Свежий Номер

№ 1 (63), 2010

В лето 1965-го, вернувшись из Сибири, я прорывался в газету «Московский Комсомолец», которая в годы хрущевской «оттепели» расцвела, поражая новизной и смелостью. Я пришел туда с рассказом о моей второй несчастной любви, и — о чудо! — его напечатали. Желая быть благодарным, я попер в «МК» все свои репортажи — ужасно хотелось чем-то удивить. И случай представился.
В Москву явился еще неизвестный в столице, но как оказалось, известный чуть не всему миру, тамбовский коллекционер Николай Алексеевич Никифоров.
Всю жизнь проспав на раскладушке (ибо экономил каждый квадратный сантиметр), Никифоров собирал все. В его коллекции хранились редчайшие письма Маяковского и ранние картины Бурлюка, перстень с секретом Петра Великого, «Мадонна» Рафаэля и… гнутые гвозди! Сотня чудо-гвоздей, собранных в столярках, изображавших животных, растения и людей. Именно эти «железки» и поразили мое воображение. Я понял, что Никифоров — величайший романтик, ибо и картина Рафаэля (за которую в Италии ему предлагали баснословные деньги), и волшебно выгнутый гвоздь в его глазах измерялись суть равными величинами — понятием чуда.
Я познакомился с ним у детского художника Карлова, рисовавшего в книжках гениальных котов. И был просто потрясен провинциалом, кружившим головы знаменитым москвичам. Я написал в «МК» кучу волшебных историй, как Никифоров с легкой улыбкой брал неприступную Москву. И, в частности, историю его «стычки» с Ираклием Андрониковым, лермонтоведом и современным Гиляровским. Они встретились в ЦДЛ в знаменитом ресторане, описанном еще Булгаковым. Николай Алексеевич, имевший в своей коллекции суперфантастические вещи, обратился к Андроникову с пустяковой просьбой: дать в его коллекцию свою фотографию с автографом. Андроников вежливо уклонился. А спустя месяц, как он сам признавался, его хватил удар. В квартиру к нему позвонил какой-то человек и передал Ираклию Луарсабовичу большой пакет из Тамбова, от Никифорова. Андроников вскрыл пакет и не поверил своим глазам. Перед ним лежала книга историка Норцова «Записки убийцы Лермонтова», которую вот уже сто лет можно было увидеть разве что во сне, ибо доподлинно было известно, что сия реликвия (в единственном экземпляре) сгорела в знаменитой библиотеке княгини Нарышкиной… Щедрый Никифоров «ударил под ложечку». И гордый Андроников снялся во весь рост, увеличил этот портрет до метра на метр и послал в Тамбов с автографом аршинными буквами: «Земляку тамбовской казначейши от побежденного авантюриста».
Этой забавной историей я достал-таки избалованную сенсациями газету и окончательно подружился с Никифоровым. А спустя несколько дней он позвонил мне и велел срочно ехать в «Националь». Встретил у входа, церемонно поклонился важному швейцару и повел на третий этаж. Возле столика дежурной таинственно, как свой, спросил: «У себя?». И дежурная в том же тоне ответила, чуть не шепотом: «Скоро будут. Сказали, что на часок к Лиле Брик».
Мы уселись в высокие кожаные кресла и Никифоров, наконец, сообщил:
— Сейчас вы познакомитесь с Бурлюками, Давидом Давидовичем и Марией Никифоровной. Они приехали сегодня утром, об этом, кроме меня, не знает еще никто, ни в Союзе писателей, ни в Союзе художников. Иначе говоря, приехали, как туристы, инкогнито, впервые за сорок лет эмиграции.
— А как же вы узнали? — изумился я. — Вы разве знакомы?
— В моей коллекции тридцать уникальных картин Бурлюка, писанных еще в пору футуризма. Лет двадцать назад я написал ему в Америку. И с тех пор мы стали не только друзьями, но родственниками. Он называет меня «сынок», а я величаю его «папочкой».
С этими словами он вскочил с кресла и ринулся к лифту. Из лифта выходили Бурлюки.
— Сынок!
— Папочка!
Они обнялись так крепко, будто ждали этой встречи всю жизнь. Я робко подошел к ним, и Никифоров торжественно представил меня: «Мой молодой талантливый друг». Давид Бурлюк снял шляпу, обнаружив плотную седую шевелюру, и весело сказал:
— Надо отметить эту встречу. Сынок, я же миллионер. Где мы можем потратить эти проклятые деньги?
Вскоре мы сидели в самом фешенебельном ресторане Москвы — старом «Национале». Разговор сразу зашел о Маяковском. Мария Никифоровна наклонилась ко мне: «Простите, сколько вам лет?» — «Двадцать семь». — «Доде было столько же, когда он привел к нам домой Маяковского. Он был так изможден, у него были больные руки. Мы его усыновили, он четыре года жил у нас».
Бурлюка, меж тем, узнавали за соседними столами. Подошел Перцов, автор монографии о Маяковском.
— Давид Давидович, прочтите что-нибудь. Маяковский говорил, что лучше вас его никто не читал.
— Преувеличивал, — махнул рукой Бурлюк. — После него кто бы осмелился читать! Ладно. Раз его нет, прочту. Любимое.
Он встал, набычился и, вытянув руку, начал: «Я сразу смазал карту будня, / Плеснувши краску из стакана, / Я написал на блюде студня / Косые скулы океана…»
Заканчивая, мощно выкрикнул, как бы призывая весь ресторан свершить чудо: «А вы фокстрот сыграть могли бы на флейте водосточных труб?».
В зале хлопали, кричали «еще». Но он явно устал. Грузно опустился на стул и повернулся ко мне: «А вы знаете что-нибудь?» — «Облако в штанах», — с готовностью откликнулся я. — «Нет, это очень длинно, — поморщился он. — «Тогда, может быть, «Скрипку»?» — «Годится!» — воскликнул он. Снова поднялся и крикнул:
— Господа! Этот мальчик прочтет «Скрипку!»
22 августа 1965 года в газете «Московский комсомолец» появился мой репортаж о встрече с Бурлюками. И в тот же день из ЦК ВЛКСМ прогремел грозный звонок с требованием немедленно дать опровержение. Сестра Маяковского возмутилась сообщением о том, как Бурлюки «усыновили Володю». Людмила Владимировна кипела: «Это наглая ложь! Как они могли его усыновить, когда еще жива была наша мать!». Главный редактор газеты сопротивлялся, как мог. Но все же дал короткую заметку, из которой следовало, что «граждане США Д. Д. и М. Н. Бурлюки проездом в Москве пытались опозорить семью Маяковских».
Меня, естественно, в газете больше не печатали. А через год из Нью-Йорка пришла весть: умер вождь русского футуризма — Давид Бурлюк.