Свежий Номер

№ 3 (65), 2010

Я родился в 1964 году, через 19 лет после окончания войны.
Всего-то через 19 лет.
Возможно, я тоже отношусь к послевоенному поколению.

Поезда кричат:
— Ту-ту-у…
Я лежу на диване и спокойно, и даже радостно слушаю длинные гудки этих уходящих поездов.
Я еще живой, совсем ненадолго и непонятно зачем пришедший в этот огромный мир маленький человечек.

Я помню… Хорошо помню себя двухлетнего. Помню наш старый московский деревянный двор. Таких дво­ров и домов теперь в Москве, наверное, нет. Какой-то далекий, неведомый австриец построил этот домишко, а мои прабабушка и прадедуш­ка его купили за двенадцать тысяч рублей. Во дворе (участок составлял сорок соток) жила наша семья (отец, мама, старший брат Жора и я). В соседнем доме — наши родственники — дядя Вася, тетя Мару­ся, их дети: Галя, Оля и Марина. Своих двоюродных теток я счи­тал сестрами, так как они были совсем молоденькие. Особенно дружили мы с Маринкой. Еще в нашем дворе жила тетя Клава — ее помню очень смутно.
Жорка с Маринкой почти не расставались.

Дом был небольшой, дощатый. Посередине стояла печка. Мама ее с утра до вечера топила.
Она работала переводчицей с немецкого языка, занималась нами и хозяйством. Она почти не отдыхала. Иногда, плотно приблизившись к экрану, смотрела маленький, скромный телевизор «Рекорд».
Мама познакомилась с отцом в студенческом Томске где они учились в институтах (отец — в строительном, а мама — в педагогическом, на факультете иностранных языков). Отец приехал из Москвы вместе с моим дедом (его Сталин туда направил на руководящую работу), а мама из маленького городка Красноярского края — Ужура.

Одной из самых серьезных проблем нашей тогдашней жизни были дрова. Во-первых, где их раздобыть? А во-вторых, как их потом пилить? С большим трудом отец где-то доставал дрова. А затем в одиночку — кто поможет-то? — каждый день пилил их да колол.
Трудности с дровами возникали не только у нашей семьи. Однажды все куда-то ушли, я остался дома один. Вдруг вижу: тетя Маруся (между собой мы ее называли Манюней) тащит из нашего сарая дрова. Когда отец пришел домой, я ему, конечно, все рассказал. Он смеялся и злился одновременно. Злился потому, что чурбаки у нас пропадали постоянно. Нужно сказать, что несмотря на родственные связи, жили мы с другим семейством не очень-то сердечно. Как соседи. И только. Видимо потому, что у отца довольно замкнутый характер.

Однажды Маринка спросила меня, четы­рехлетнего: «Ты любишь смотреть на облака?» Я удивился: «А за­чем?» Сестра поразилась моей прозаичности. И начала объяснять суть прекрасного: «Приглядись, ведь каждое облако на что-то похоже. На зверей, на деревья и даже на людей!» Я пригляделся повнимательнее и ахнул. Действительно, по небу плыла мохнатая белая собака. С тех пор я стал любить смотреть на небо.

Года в три меня отвели в детский садик. Мне там не очень нравилось.

Деревья нашего сада. Огромная, величественная китайка. На нее можно было залезть и соорудить прямо на дереве шалаш.
Яблочки маленькие-маленькие. Кисловатые, но все-таки вкусные.

Сколько же хлопот мы доставляли родителям! И не только им. Однажды залезли в сад к тете Клаве и наворовали у нее груш. Они были потрясающие — твердые, хрустящие! — больше я таких в жизни не ел. А тетя Клава нас заметила. Все рассказала матери. Мама нас наказала. Как — уж не помню, но брат сказал:
— Мы должны отомстить злой тете Клаве за донос.
Он раздобыл где-то толстую леску и протянул ее на вбитых колышках поперек тропинки, ведущей в теткин огород.
Мы залезли на дерево и притаились. Тетя Клава не заставила себя долго ждать. Пошла проверять свои владения. И рухнула. Как подкошенная. Мы, сволочи, смеялись. По глупости, конечно. Не от жестокости.
Потом, когда она опять пришла жаловаться родителям, мы оправдывались тем, что играли и не думали вредить соседке. Пошутили, мол. Но как мы ни юлили, отец все равно дал Жорке ремня.

По дороге в детский сад (я ходил в него года два с половиной) находилось одно место, где кто-то когда-то зарыл клад с ракушками. А я его открыл. И каждый раз, идя в сад или из сада, я набивал себе карманы ракушками. Делал это быстро и незаметно. Даже мама не замечала. Я осторожничал потому, что боялся рассекретить свои «сокровища».

