Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПЕРМЬ НА КАРТЕ ГЕНЕРАЛЬНОЙ. Поэзия
Дети Ра БЕЛИКОВ
Я СКОРО ИЗ ОБЛАКА ВЫЙДУ
Философия бедер
Бедра ее пунцовели! Я глянул
сзади: плетеная татуировка, креслом в кафе нанесенная ловко… Тата в тату! О, не ту ли Татьяну вывел я вечером летним и праздным?.. В нас рокотало «Ркацители». Было лицо ее бледным, бесстрастным. Да!.. Только бедра ее пунцовели. И нарочито на шаг, на полшага я отклонялся от цели, чтоб к цели взглядом прильнуть, и, мужская, дышала улица вслед, и, приникшая, еле шла на обгон — так они пунцовели! И на мужскую уже наезжала женская улица — бедрами тоже, но не стыдом и закатом на коже, а вихловатым мандражем — о Боже! — дескать, неужто вам э т о г о мало?! Мало!.. Коль, следуя вниз по Сибирской в белом «Роллс-ройсе», по бампер в расстреле, князь Михаил Александрович сбился с века — и в полосу встречного быстро въехал, где бедра ее пунцовели. Нет «Философии…», Ганька, «…убийства» — глянь-ка: есть бедра, а ты — не при деле. Есть лишь одна «Философия бедер». Ах, Гавриил Мясников*, неужели не сочинил бы? И был бы угоден Богу. И бедра тебе пунцовели. _______________________________
* Гавриил Мясников, он же Ганька — в 1918 году идеолог убийства в Перми великого князя Михаила Александровича Романова, впоследствии описавший сей умысел в работе «Философия убийства» — авт. Женщина на печке
М. С.
Мне глянулась не женщина, а печка,
в которой бьется пламени сердечко, а женщина у печки кочергою тому сердечку не дает покою. Она живет на улице Подгорной, и я, Подгорной улице покорный, люблю молчать у печки — под горою и взглядывать на женщину порою. Увы, как печка, женщина не греет и, может быть, об этом сожалеет. Так печь вмещает душу человечью, так женщина была когда-то печью. Захочешь растопить, а не растопишь: в глазах зеленых сам себя утопишь. И станет воздаянием осечки местечко, отведенное у печки. Но ежели на печке, как Емеля, из-под горы я выберусь, хмелея от женщины, от дыма над трубою, и так открытой вьюшкою завою, что на стороны — все ее «Тойоты», за город увозящие («Споете?»), и следом за «Тойотами» — столетья, какие не смогу преодолеть я, а женщина… не печкой ли уж правит? Меня забудет — печку не оставит. Ключи от храма
В храм не войти. Заезжей магдалине
я передал ключи. На мандолине мурлычет отчего она так мило в предбаннике? Наверно, обронила. Иль выбросила? Там, на колокольне, куда мы поднялись, и я невольно от звона расширяющегося ее приобнял, словно всех и вся, она вдруг возомнила, что Учитель ее приобнял. С возгласом: — Учтите, апостолы, меня приобнял он! — из храма вышла, не дослушав звон, и выбросила (или обронила?) ключи. На банный обморок сменила храм, что теперь — зимы на передозе — в меня в упор стреляет на морозе. Вонзаю коченеющие пальцы в сугроб, а попадаю в звездный кальций. Берусь за звезды: мол, ключи нашарю — макаю в снег потерянную харю! Я понял, что такое смерть, — когда ты ползаешь в сугробах мирозданья, ища ключи от храма, но сознанье улавливает корочкою льда, как там, в парной, без лишних колебаний, соратники шуткуют с магдалиной, и визг стоит, как звезды над долиной, как дым бессмертья над прогнившей баней. Ребро самоеда
— Это кто ж так талантливо про тебя написал?! —
погружаясь в газету, спросила мама. Я не стал расстраивать маму, что это я сам — на себя поднял руку и вырвал ребро Адама, и в тоске первородной из вырванного ребра сотворил псевдоним под названием «Ева», оттого-то ко мне так щедра и добра эта дева. Мама говорит: — В гости ее пригласи. Я вам приготовлю праздничный ужин… Да не ведает мама, что на Руси никому поэт, кроме собственного ребра, не нужен! Приглашу-ка я лучше собственное ребро в бар «Подкамник» — ребро хорошо к пиву. — Ну и как я тебе, — спрошу, — косой да рябой и тебя обгладывающий, как наживу? И взыскующей плоти ее отделенная плоть не замедлит с исчерпывающим ответом: — Потому-то из рая нас и изгнал Господь, что, ребра не щадя, ты от собственного ребра отведал. Деревце-многоглаз
Воздух дышит землею дождя…
Но пред тем как на клей осязанья посадить — и листвы не щадя, и прильнувшего к ней мирозданья — свет представший, вмещается сплошь предвесеннее деревце в зренье: сколько глаз ему выделил дождь! — изумление? нет, напряженье — в каждой капле, чью оптику он всклень на всякую почку примерил, — с четырех, вероятно, сторон разглядеть себя, хрупкое, в сквере жаждет, равно как свет, где ему, деревцу, суждено оказаться — ставит на кон древесную тьму: ну а стоит ли света касаться? Квадрат для боксерских жен
За рингом жен боксерских нет.
