Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПерекличка поэтовВиктор КУЛЛЭ
ПОПСМОДЕРНИЗМ
* * * Все рушится. Поэтому не стоит
страшиться приближения смычка, когда тебя, как инструмент, настроит Маэстро деловитая рука — ведь музыка, которая настанет когда ты пересилишь смерть свою, сулит не увядание и старость — но попросту равна небытию, поскольку сам герой не опошляет миф, явленный живущим погодя: с последней точкой, и с последней шляпкой бессмысленно забитого гвоздя. Ars Poetica
Стал человеком под старость — так не хрен хныкать.
Просто простыл. Просто погода дрянь. Внутренний выбор: пахота или ханка — прожитой пустопорожней жистянке дань. На голубом глазу признавшись, что сделал дурно — вроде, уже индульгенцию поимел. Проще хихикать, смеяться смертельно трудно. Выход в иронии — матери полумер. Всякий, всерьез озабоченный этим делом, больше уже почитай ни на что не гож. Жри свое яблоко сам. Прощайся с Эдемом. Змеям и бабам не верь: их стихия — ложь. Ну а случится долопотать до чуда преображения речи в нечто еще — кожей нагой, как на смертном одре, почуешь: этим Словом оправдан. Но не прощен. * * *
Мать зачисляла сынку
каждое лыко в строку: вот тебе Бог, вот — порог, но не пиши поперек. Сын, поперешный пострел, вечно на сером пестрел: в памятном эсэсэсэр пестрым был всяк, кто не сер. Всяк, кто избыточно пестр, попросту шел на компост, либо, пройдя сто смертей, заживо честно смердел. И встрепенулась душа: здесь невозможно дышать! Воздух стоялый, дурной. Что из того, что родной? Чай, в понимании птиц воздух не знает границ. Воздух свободен, как страсть — и ни присвоить, ни скрасть. В нем по законам земным дали стволам нарезным частное право зрачка целиться наверняка. В воздухе скрыться никак. Но, беззащитен и наг, всякий, на ком Божий перст, преображается в песнь. Воздух незрим, как душа. Все, что за жизнь надышал встанет прозрачной стеной между тобой и страной, между тобой и семьей. Хочешь, не хочешь — а пой, выставь себя на позор. Ибо страшнее зазор — не долетел, так дошел — между тобой и душой. Здесь твой невидимый фронт, ворон мой, мой Nevermont. * * *
Ну, здравствуй! Я заранее провижу,
как встретимся, лицом переменясь. Сегодня все и вправду, как впервые, свершается почти помимо нас. Однажды мы судьбой переболели и предпочли раздельную тюрьму. С тех пор мои тетради побелели, исписанные столько лет тому. Бесследно испаряются чернила, и не могу припомнить ни строки о радости, что ты мне причинила, о непереносимости тоски. В Ангарской деревне
Санджару Янышеву
Прорвавшись от смачных к обычным словам,
когда уже поздно лечить слепоту, вхожу в тишину — как в шаманский вигвам, оставивши душу на шатком плоту. Она, застарелою грязью лоснясь, неслышимо чистится там, в шалаше, — и страшно: а вдруг я и впрямь, возвратясь, не впору придусь этой чистой душе? 死書 Revisited
Нервы дышат на ладан
и неладно с мотором. Путь дальнейший нагляден — световым коридором дружелюбно проводит, как положено, к стенке Небожитель проворный. Дальше дело в инстинкте и удаче отчасти — чтобы, встав перед Богом, не отречься от чести и остаться собою. Разум, к стенке припертый, как одну из гипотез, может, даже припомнит обезьянник Господень — и осклабится дерзко, подбодрив суевера. Инкарнация, дескать. Как ее? — Ноосфера! В обезьяньей природе затевать перебранки. Для меня это вроде свидригайловской баньки, глубоко под Лубянкой света, бьющего в морду. (Щеголять несознанкой взяли, видишь ли, в моду!) Здравствуй, Родина-мати! Ты двуглава, двукрыла. Ты меня породила — ты меня и убила. Отчего ж ты застряла здесь, на Адской площадке, где исчадия страха души развоплощают? Ты же вроде живая — я остался без тела. На манер вертухая на пороге воссела и глазеет жестоко герб с раздвоенной мордой не на Запад с Востоком — на живых и на мертвых. Что ж ты смотришь ревниво, когтем душу цепляя? Лучше в Лету с обрыва наподобье Чапая. Гаснут люстры в партере. Небожитель скучает. По отпущенной вере вечность всяк получает. * * *
Простой сюжет: поэт и зеркало.
