик.

Вечер, за окном темно.
Лампа под потолком желта.
Телевизор показывает, говорит.
Часы стучат, уже семь.
Ты, наконец, пришла.
Надела домашний халат.
Ужин, скупой разговор.
Сегодня был трудный день.
И я усаживаю тебя на стул.
Смачиваю полотенце водой.
Осторожно провожу по лицу.
Смываю заботы, суету,
Усталость, утренний макияж,
Глянец, дискурс, гламур.
Затем стираю черты
Самого лица. Глаза.
Морщинки. Нос. Рот.
Ну и что там еще. Теперь
Передо мной картонный овал.
Податливая серая пустота.
Я беру простой карандаш
И рисую — тихо, не шевелись —
Простую улыбку и взгляд
Спокойный и тоже простой.
Работы еще на полчаса.
И вот он, тот кроткий лик,
Который тебе так идет.
И который я так люблю.
Ну все, пора идти спать.
Завтра будет трудный день.

Ступить в листвяной ворох, не ступить?
Шаг один — и закрутит, понесет.
Руки, ноги, глаза, горло, зачем?
Воздух, вихрем вокруг вся труха.
Слишком много воздуха, в нем
Не задохнуться бы.

Школьная тетрадь в линейку
Делила мир на две части.
Строгие молчаливые строки
Не позволяли буквам падать.
А буквы нуждались в присмотре.
Не обученные хорошим манерам,
Они валились то и дело набок
И набегали одна на другую.
На полях же неспешно и чинно
Расхаживали учительские пометки
В красных полицейских мундирах,
Выведенных с правильным нажимом.
Неровно! Небрежно! Грязно!
Все переписать! Тройка! —
Покрикивали тетрадные постовые.
А в окно било свободное солнце.

Школьная тетрадь в клетку
Заключала мир за решетку.
А гордые непокорные цифры
Лезли друг другу на плечи
И складывались в столбики, чтобы
Выбраться на желанную волю.
Где нет умножения таблицы.
Где можно на ноль делиться.
Но учительские набегали вопросы
И загоняли цифры обратно
Маршировать по тесной странице.
Дважды два чтобы было четыре,
А не пять или шесть или восемь.
И за ними недовольной гусыней
Являлась жирная двойка.
А в окно бил свободный ветер.

С тех пор прошло уже лет триста.
На столе лежит белый и чистый
Листок нелинованной бумаги.
Белой и чистой свободы.
Я не буду чертить на нем линии.
Отказываюсь покрывать его сеткой.
Как ребенок, я солнце рисую
И ветер, летающий птицей.
Я выписываю буквы по кругу.
Пусть сегодня им будет праздник.
Вверх тормашками цифры ставлю.
Пусть кубарем сыплются в небо.
Что-то ласково шепчет дождик.
И в окошечко за мной наблюдает
В белом и чистом халате
Санитар небритый и добрый.

Ночью по дереву рыба летит.
Вниз хвостом, головой вверх.
Дерево слышит, не может понять.
Брошено счастье к его ветвям.

Плавник стучит. И ветер бьет.
Стынут звезды каплями тьмы.
Сердце дерева тонет в огне.
Счастье такое зачем-то дано.

Катит по небу рыбий глаз.
Громом неровным, будто луна.
Дышит дерево рыбьим хребтом.
Ребра на плоский легли мир.

Вот и разгадка. Заснуть нельзя.
Жизнь порогом ступила к земле.
Гул древесный возносит ночь.
Рыба в небесной горит голове.

Жила на серванте синяя ваза.
Под часами с глухим фанерным боем.
В соседях слоники в ряд скучали.
Стекло не знало, как ходит время.
Вазу подарили на свадьбу людям.
В стиснутом воздухе она сжимала
Трепетным лоном цветочные стебли.
И синий пожар полыхал все ночи.
Но годы устали, упали как тени.
В серых закатах стекло потускнело.
Цветочная дрожь уступила место
Бессмертникам в их слепых изломах.
И каждую осень ваза без толка
Копила пригоршни мух сушеных.
И пыль протирая, старуха-хозяйка
Старуху стеклянную едва терпела.
Так при переезде в новую квартиру
Выбросили вазу на мусорную кучу.
Потом по ней проехала машина.
Забытое тело без хруста, без боли
Распалось на части. Из темных краев
Острая брызнула синяя кровь
И в небо пустое навзрыд пролилась.
Это не про вазу. Это про вас.