Однажды нас обокрали. Из отцовской слесарной мастерской воры вынесли почти все инструменты. Но оставили случайно свою отмычку. Я как дурак на полном серьезе сказал отцу: «Не горюй, видишь — и нам что-то перепало». Он горько усмехнулся.

У брата был друг Валера Назаренко. Забавный мальчуган. Он всегда фантазировал. Уверял, что если он зимой прикоснется языком к водосточной трубе, то язык к ней не примерзнет. Я один раз решил проверить: правда это или нет? И приложил зимой язык к водосточной трубе. Еле потом отодрал. А Валерка и другие странные предположения делал…
Он и брат дружили крепко. Но иногда ссорились и дрались. Причем, Валерка всегда норовил ударить Жорку в лицо, а тот обхватывал товарища руками и не давал ему колотить себя. Жор­ка мне говорил, что не может ударить друга.

В детстве брат очень любил строить шалаши. Хлебом не корми — дай шалаш построить. А в нем обязательно находилось местечко для тайника. В одном из них брат и Валерка стали складывать продукты — готовились в какой-то поход. Товарищ принес бутылку замечательного морса. Жорка показал ее мне. И у нас обоих по­текли слюнки. На следующий день брат не выдержал и выпил треть бутылки, а остальное оставил мне. В порожнюю бутылку мы налили воды, чтоб Валерка не заподозрил. Потом брат «объяснял» другу, что напиток испарился. Дескать, долго лежал. И не в холодильнике. Валер­ка обиделся. Но потом все обошлось.

Помню, какой прекрасный шалаш — из раскладушек — сделал для меня Георгий. Я упивался счастьем. Такой пода­рок! А еще Жорка оборудовал мне лежанку из толи. На ней бы­ло приятно поваляться, поглазеть на небеса. На лежанке я устро­ил себе тайничок, где хранил съестные припасы (на всякий случай; какой?), воду во фляжке, разные свои вещи.

Самый интересный и безмятежный период жизни — до шести лет. Все остальное — борьба.

Жили мы тогда небогато. Денег в доме постоянно не хватало. А когда подходила пора засевать огород, мать всегда ходила к какой-то тетке занимать семена.

Когда мне исполнилось четыре года, мама сделала мне царский подарок. Она подарила мне две шариковые авторучки и блокнот. Мне даже не верилось, что это богатство — мое. В день я исчерчи­вал по листочку.

Однажды случилось грандиозное событие. Брат поймал кро­лика на маленьком нашем огороде. А мы таких животных, впрочем, как и всех остальных, не держали и не разводили. Это был соседский лопоухий. Им-то мы его и вернули. Они очень обрадовались, расчувствовались и на радостях дали нам за это два рубля. На подаренные деньги отец купил шахматы. Вернее, было так: отец отдал деньги Жорке, тот — возвратил в семью, и в итоге появились в нашем доме шахматы. Это стало событием в моей жизни, потому что не очень-то много я видел в своем раннем детстве ярких, нео­бычных предметов. А тут такие затейливые, будоражащие вооб­ражение фигурки! На них я смотрел с благоговением. То, что в них можно постоянно играть, мне и в голову не приходило. Только смотреть, а не трогать!

Отец накопил денег и купил мотоцикл. Это было сразу после моего рождения, как мне рассказывала мама. Когда мне бы­ло года четыре, папа один раз возил меня на своем «ковровце». А когда папа вез меня на мотоцикле второй (и последний) раз, в шину вонзился толстый, проржавевший, но стойкий, как оловян­ный солдатик, сволочь-гвоздь. Так с ним мы и проехали еще метров 100. И больше не ездили.

Мои сверстники в детстве хотели быть космонавтами, летчиками, хоккеистами.
Я хотел быть продавцом мороженого, директором магазина, расклейщиком афиш, акробатом в цирке.
Как ни странно, отчасти мои детские мечты сбылись.
Магазин (хоть и в Интернете) у меня есть, про афиши (плакаты) я написал огромную книгу, в цирке работал.
Правда, продавцом мороженого я не стал. Но зато был хоккеистом, даже чемпионом Москвы.

Еще мама учила правильно говорить и по-русски, и по-немецки.
Если я говорил «ихний», меня наказывали суровым взглядом.

В наш кусковский двор нередко приезжали шарманщики и барахольщики.
Шарманщики играли — им мама давала какие-то медяки.
А барахольщики продавали игрушки: мячики, обезьянок на резинке.
Денег не было — мама им отдавала вещи.
…Однажды она отдала свою прекрасную шаль.
Чтобы у нас были игрушки.

Мамину шаль я любил больше любых игрушек.
Я ее почему-то называл «мога».
Мне было тогда года полтора.