Но что-то екает в груди, когда с утра оттуда зыркает урод, Господь не приведи, — завместо зверя импозантного. И радуйся, что повезло быть удостоенным под занавес сказать чуток непраздных слов. А все красивости и умности, что почитал за честный труд, пожалуй только те, кто умерли, без содроганья перечтут. Урод, что, не считаясь с возрастом, самодовольный как свинья, ухлопал на смятенье воздуха свое единственное я — навряд ли стоит сострадания. Цедящий звуки как планктон, он только подтверждает Дарвина. Но под распахнутым пальто нет места безупречной логике. И помогает только Бог, когда разрушенные легкие не в состояньи сделать вдох. Стихи о новейшей русской поэзии
Маленький уж обморозил пальчик —
он теперь инвалид. Рифме на смену, вперед проплачен, скоро придет верлибр. Может, и вправду прогресс стремится ввысь, как небесный крот? Меньше созвучия — больше смысла. Проще вести учет. Не ультразвук, но азбука Морзе — внятная, как плевок. Смыслопотоки прозрачны: можно честно взымать налог, честно платить его, полагая что пустоты — полно… Так однополый брак полигамен в зоне. Для паханов. * * *
Пролетают птицы,
полные говна… Евгений Лесин Птицы, полные говна,
заселили воздух. Исчисляется в гринах стоимость навоза. Тяжкий труд ученика не в чести сегодня. Петь — отстой, а гадить — в кайф, и притом доходней. В пении отнюдь не спесь — музыка первична. Эта редкая болезнь недемократична. Гадить — всякому дано. Тут секретов нету. Удобряет гуано мертвую планету. * * *
Честно себя осознав неактуальным, лишним —
не различаю: где музыка, где мазня. Вот вам идея культурной акции в ближнем будущем без меня. Знающей публике явлен на изумленье сверхактуальный, сверхприбыльный новодел: серый квадрат, что не узрел Малевич. И слава Богу, что не узрел. Нашлись без него, поднавалились кагалом — серым привычно сгрудиться в четком каре. Все презентабельней банок с собственным калом или облаиванья в конуре. Прошлое в прошлом, а будущее монотонно. В нем души неотличимы от видео, игр, кинолент. И респектабельный куб железобетона — может быть, лучший ему монумент. Попсмодернизм
«Кадыров запретил продажу лазерных указок…»
Из ленты новостей В лохматых девяностых — в те года,
когда мы были, кажется, моложе (я не скажу, что лучше) — мой приятель, в те годы начинающий прозаик, измыслил диковатую игру. Он в темноте садился на балконе и алой шпагой лазерной указки скользил по проезжающим внизу высокомерным свинорылым джипам, блестящим шестисотым мерседесам. Машины нервно дергались, виляли — и шли бандюги памперсы менять. Возможно, не бандюги, а банкиры и даже депутаты — в те года (как, впрочем, и сегодня) это было практически без разницы. Мой друг давился ликованьем, как ребенок. Мне это представлялось рудиментом фаллического кукиша, который у каждого в карманах залежался еще с советских, почитай, времен. Плюс — что-то впрямь от мушкетерских дел: Крапивинского «Мальчика со шпагой», блистательного старика Дюма. Смешна была не паника, в которой, виляя задом, удирали джипы — смешна была утрата крутизны. Напоминанье тем, кто почитал себя хозяевами новой жизни, что все под Богом ходим… Что ж, любой прозаик примеряет на себя лукавую личину Демиурга. Распоряжаться судьбами героев — казнить и миловать, а пуще: понимать… — такое не проходит безнаказно. Но я отвлекся. Мы давно живем в иные времена. Теперь лучи напоминают вовсе не о шпагах и даже не о снайперских винтовках — о световых мечах из «Звездных войн». Давно ли светлокудрый Волкодав крушил наотмашь Мировое Зло отросшей лазерной пиписькой? Это шикарный образец для пацанов, которым нужно проявить себя любой ценой. А лучше — за бесценок. Гиперболоида зеленый луч, который носишь в собственном кармане — покруче будет, чем ковбойский кольт. Ствол по определенью ограничен числом патронов — здесь же твоя власть над жизнями чужими безгранична. Ты целишься в бессмысленное