Свежий Номер

№ 1 (63), 2010

Я стояла на рынке в небольшой очереди за конфетами, и вдруг кто-то ласково дернул меня за рукав шубы. Оборачиваюсь: маленькая нищая старушка — просительное личико, сморщенная ладошка. Вовсе не из тех побирушек, что копят внучка́м на машину: лицо у бабули несчастное, крошечное, подбородок дрожит. «Ах, бабушка, скоро уже моя очередь, подождите немножко!» Полезла в карман, а там только одна копеечка. Остальные деньги в кошельке. Я положила бабушке в ладонь одну копеечку.
Я купила себе разных-разных конфет. Смотрю по сторонам — а где же бабулька? Как сквозь землю провалилась, нигде нет. Я прошлась по рынку — нету! Даже у продавца одного спросила: не видели, мол, бабулечку в двух старых серых шальках — на плечах и на голове? Продавец чуть не подавился печеньем, которое жевал, и воробьев от гречки в большом мешке отгонять перестал — зачем тебе эта бабка понадобилась?
Искала минут пятнадцать — нет бабушки. Что же она, бедная, купит на мою копеечку? Я шла мимо лотков, прилавков, павильонов и ощущала себя старушкой в двух шальках и с одной копеечкой в ладошке. Люди добрые, какая же я была маленькая и жалкая с этой монеткой!
Вдруг смотрю — моя старушка! Я скорей в сумку, вынула горсть шоколадных конфет, тычу их ей в руки. Достала кошелек, даю ей сотенку. Она улыбнулась и говорит:
— Доча, не надо мне ни конфет, ни денег. Я твоя Совесть. Хорошо, что ты меня нашла. Без совести людям жить ой как трудно, хоть и кажется, что легко.

Нервные окончания моих пальцев дышали комочком глины, из которого я скатал сейчас маленький шар, — кожа заметно откликалась на зов глины, не покалыванием, не раздражением, не физическими, но какими-то ментальными слоями эпидермиса. С ранних лет я мечтал о таком контакте с материалом. Я подбросил шарик на ладони...
Мастерская Эмиля была просторной, темной, из углов и со стен глядели пустыми глазницами бедные Йорики (Эмиль одно время бредил идеей скульптурного образа Гамлета и начал изображение с вариантов детали — черепа шута в колпаке), куртизанка Нана с наливной грудью, бронзово-смуглый Рабочий в каске до самых глаз, красавица Кармен с длинными металлическими кудрями. Их было много, и казалось, что живые они, а не я, раздавленный пережитой сегодня драмой.
Когда я зашел в мастерскую, то едва не закричал. Обнаженный Эмиль с кустистыми волосами на груди и ногах, голая белокожая Рита… Они были скульптурны в своем завораживающем любовном ритме (он лежит на грубом дубовом столе, одна нога вальяжно согнута, она же, мой хрупкий белогривый ангел, восседает на его чреслах), как восковые механические куклы — ра-а-аз, ее тело насаживается на кол его страсти, два-а-а, он отпускает ее парить к небесам, ра-а-аз, два-а-а… Я тихо вышел. Впрочем, моя осторожность была излишней — она была погружена в него, он растворился в ней. Я закурил, обжигая пальцы, опаливая ресницы.
Через полчаса я вернулся к ним. Голубые глаза Риты, ее испуг («А вдруг бы он зашел раньше?»), взгляд, метнувшийся к Эмилю. Татарские скулы Эмиля, древний прищур, доставшийся ему от какого-нибудь из прапредков, кстати, тоже охочего до русских жен. Я — третий лишний.
У Риты сегодня самолет в полночь. Она летит в Париж, куда несколько раз в месяц сопровождает делегации или туристов: как-то и я взял турпутевку во Францию и познакомился с милым экскурсоводом-переводчицей Ритой, хрупкокостной красавицей, постреленком, смешливой девочкой. Теперь это диво ускользало из моих тонких ладоней в жилистые руки моего друга.
