Свежий Номер

№ 8 (130), 2015

«В культуре все вторично», — говорит критик (по ее определению — журналист) Ольга Балла. Тогда зачем мы погружаемся в эту вторичность, выискиваем крохи смысла, препарируем Слово, пытаемся его объяснить? В нашей беседе мы затронули только некоторые точки соприкосновения человека и культуры, читателя и пишущего, текста и пространства. А заодно узнали об истинной сущности критика.

— Литературная критика — что это сегодня? И кто он, литературный критик — профессиональный читатель, адепт формирования вкуса или официант от литературы?
— Из предложенных формулировок мне больше всего нравится «профессиональный читатель». Его задача, коротко говоря, — особенный род рефлексии. Если литературоведение (еще одна рефлектирующая работа с текстами) — часть науки, то критика — часть самой литературы: это орган ее самоосмысления, зеркало, в которое литература себя рассматривает. Если понимать культуру как Большой Разговор, а я ее примерно так и понимаю, то критика — одна из реплик в таком разговоре: она обсуждает текст как культурное событие, как событие смысла. Пытается понять его место в культурном целом, его возможное значение для читающих здесь-и-сейчас, один из которых — сам критик.
Что такое официант от литературы, я даже не берусь вообразить: зачем ей официанты? Если читателю надо книги подносить, с этим хорошо справляются продавцы книжных магазинов. В возможность «формирования вкуса» посредством критических статей, по крайней мере, в моем собственном случае, мне тоже не слишком верится: мне видится в читателе скорее собеседник, но никак не воспитуемый, кто я такая, чтобы его воспитывать. (Вообще, любая позиция «сверху» вызывает во мне протест, даже если ее предлагается занять мне самой.) По совести сказать, я даже не знаю, что такое «вкус» с его предполагаемой общезначимостью. Более понятно, когда говорят о пристрастиях и о системах ценностей; причем мне видится продуктивной их множественность и взаимодействие.
Строго говоря, если уж речь идет обо мне и о моем самоопределении, я вообще воспринимаю себя не как «критика» (у меня нет филологического образования, наличие которого — профессиональную поставленность оптики — я считаю очень существенным), но как журналиста. Смысловая обработка происходящего, сырья для опыта — неважно, личного или общекультурного — бывает, как известно, двух видов: быстрая и медленная. Журналист — это такой человек, который дает первичную, черновую, «быструю» смысловую обработку случающимся событиям (которыми затем займутся более серьезные, медленные и основательные «обработчики» — ученые: филологи, историки, антропологи…). Я — такой журналист, который работает, по преимуществу, с событиями в мире текстов.
— Вы — автор многих авторитетных литературных «толстяков»: «Нового мира», «Знамени», «Октября», «Дружбы народов», «НЛО» и др. Как известно, сколько монастырей, столько и уставов — что сейчас требуется от автора, кроме, разумеется, извилин, чтобы войти в круг толстожурнальных критиков? Каковы первые шаги?
— Я никогда не стремилась войти в круг толстожурнальных критиков (вообще не предполагала, что когда-нибудь таковым окажусь, совсем к этому не готовилась — а оказалась поздно, уже после сорока лет) и по сей день не думаю, что я в каком-то круге. Писать для каждого этих журналов я стала случайно, просто потому, что меня об этом просили (до тех пор я несколько лет вела полосу «Концепции» в газете «НГ-Ex Libris», — что получилось тоже довольно случайно, — по сию минуту с нежностью и благодарностью вспоминаю об этих временах, они меня многому научили в смысле работы с текстом, умения быстро на него реагировать, укладываться в жестко заданный объем, — и таким образом «неожиданно для себя», как говорит Дмитрий Бавильский, оказалась заметной в качестве человека, пишущего о книжках). Поскольку инициатива ни в едином случае не была моя (кроме разве «Дружбы народов» — туда я предложила интервью, которое не прошло в другом месте, они его, к счастью, приняли, ну и пошло…), мне трудно сказать, что там требуется от автора, — зато, по счастью, я сама редактор, заведую отделом философии и культурологии в журнале «Знание-Сила». И вот тут-то я уже хорошо знаю, что требуется от наших авторов: качественное знание предмета, умение говорить общечеловеческим языком о сложном, критически относиться к стереотипам и вообще видеть вещи нетривиально. И первые шаги очень простые: надо прислать текст в редакцию! Да, стоит добавить, что всегда (в случае «Знание-Силы» тоже) предполагается, что человек разделяет стилистические и мировоззренческие ценности редакции, по крайней мере, не слишком с ними расходится. Понятно, что есть издания, в которых я печататься не буду — и, напротив того, такие, печататься в которых почту за честь (например, присутствие мое в «НЛО» — такая, по моему разумению, честь, до которой еще дорасти надо. Стараюсь расти).