небо, находишь в нем игрушечную жертву и лазером стремишься ослепить пилота. Коли вправду повезет, и рухнет лайнер — это ведь немедля появится на всех телеэкранах, взорвется бомбой в мировой сети и комментов лавиной обрастет. А сколько роликов появится в ютубе! И будут комментаторы гадать: кто этот восхитительный шалун? Злодей, который потеснил Усаму — ведь тот людей угробил за идею, а этот для прикола, просто так. Возможно, это дерзостный перформанс — такой шедевр contemporary art, который оценить не в состояньи ни на Венецианском биеннале, ни в галерее Гельмана в Перми. В конечном счете, падший самолет намного круче, чем восставший х.й, увенчанный Госпремией. К тому же, неуловимый автор безымянен. Он не стремится к славе Герострата — ведь за нее придется отвечать. Быть анонимом проще и комфортней, впридачу — безопасней. Он — никто. И в то же время он — любой из нас. А значит, отловить его никак. И даже мудрый патриарх Кадыров своим отеческим увещеваньем не отвратит очередных подростков от, в сущности, невинной развлекухи: лучом зеленым вызов бросить небу. Я полагаю, мы давно живем в том мире, что когда-то написал приятель мой. За двадцать с лишним лет — что минули с тех пор, когда указкой распугивал с балкона бандюков — он впрямь сумел влезть в шкуру Демиурга. Достаточно лишь выглянуть в окно. * * *
Б. Б.
Избегший чести тихо истлевать,
прикрыв собой страну, ты как убитый валишься в кровать, протезы отстегнув. Неотвратимость юбилейных дат, двоящиеся сны — как будто не страшат тебя, солдат проигранной войны. Пока ты устаканиваешь муть, погодки обживают тьму. Ты, в сущности, не нужен никому. Никто не нужен никому. Подхлестывая кофеином мозг, ты справиться спешишь с фантомной болью ссохшейся в комок шагреневой души. Мир, что тысячекрат уже воспет, мерцание Ти-Ви — как будто не страшат тебя, поэт проигранной любви. Огонь послушен слову твоему. Так пусто и светло в дому. Ты, в сущности, не нужен никому. Никто не нужен никому. Примерив вживе тысячу смертей, навряд ли будешь рад возжечь огонь как новый Прометей (а может — Герострат). Неочевидность прожитого зла, двусмысленность добра — как будто не страшат тебя, зола залитого костра. Покинув обветшалую тюрьму, насыть собой живую тьму. Ты, в сущности, не нужен никому. Никто не нужен никому. Перемудривший в страсти и игре, отдай на суд отчаяния грех Тому, Кто словом озаряет тьму, чтоб страждущий пришел к Нему. * * *
Я памятник себе не возведу —
достаточно под задницею стула. Я просто охраняю высоту до смены караула. И с этой невеселой высоты отвечу высокоученой шобле: я повидал без счета сволоты, но чистых было больше. И значит — при любом восстанье масс не проканает пошлая партийность. Так пепел превращается в алмаз, давлению противясь. Так посредине жизненной тропы вступая в лес, встречают бестиарий. Так безымянный человек толпы чертами обрастает. * * *
Не предприимчивой герлой —
судьбой за шиворот ведомый, выходит из дому герой — природой надышаться вдосталь. И зрит немолодой стервец, перемогая мерзкий кашель, окурки на седой траве, собачьи мерзлые какашки. Герою кажется тесна окрестной жути сообразность… Настанет снег — и белизна поманит пишущих соблазном отметиться, оставить след… К чему смешное искушенье? Снег все уже сказал в ответ. Смиреннее и совершенней. Виктор Куллэ — поэт, переводчик, литературовед, сценарист. Родился в 1962 году в г. Кирово-Чепецк. В 1986 году поступил и в 1991 году окончил Литературный институт имени А. М. Горького и в 1995 году аспирантуру там же. Кандидат филологических наук (1996), защитил первую в России диссертацию, посвященную творчеству Иосифа Бродского: «Поэтическая эволюция Иосифа Бродского в России (1957 — 1972)» (науч. рук-ль В. Е. Ковский). Автор многих книг и публикаций. Лауреат премии журнала «Новый мир» (2006) и итальянской премии Lerici Pea Mosca (2009). Живет в Москве.
|