— Ты, Витя, проводишь меня в аэропорт? — Рита робко заглянула мне в глаза и тут же отвернулась.
Я медлил с ответом, боясь, что сорвется голос. Эмиль прямо уставился мне в лицо.
— Конечно, — глухо произнес я, подошел к дубовому столу и провел ладонью по его шероховатой поверхности. Я представил грубые занозы на спине Эмиля и нервно вздрогнул.
— Ну, ребята, мне пора, — засуетилась Рита, теребя легкую ткань фиолетовой юбки. — Я еще вещи не уложила, а лететь на целых шесть дней. Витька, да что с тобой? — ее пухлые губы прикоснулись к моей щеке. Я отдернулся. — Какая оса тебя укусила?
— Все в порядке, Рита.
— Заезжай за мной в десять. О´кей?
— Угу.
Рита подхватила свою сумочку, показавшуюся мне излишне кокетливой, и вышла из мастерской.
— Я видел тебя, Виктор, когда ты входил сюда, — честно и как-то невыразимо угрюмо сказал Эмиль.
— Извини.
— Зачем тебе она? — просто спросил я.
— Зачем она тебе — лучше ты мне ответь! Она сама пришла сюда, и, хочешь верь, хочешь не верь, на ней не было нижнего белья. Запах французских духов, тонкая фиолетовая юбка, сиреневая майка. И сумочка с презервативами.
— Она любит тебя? Давно?
— Какой ты дурак! — возмутился Эмиль. — О какой любви может идти речь? Я не подпускаю к своей душе мартовских кошек.
Я ударил его по щеке. Как девчонку. Нет, как девчонка. Он отпрянул, но не закипел, взял себя в руки.
— И тебе советую не подпускать, — тягуче произнес Эмиль. — А чтобы ты понял это раз и навсегда, я расскажу тебе, как ЭТО произошло. Тебе интересно?
— Нет.
— Но я все равно расскажу. Она пришла ко мне сегодня в час дня…
— Замолчи!
— Она как бы шутя попросила нарисовать ее голой. Я сказал, что я не художник, а скульптор. «Тем более, — ответила она. — Изваяй меня, я очень красивая». Дальше, милый, еще интереснее.
— Мне это неинтересно.
— Она стала задирать перед юбки. И постепенно подняла до самого пупка. Волосы на лобке у нее светлые, такой золотистый пушок…
— Заткнись!
— Сказала, что с тобой ей скучно, что ты однообразен в постели, словом, ты не художник.
— Пусть, — я обессилел от всей этой истории.
Эмиль принялся готовить для работы глину. Она была изумительно белой.
— Будешь ваять Риту? — горько усмехнулся я.
— Я ценю твой юмор, — он вытер лоб запястьем. — Я бы никогда не лег с твоей женой, даже если бы любил ее… Но Рита тебе не жена, Рита дешевка. Ты только послушай. Она взяла…
Два часа я сидел возле него и следил за руками скульптора. Когда Эмиль открывал рот, я умолял его замолчать: «Мне и так плохо». Он долго не унимался, но, наконец, затих, завороженный глиной в своих руках.
— Эмиль, проводи Риту в аэропорт. Я прошу тебя.
— У меня нет времени.
— Проводи ее и расскажи, что я вас с ней видел. Я прощаю и прощаюсь.
— И со мной? — в татарских глазах его засветился явственный испуг. Мне это понравилось.
— Конечно, нет, — я пододвинулся к Эмилю вплотную. — Иди, друг.
Через пятнадцать минут он ушел, вымыв руки. Глина все же забилась под его ногти, в поры кожи — мое сознание не оставляли библейские аллюзии. Да и разве Эмиль не Творец? За один вечер он сотворил из моей любви глиняные осколки. Как хрупка глина, из которой сотворен человек…
Шарик глины еще раз подлетел на моей ладони и плюхнулся на пол. Я поднял его. Падение выдавило на глине кое-какие отметинки, и шар стал похож на голову — вот один глаз, а это бровь над другим, не существующим глазом, а здесь могла бы быть ушная раковина, а не ее жалкий эскиз. Я принялся за работу.