Шаткий мостик едва перекинут через овраг.
Черные стволы внизу, что-то тянет к ним.
И ветви поперек горла. Смотри, не наткнись.
Пропадешь забытый в этой свалянной траве.

Да, как сухая трава, твои волосы холодны.
И пахнут они прошедшим летом пустым.
Я боюсь глубоко заглядывать в твои глаза.
В овраг, где чернеют ветви меня поперек.

Летом в одном городке
Выпал снег, обильный и крупный.
Февральский. Причуды погоды
Наделали немало шума.
И дело не в заваленных переулках
И засыпанных подъездах, и даже
Не в машинах, в снегу завязших,
И вставших на ходу трамваях.
Пугало непонятное другое.
С городской площади поднимался
И круто уходил в небо
Вихрящийся снежный путь.
Конечно, эта снежная дорога
Была абсолютно эфемерной.
Она не выдерживала тяжести.
Пройти по ней было невозможно.
Горожане поначалу и близко
Боялись подходить к этому месту.
Но к обеду осмелели и плотным
Кольцом окружили ленту.
Храбрецы подходили вплотную
И пытались разглядеть сердцевину.
И кто-то даже трогал руками
Снежную дышащую массу.
Священник объявил это явление
Чудесным божественным знаком.
Философ обосновал, что это
Символ самодостаточной меры.
Поэт же сочинил поэму
И сравнил дорогу из снега
С ласковым чудовищем и белым
Восторгом. А один несчастный
Заглянув в этот снежный морок,
Сошел с ума и до смерти
Твердил, что увидел в вихре
Лицо своей любимой.
На следующее утро город
Разбудило обычное солнце,
Быстро растопившее заносы.
Снежная дорога исчезла.

Я мог бы быть рукавом
И касаться твоей руки.
Я мог бы зеркалом быть
И твое находить лицо.
Я мог бы дверью в ночи
Твой провожать уход.
Я мог бы ветром с утра
Твой встречать взгляд.
Я мог бы взять тебя и
Вытерпеть всю до дна.
Но в том только беда,
Что меня нет.

Летние дожди не умеют хитрить.
Эти капли свежи как твои глаза.
Окно распахнув, я руками ловлю
Твои взгляды, невысказанные слова.
Словно капли, они дрожат на ветру.
Я не имею права оставаться таким.
Я не имею права умереть. Я
Не имею силы и смысла быть
С тобой, без тебя на этой земле.
Все в этой капле летнего дождя.

В недавнюю ночь, в грозу, против ветра,
Швырявшего сырые в лицо полотенца,
Ты зло и упрямо ушел из дома,
Брошенный в улицу неосторожным

Порывом души еще незажившей.
Брошенный в темень камнем, в нелепом
Стыдном порыве изменить хоть что-то
В жизни, неправильностями небогатой.

Взять бы, да ночь прошагать по неладной
Этой погоде, промокнуть, промерзнуть,
Умаять себя до холода в сердце,
Вздрогнуть, что вдруг умрешь, не на шутку.

Запнувшись, ты валишься на дорогу,
На острый падаешь мокрый щебень.
Руку саднит. Ушибленный локоть
Жжет. И бьют дождевые капли.

И бьют по лицу горячие слезы.
Горячая радость перемыкает горло.
Воздух пришел. Ты такой же, как прежде.
Больше ничего не нужно.

Подожди минутку. Я сейчас вернусь.
Только прыгну зернышком со стола
И в подполье свалюсь, в темноту.
Там меня схватит зубами мышь,
Но не съест, а утащит из дома вон,
У норки уронит в ручей.
И влага проникнет в поры мои.
А вольный поток увлечет в поля.
В густой солнечный жар.
Там птица вдруг поднимет меня,
Но не проглотит, а вдаль унесет.
Бросит в свежую борозду.
И я прорасту корнями вниз,
А стеблем отчаянно вымахну вверх
И достану до облаков.
И встречу птицу, а в земле сырой
Встречу шорох мышиных усов.
Ты меня все еще ждешь?