Часто мы с родителями ходили в парк Кусково. Там мы катались на санках с крутых Гайских гор и смотрели на красивые величественные здания.
Теперь я понимаю: когда русские крепостные зодчие слили воедино архитектуры Древней Руси, Древних Греции и Рима, Барокко и Классицизма — получилось Кусково.
Когда неизвестные силы слили воедино портреты Жанны Самари и Жанны Эбютерн — получился парящий осенний лист березы.

В раннем детстве все необычно, волшебно! Как я удивлялся и нас­лаждался, увидев впервые у нас во дворе на кормушке синиц и снегирей! Как страшно испугался, когда, уплетая прекрасную огромную клубнику, вдруг обнаружил в ней одиозного червя. Как наслаж­дался, ездя с отцом на мотоцикле. Как мучительно и геройски пре­одолевал страх, прыгая с крыши высокого сарая в сугроб. Бесчисленны эти воспоминания. Как все это было прекрасно и первозданно!

Какое было мороженое в детстве? Самое роскошное — за 28 копеек, с орехами. Такое черное, с пупырышками! Очень вкусное — стаканчик с розочкой, за 19 копеек.
Роскошный пломбир за 48 копеек в картонной упаковке. Там была бумажная прокладочка. Так мы сначала с братом облизывали эту прокладочку, а потом уже делили мороженое пополам — ножом разрезали. Еще были пломбиры по 9, 13 копеек, крем-брюле за 15 копеек. И фруктовые стаканчики по 7 копеек. Самое немыслимое лакомство той поры — торт-мороженое. Я в детстве ел его один раз! Во взрослом возрасте покупал много тортов-мороженых. Все — не то.

В Москве тогда везде стояли аппараты с газированной водой. За три копейки — с сиропом, за копеечку — обычная газировка. Мама нам из-за гигиенических соображений запрещала пить из автоматов, но мы все равно пили. Правда, стакан я мыл, конечно, очень активно.
…Когда проходила Олимпиада-80, мама строго-настрого запретила пить газировку из автомата. Как только не стращала! В общем, выпьешь — козленочком станешь, рожки вырастут. Но я один раз все-таки выпил. Было жарко — и не удержался. Потом проговорился об этом дома. Досталось мне по первое число. Козленочком я, конечно, не стал, а вот рожки потом, много лет спустя, у меня все-таки выросли… Мама оказалась, как всегда, права.

Однажды мы поехали с мамой и братом в деревню. Там мама рассказала нам такую историю, которая меня потрясла.
— Жил-был нехороший мальчик. Он не любил животных. И однажды ногой ударил черную кошку. Кошка захромала. А в деревне жила страшная-страшная старуха-колдунья, которая могла заколдовать любого человека и превратить его в паука. И вот однажды идет мальчик, а навстречу ему ковыляет эта старуха-колдунья, хромая. И она погрозила мальчику кулаком…
Этот рассказ мне так запал в душу, что животных, я, конечно, никогда не обижал.

В Кускове был замечательный кинотеатр «Старый Гай». Пойти туда было высшим мальчишеским наслаждением. Однажды мы договорились, что пойдем туда с братом и двоюродной сестрой Маринкой. А я днем заснул. Они пошли без меня…
Это был тяжелый моральный удар.

В предшкольном возрасте я с безмерным инте­ресом слушал рассказы моего старшего брата про вымышленного им мальчика Сережу. Каждую ночь я умолял брата о новых и новых историях. Он кокетничал, конечно, издевался надо мной, но рассказывал. Он их сочинял на ходу.
У нас дома был тогда немецкий будильник, который удивитель­но громко звенел. Брат мог заставить его звенеть в любую ми­нуту. Я же этого не умел и поэтому очень мучился. А за то, чтобы научить меня заводить будильник, братец требовал мою единст­венную, шикарную, сделанную отцом клюшку. Условия были не­реальными, воистину гнусными и грабительскими. Брат мне ка­зался чудовищем. Однако когда он произнес: «Плюс десять лет — рассказы о Сереже» — я согласился тотчас!

Помню старую деревянную школу, где первые три года учился брат, качающийся, ненадежный мостик, по которому народ благополучно проходил через ленивую «ароматную» речку Вонючку.
Когда-то это была, говорят, хорошая, чистая речка, но впоследствии предприя­тия стали в нее сбрасывать нечистоты, канализационные трубы к ней подключили. И — все... Перебили хребет речке.

Когда старые кусковские дома стали ломать, чтобы строить вместительные человеконенавистнические коробки, многие захандрили. Но не я — я был маленький. По соседству с нами находился здоровый, красивый домина. Его снесли одним из первых. Мне нравилось бродить по его руи­нам. Однажды я там, невероятно обрадовавшись, нашел две военных фирменных фляжки. Од­ну — нашу, а другую — немецкую. Вторую отдал брату, а первую взял себе.