Вместе с Эмилем мы учились в художественной школе. Я мечтал стать художником или скульптором, Эмиль — нет. Но, увы, мне не было дано умение творить. Художественное развитие мое остановилось на умении намалевать букет (или цветовое пятно) сирени, а в быту — склеить картонного коня или вылепить пластилиновых солдатиков братишке, виртуозно вырезать елочные украшения и гирлянды. Одаренный Эмиль по настоянию педагогов не оставил детское увлечение. Он окончил престижный институт с дипломом скульптора и стал затем городской знаменитостью. Отсюда и обостренный интерес женского пола к нему — известному скульптору, да еще и такому породистому тридцатилетнему красавцу.
Как ни странно, но сегодня пальцы слушались меня превосходно. Белая глина пела под моими руками. Я вылепил человечка — пропорционально сложенного, большеглазого, прямоносого мужчину. Ростом он был сантиметров пятнадцати, не более. Белые волосы откинуты со лба. Лицо гордое, открытое. Я положил его на дубовый стол и немного полюбовался. Чего-то не хватало глиняному человечку для цельности. Я поднял с пола Ритину шпильку и сделал ему пуп.
Когда я проснулся (а заснул я, облокотившись о тот же стол), то от удивления сильно закричал. Это испугало глиняного человечка, сидящего на книге Эмиля — «Скульптура Древней Греции». Меня же испугало и обрадовало то, что он был живой. Он закрыл руками уши (значит, они слышали!) и тихо произнес: «Не кричи». Я снова закричал. Он встал.
Слепленный из белой глины, человечек сейчас явно был из живой плоти — как настоящий человек, только раз в двенадцать уменьшенный. Очень красивый (что вызвало у меня чувство едва ли не отцовской гордости за свое творение), ладно сложенный, изящный. У него были белые кудри и нежная-нежная кожа.
Вероятно, его смущала нагота, он сжимался, вновь норовил присесть. Я вспомнил, что уделил особое внимание вылепливанию его половых органов, они были восхитительно рельефны. Я взял его к себе на ладонь, поднял поближе к глазам и стал внимательно рассматривать целиком. Человечек напряженно молчал: чувство стыда исчезло перед страхом высоты. У моего Адама были умные синие глаза, ровные зубы, благородный профиль. А фигура просто загляденье: в моем сознании в период творения, видно, витали Аполлоны из Эмильевой книги.
Я поставил его на стол и спросил: «Ты хочешь есть?» Он кивнул головой поспешно, но все же с достоинством. Я судорожно вспоминал Свифта — из чего ел и пил Гулливер в стране великанов?
Его нужно было и одеть. Я вынул из кармана вполне чистый носовой платок. Глиняный человечек вопросительно взглянул на меня. Я взял ножницы, свернул платок вчетверо, вырезал горловину и положил одежку возле человечка. Он тут же продел платок через голову, как хитон. Я подал ему нитку, он подпоясался. Через время он насытился крохотными кусочками колбасы, сыра и хлеба, которые я отщипнул от Эмильевых запасов. Попил соку из крышки от флакона с лекарствами — он держал ее двумя руками, как колодезное ведро.
— Откуда ты взялся? — начал я допрос.
— Не ты ли вылепил меня вечером?
— Но я лепил игрушку!
— Я и есть твоя игрушка, — горько сказал он. — Или нет?

— Ты живой?
— Любое настоящее произведение искусства живое.
— И статуи Эмиля живые? — удивился я.
— Не все. Шедевры — да. Но они оживают только перед Создателем, — он говорил живо, со знанием дела.
— Эмиль мне ничего не рассказывал.
— Но разве ты расскажешь ему обо мне? Ведь для него я буду лишь антропоморфным куском глины. Кто тебе поверит?
— Как тебя зовут? Меня Виктор, — совершая церемонию знакомства, я едва ли не протянул ему руку, но вовремя остановил себя.
