Свежий Номер

№ 3 (137), 2016

Максимилиан Волошин, несомненно, является одной из ключевых фигур в русской поэзии Серебряного века. Это как раз тот самый случай, когда имярек «больше, чем поэт». Волошин известен и как автор замечательной эссеистики, и как переводчик. А сам он себя позиционировал и как художник. Причем, быть может, не в меньшей степени, чем как поэт. Максимилиан Волошин родился в Киеве в 1877 году. Когда мальчику исполнилось четыре года, у него умирает отец. И мама с сыном начинают путешествовать по всей Российской империи. Раннее детство поэта прошло в Таганроге и Севастополе. В 1893 году они с матерью переехали в Крым, в Коктебель, и Максимилиан пошел в Феодосийскую гимназию. У них в это время уже появляется знаменитый домик в Коктебеле, который впоследствии станет местом паломничества поэтов, домом творчества. То есть этот дом у Макса фактически — с самого детства. И маленький Макс, живя в Коктебеле, ходил в Феодосию пешком. Потом Елена Оттобальдовна, его мама, сообразила, что это слишком большая нагрузка для ребенка — ходить пешком из Коктебеля в Феодосию. Это сейчас нам представляется, что Феодосия примыкает непосредственно к Коктебелю. А полтора века тому назад это было достаточно значительное расстояние. И тогда мать и сын стали снимать квартиру непосредственно в Феодосии, чтобы сберечь энергию юного Макса для школьных занятий. Так что Максимилиан — странник по жизни с самых ранних лет.
После женитьбы на Маргарите Сабашниковой Волошин переезжает в Санкт-Петербург. Время от времени Максимилиан живет в Москве, сотрудничает с журналами «Аполлон» и «Весы». А до этого он слушает курс лекций в Сорбонне, живет в Париже и становится своеобразным мостиком между французскими и русскими символистами. Там же, в Париже, в 1905 году Волошин вступает в масонскую ложу. И у меня возникает такое ощущение, что если все масоны такие же, как Макс Волошин, то я — за масонство. Волошин в критических ситуациях всегда проявляет себя безупречно как человек. Когда начинается Первая мировая война, он пишет письмо министру здравоохранения (поэт пишет министру!), и министр высочайшим позволением разрешает ему не воевать. Войны и в то время не для всех были делом патриотическим. Я смотрел кадры хроники, в которых было явственно заметно, что в 1914 году Россию обуял приступ тотального анти-германизма: в Москве обыватели громили немецкие лавочки и т. п. И было понятно, что человеческая жизнь не стоит того, чтобы отдать ее за контроль над условным проливом Дарданеллы. Но так думали далеко не все, иначе никто бы не пошел воевать. Самым ярким антиподом Волошина из числа русских поэтов был, на мой взгляд, Николай Гумилёв, который не только пошел воевать на европейский фронт, но и прославлял войну в своих стихах. Волошин же и во время гражданской войны в России, не приняв ни сторону белых, ни сторону красных, будет помогать и тем, и тем — прежде всего потому, что видел в них человеческое. Часто спасал невинных людей от расстрела по законам военного времени. Спас Осипа Мандельштама. После гражданской войны Волошин окончательно оседает в Коктебеле. Он принимает у себя друзей-поэтов, гонимых и просто путешествующих.
Что интересно в поэтике Максимилиана Волошина? Он очень тонко чувствует женскую душу. Пожалуй, впервые в русской поэзии Волошин написал лирическое стихотворение от женского имени. Возможно, причиной тому было не только тонкое понимание женщин, но и активное организаторское участие в проекте под названием «Черубина де Габриак». Это стихотворение называется «Портрет». (Вспомним, Волошин — еще и художник!)

Во второй строфе этого стихотворения, датированного 1910 годом, уже имеется прообраз того, куда двинется поэзия Максимилиана Волошина в последующие годы.

Скандальная книга Ильи Эренбурга о масонском переустройстве мира по-прежнему переиздается и имеет успех у читателей, невзирая на некоторую чисто драматургическую однообразность этого «авантюрного» романа. Надо сказать, что книга была заказана Эренбургу его школьным товарищем Николаем Бухариным. Эренбурга выпустили в первые годы советской власти за границу, и за это благодеяние он должен был «расплатиться» ярким литературным трудом. В своем новом романе писатель должен был показать и разоблачить пороки буржуазного мира. Борьба идеологий, ничего не попишешь. На самом деле, никаких разоблачающих романов Илья Григорьевич писать не намеревался. Однако, когда французские власти запретили ему въезд в страну, подозревая в шпионаже, писатель не на шутку обиделся. И я его понимаю: он ведь прожил во Франции, еще до революции, многие годы. И тут — такая незадача… В общем, французы, сами о том не подозревая, побудили Эренбурга всерьез взяться за перо. Впоследствии роман был переведен и опубликован во многих европейских странах. В 2008 году редакцией «НГ-Ex Libris» «Хулио Хуренито» был включен в список «100 лучших романов всех времен». Лично мне оценка уважаемого «Экслибриса» кажется завышенной. Роман написан в стиле бульварной журналистики, наспех, без должной работы над словом и сюжетными линиями. Главное, пожалуй, его достоинство заключается в том, что писателю удалось надуть, провести на мякине как зарубежных читателей, так и своих заказчиков. Под видом критики буржуазного строя и пародии на заграницу Эренбургу удалось высмеять сам краеугольный принцип нового советского государства — принцип интернационализма. Когда я читал роман еще в середине восьмидесятых годов, я удивлялся, как такое вообще могло быть опубликовано в советское время. Это же бомба! Антисоветская бомба! Вскоре по проторенной Ильёй Эренбургом дорожке устремились другие смышленые мастера пера. Вслед за великим провокатором Хулио Хуренито в советской литературе возник образ авантюриста номер два — великого комбинатора Остапа Бендера. А теперь мексиканскому герою Эренбурга приходится отдуваться и за неудачу советского строя в целом — новые русские читатели то и дело вопрошают: «Хулио ты, Хуренито?»