Из тюбиков точеных лица, выдавливаясь — цвет на цвет! — с холстиной ринга лезут слиться. Гнетет Малевича «Квадрат» неравенство с квадратом ринга, где Божий зрак моргает над, как будто ринг — его соринка. Еще бы! С четырех сторон веревкой небушко связали… И «Синий» он, и «Черный» он, и «Красный» для боксерских жен, квадрат, сгущающийся в зале! Валуев и люди
Узкоплечий, медленный Валуев
бляхи чемпионские ворует, потому что бабушка его, видимо, со снежным человеком согрешила в наважденье неком. Ну и что? А что… А ничего! Если б я имел такие дуги тяжкие, надбровные — в испуге от меня шарахался бы всяк. Если б я зарос по плечи шерстью, попривык бы, думаю, к известью побеждать противника за так — только несуразным чудом плоти, в каковое сколько вы не бьете, — не убудет. Тайсон произнес: — Лучше Непытайсоном побуду, нежели по явленному чуду нанесу я апперкот иль кросс!.. И вопят у ринга те и эти: — Валуа! Валун! Валуев! Йети! Что, проголодался? Бляху — на!.. Он людей оглядывает: — Шкеты! И кладет на плечи эполеты — как двух кобр на солнце валуна. Марш долгового облака
21 августа 1915 года во время Галлиполийского сражения Четвертый Норфолкский полк англичан полностью вошел в облако, лежащее у него на пути, облако поднялось вверх и больше этого полка никто не видел…
Я скоро из облака выйду совместно с Норфолкским полком и вынесу миру обиду за то, что никто не знаком — ни я не знаком, ни полк не знаком, ни я полку не знаком. То облако прошлого века. И, если свидетелей счесть, уж нет на Земле человека такого, а в облаке — есть: и полк в этом облаке есть, и я в этом облаке есть. А облако есть ли? Бог весть! И все же оно возлежало по руслу сухого ручья, как будто бы жизни начало, а может финал бытия. И полк гремел в облаке: «Я-а-а-а!», и я кричал в облаке: «Я-а-а-а!», лишь облако «Я-а-а-а!» не кричало. И то, что прибился к полку я, ни я не заметил, ни полк, но облако, битву почуя, досрочно нас приняло в долг и взмыло! А мы, маршируя, — какой, мол, из облака толк? — про то не возьмем себе в толк. Пока нас Земля забывает, в полку прибывает полку, но в облаке места хватает — стоит над Землей, набухает. Эй, кто облака разгоняет! Что с этим-то? — А не могу! Ни так не могу, ни сяк не могу и — хоть об косяк — не могу. И облако стало Землею, и облаком стала Земля. И я сомневаюсь порою: а если не в облаке я? И полк повторяет за мною, что, может быть, в облаке — я?! Мы здесь не состарились вовсе — такие, какими вошли. Из облака выйдем авось мы, но в облике этом и свойстве найдем ли признанье Земли? Узнаем ли сами Земли?.. Узнаем ли мы, не узнаем ли мы, что мы не узнаем Земли? Юрий Беликов — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1958 году в городе Чусовом Пермской области. Автор книг «Пульс птицы», «Прости, Леонардо!» и «Не такой». Стихи публиковались в журналах «Дети Ра», «Юность», «Знамя», «День и Ночь», «Воин России», «Зарубежные записки», «Иерусалимский журнал», «Арион», в «Литературной газете». Составитель книги «Приют неизвестных поэтов», куда вошли произведения 40 авторов из глубинной России. Лауреат международного фестиваля театрально-поэтического авангарда «Другие». Живет в Перми. |