— Тебе решать, как меня будут звать. Ты мой Создатель.
Раздался звук шагов, это, видно, возвращался Эмиль. Я снова бросил взгляд на Адама: на столе лежала изящная глиняная статуэтка в моем носовом платке. Уж не галлюцинации ли у меня на нервной почве?
Эмиль пришел не один. С ним была Цецилия, по паспорту Ирина — актриса местного театра, милая круглоглазая девчонка лет двадцати трех. Она явно благоволила ко мне, и Эмиль привел ее, как видно, развеять мою грусть-тоску.
Мы выпили вина из длинных фужеров на витых ножках. Затем из них же водки. Эмиль закурил трубку, ему это очень шло. Цецилия отправилась в туалетную комнату.
— Как Рита? — коротко спросил я.
— Я не провожал ее. Просто позвонил и сказал, что ты ее прощаешь. Она заплакала.
— От унижения, что ли?
— Наверное. Хотя, может быть, ей будет плохо без тебя. Ее больше никто не любит, — Эмиль медленно закрыл свои небольшие, но бархатные, с поволокой глаза, рука с трубкой повисла в воздухе.
— Эмиль, а вот эта женщина — славная толстая Нана — не пристает к тебе по ночам?
Он вздрогнул, распахнул глаза. Неужели все это — оживание произведений искусства — правда?
— Не пристает. Ты здесь случайно уже не заливал горе спиртом?
Вернулась Цецилия, села, пахнущая духами, рядом со мной. Рот ее был накрашен свежим слоем помады, щечки чуть подрумянены. Я обнял ее — женщину, желающую мне нравиться. Эмиль пошел искать себе ночлег в соседнюю комнату.
Мы с Цецилией пили, пили, я обнимал ее, зацеловывал, называл Ритой (она поправляла — меня зовут Ирой), Маргаритой, Марго, Гретхен… Ее волосы цвета пережаренного каштана проникали в мое горло, меня от них мутило, она же специально брала в рот мои довольно немытые пряди, с наслаждением обсасывала их, стонала… Я выпил так много, что Цецилия раскачивалась передо мной, хотя, быть может, так оно и было в любовном безумье, я кричал: «Я люблю тебя, Рита!», и тут пришла Рита, из-за меня не улетевшая в Европу с туристами, а я, мокроволосый, лежу на дубовом столе, на спине занозы, и на мне нагая Цецилия, и Рита ушла, рыдая, все в той же фиолетовой юбке… А свидетелем всего этого на краешке стола был глиняный человечек, бред моего воспаленного воображения, он со страхом и жалостью смотрел на мой жизненный бедлам, он, кажется, молился мне: «О Господи Мой, опомнись! Ведь Ты, Боже, и за меня теперь ответственен перед природой, перед совестью, перед Собою…». В моей голове все помутилось — люди-скульптуры, живая глина…
«Цецилия, ты слышишь, что говорит эта кукла?» — сумасшедше закричал я, подступая к любовному апогею. «Что ты, милый, о ком ты?» — она произнесла эти слова отрывисто, как дыхательную гимнастику. «Ты разве не видишь, что он живой?» — я указал пальцем на свое творение. «Нет же, это фигурка из глины». Я ударил кулаком по Адаму. Мы втроем одновременно закричали и после недолгой борьбы затихли.
…Наутро я проснулся в своей спальне. Потянулся обнять Риту. Где же ты, моя девушка-одуванчик с маленькой грудью и маленьким сердцем? И приснится же такая катавасия про глиняного человечка! Надо бы сделать той Цецилии из театра предложение: такие сны, вероятно, не что иное, как желание отцовства.
Я с трудом встал, нашел свой пиджак. Достал из кармана сигареты и зажигалку, бросил пиджак на кресло. Что-то ударилось о деревянный подлокотник. Я вновь схватил пиджак в руки. В другом кармане лежал изувеченный глиняный Адам — он был сломан пополам, голова сплющена. Носовой платок-хитон был весь пропитан запекшейся кровью. Я вспомнил, что убил человека.