Когда мне было семь лет, мама повезла нас с братом на лето в деревню. Там я впервые сел на коня. Он меня чуть не сбросил.
В деревне у хозяйской кошки родились котята. Я залез на чердак, прекрасные и веселые котята стали со мной играть, прямо на лицо прыгали.
А утром хозяин их утопил.
Это самое страшное потрясение детства.

Брат с детских лет был очень начитанным мальчуганом. Именно он открывал мне литературные имена. Он пересказывал мне «Героя нашего времени», читал мне стихи и переводы Маршака (особенно нам с ним нравились про Петрушку и Робин Гуда).
Он постоянно рисовал — в основном замки.
Сам писал стихи.
Больше всего Жорка любил детективы. Вообще, он мог читать круглые сутки напролет.
Откроет окно, поставит возле кровати бутылочку с водой и читает.

Помню, как весело принимали в пионеры моего брата, его класс. После торжественной церемонии было замечательное пир­шество. Вдосталь лимонада, пирожных!
Помню, как наш класс принимали в пионеры. Накануне я пло­хо, безобразно, на «три с минусом» ответил по природоведению и боялся, что меня не объявят в числе вступающих. Но наша учи­тельница меня назвала, хотя и не назвала некоторых моих друзей. Нас принимали в музее В. И. Ленина на Красной площади. Было очень торжественно, даже страшновато. А вот лимонада и пирожных после того, как нам повязали галстуки, увы, не было.

Когда я был совсем маленький, то занимался одним чудным делом — придумыванием прозвищ. Я мастерил их различными способами. К примеру, так: один мальчишка из нашего двора с недоступным моему разумению характером носил всемирно известную фамилию Сидоров. Я размышлял следующим образом: Сидоров похоже на ситник, ситник, поскольку это мучное — каравай, ка­равай похоже на караван, ну, а караван — это верблюды...
...Прозвища мои не приживались.

Мне было 10 лет. Я впервые увидел летящих над городом уток. Они были похожи на инопланетян.

— Если ты провинишься, как будешь выкручиваться перед родителями? — спросил меня однажды двенадцатилетний Жорка.
— Попрошу прощения.
— А я выброшусь из окна!
— Зачем?
— Да я понарошку. Чтобы родители меня пожалели и удержали. Это у меня военная хитрость.

Жорка в детстве был очень красив. Правильные черты лица, кудрявые волосы. Ангел.
— Все маленькие красивые! — говорил мне Жорка. — Только ты был страшный и почему-то черный.

Родители с Жоркой постоянно нянькались, пытались его чем-то увлечь. Купили ему аккордеон. Он заниматься не стал. Скрипка его тоже не заинтересовала. А вот на гитаре играл хорошо, даже сочинял музыку.
Он и меня научил играть.
Любил давать мне советы.
— Музицируй каждый день. Тогда тебя даже в «Машину времени» могут взять.
К спорту у него способностей не было. Ни в футбол, ни в хоккей он играть не любил.
Но любил устраивать соревнования.
Однажды он нас троих — меня, Лёшку Крупова (Цыпу) и Игоря Кононова (Конона) — построил на катке и объявил:
— На старт, внимание, марш!
Мы на коньках помчались.
Первым к финишу пришел Игорь, вторым Цыпа, а я третьим.
Жорка сказал:
— Результаты забега таковы: Игорь на первом месте, Женька на втором, а Цыпа на третьем.
Цыпа законно возмутился:
— Я же быстрее прибежал!
— А Женька старался больше, — сказал мой брат.
Он меня всегда защищал.

Жорка потом задружился с Цыпой, потому что у него были фирменные брызгалки (пустые флакончики из-под шампуня), ему их мама приносила из парикмахерской, где работала.
Жорка очень радовался такой выгодной дружбе. И мне об этом говорил.
Однажды он меня обидел, и я в сердцах Цыпе разболтал, что Жорка с ним дружит только из-за брызгалок.
Цыпа почему-то не сильно обиделся.

Жорка в детстве был величайшим любителем и знатоком собак. Он прочитал о них множество книг, всех консультировал по кинологическим вопросам. Но в московской квартире мы собак никогда не держали. У нас жил только кот Васька, которого я купил в восьмом классе за 15 копеек на Птичьем рынке.
Когда мой прекрасный Васька умер, я его похоронил недалеко от Кусковского парка, в рощице. И сильно-сильно плакал.

Брат у нас в семье считался отцовским любимчиком, а я маминым. Я без мамы не мог обходиться. Очень любил. Потом мы стали сильно ссориться.
А когда я вырос, и мы разъехались, опять стали любить друг друга.