Юрий Левитанский — весьма нестандартный поэт-фронтовик. В итоговом собрании его стихов практически ничего нет о войне, за исключением, может быть, одного замечательного стихотворения, хорошо известного слушателям по песне Виктора Берковского. И эти стихи были написаны лет через тридцать после войны. Но иногда, чтобы состояться в какой-нибудь ипостаси, много писать и не обязательно. Юрий Левитанский, без сомнения, свое личное слово в военной теме сказал. И это его стихотворение, без сомнения, произвело фурор в военной лирике послевоенного периода. Это была, ни много ни мало, революция в трафаретном советском мышлении.

Левитанский впервые в военной лирике выступил с позиций паритета памяти и забвения, и это было сделано столь искусно, что никто не посмел заикнуться о несоответствии такой платформы канонам советского военного патриотизма. «Никто не забыт. Ничто не забыто!» — разве не эти слова серпом и молотом вбивались в сознание советских людей? Однако лет через двадцать-тридцать после участия в военных событиях остается больше ТРАДИЦИЯ ВСПОМИНАТЬ павших, нежели собственно ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ. Скажу больше, словами великого философа Мераба Мамардашвили: «Забыть — естественно. Помнить — искусственно». То есть стихи Левитанского возвращают нас к естественному состоянию, из которого нас (с благими целями!) все время пытались вытолкнуть ради общественного блага.
Безусловно, Николай Гумилёв ничего подобного написать бы не смог, даже если бы он дожил до Великой Отечественной и поучаствовал в ней. Потому что для Гумилёва война была актом положительным, очищающим от мирской скверны.

Юрий Левитанский — человек совсем иного склада. Иронический аналитик. И, конечно, правда о войне у него — своя. И нам очень был нужен именно такой человек, который смог бы взглянуть на свой воинский опыт с высоты прожитых лет. И что же мы видим? Герой Левитанского уже «все избыл и все забыл», но, тем не менее, «я не участвую в войне — она участвует во мне».
Стихотворение «Ну что с того, что я там был» продемонстрировало всем недорослям от поэзии, что такое глагольные рифмы в руках Мастера. «Перед русской поэзией ХХ века у Левитанского есть две бесспорные заслуги, — пишет о нем в послесловии к данной книге Ефим Бершин, — во-первых, он реанимировал глагол, а во-вторых, доказал, что строка может длиться целую вечность, не теряя при этом своей естественности, органичности». Я бы не осмелился назвать стихи Левитанского экспериментальными, однако он подчас демонстрирует удивительную независимость от рифмы, вплоть до отказа от нее. Левитанский виртуозно владеет рифмой — но — парадокс! — рифма не играет в его произведениях главенствующей роли. Он словно бы все время что-то кому-то нашептывает, внимательно вслушавшись в то, что кто-то нашептывает ему. Левитанский часто уходит от рифмы ради свободы выражения. Он мог, например, рифмовать только вторую строку с третьей, а первую и четвертую оставлять в свободном полете.
Конечно, в книге, выпущенной издательством «Время», много других дивных стихотворений Юрия Левитанского. Очень люблю его «Часы», «Замирая, следил, как огонь подступает к дровам». Жалко, конечно, что издатели не нашли места для его удивительных пародий на стихи других известных поэтов. А военную тему в творчестве Левитанского я, конечно, затронул не случайно. В предисловии к моей книге «Разговоры со смертью» Евгений Долматовский сетовал, что современному стихотворцу не очень интересны поэты-фронтовики Великой Отечественной войны. Наверное, тогда он был прав. В годы моей юности мне вполне хватало «песен-ассоциаций» Высоцкого и баллад Булата Окуджавы. Но всему свое время. Я надолго запомнил эти слова Евгения Ароновича и с тех пор всячески стараюсь «исправиться», насколько это вообще возможно. Для качественного прочтения чужих стихов необходимо удивление. Чтобы читатель неожиданно набрел на пронзительные стихи и задумался. И стал размышлять. Что и произошло у меня, наконец, в случае со стихами Юрия Левитанского. Не раньше и не позже.