— Как начинается критическая статья для Вас? От шевеления вселенной или ключевых точек разбираемого текста? Или чего-то другого? Как пустота складывается в материю?
— Так и хочется съязвить и сказать, что она начинается с редакционного задания (смайл). А так, конечно, с ключевых точек текста — и с их совпадения (если, по счастью, совпадут) с моими внутренними вопросами. Пустоты, на самом деле, никогда никакой нет, всегда есть некоторая живая материя, — за исключением разве тех удивительных случаев, когда ты вообще не понимаешь, о чем говорится в предлагаемом к размышлению тексте, но тогда нечего за него и браться. Вообще же, если говорить о технике текстообразования, она у меня простая, я ее внутри себя называю «мозговой атакой» или просто «атакой»: на самом начальном этапе записывается просто все, что в связи с обсуждаемым предметом приходит в голову. В процессе этого — уже в процессе записывания — становится видно, какие мысли тут жизнеспособны, как они могут быть развиты и, наконец, в какой порядок все это собрать.
— Приходится ли отбиваться от авторитетного мнения редакторов? Один мой друг — наш общий знакомый — отказался от сотрудничества с журналом из-за крайнего вмешательства в текст: мысли не только должны ровными стежками покрывать бумагу, но и отражать редакторскую позицию. Сталкивались с таким произволом?
— Нет, как ни странно, ни разу. Бывало, что просили так или иначе переделать текст (сократить, что-то добавить и т. д.), но никогда не по существу — не в смысле изменения выраженной там мысли. Наш «знание-сильский» главный редактор иной раз не принимает тексты на основании того, что, по его мнению, они чересчур сложны для нашего предполагаемого читателя. Тогда я их отправляю куда-нибудь еще!
— А вообще: линия издания, вольная или невольная конъюнктура, — благо или зло? Понятно, что, с одной стороны, если читатель согласен с журнальной позицией, он постоянно в зоне комфорта, с другой же…
— Линия издания — скорее неизбежность: поскольку в нем работают живые люди, понятно, что они занимают некоторую позицию в отношении происходящего в социуме и культуре, было бы странно, если бы они этого не делали. Точно так же нет ничего ни удивительного, ни странного в том, что читатель вдруг оказывается с чем-то из этого не согласен. Если с этой позицией принципиально не согласен автор, что ему мешает напечататься в другом месте?
— Бич нашего времени — заказная критика, критика как копирайт; критический текст становится синонимичен продаваемому тексту. Как распознать под словесной вывеской правду — или подобные оценки рассеивают критическую мысль?
— Ну разве что посмотреть в книгу, о которой в критической статье идет речь, — уж наверное станет видно, такова ли она, как ее расписывают. Иных способов я, право, и не знаю. Критическая мысль ведь не всегда оценочна. Она может рассматривать и то, как и почему текст устроен; что за место он занимает в системе культурных связей, — и это устройство, и это место не всякий раз непременно «хорошо» или «плохо».
— Посмотрим на проблему с другого ракурса. Стремиться к совершенству текста, множеству смысловых слоев и глубине аналитики — это все-таки реверс нашего дела. На аверсе — целевая аудитория. Предположим, перед Вами выбор: написать умнейший текст, но в сложной словесной окантовке, или тоже умный, но стилистически сниженный — до уровня рядового (окей, относительно подготовленного) читателя. Так, какую сторону примете?
— Я вообще не вижу смысла противопоставлять друг другу эти две задачи, они обе имеют важный культурный смысл (и, по всей вероятности, осуществимы в разных изданиях — пусть это будут, для примера, в первом случае — «НЛО», во втором — книжная рубрика журнала «Аэроэкспресс»). Мне, конечно, интереснее писать текст первого типа, но понятно же, что тексты второго типа тоже нужны, с носителями «неспециализированного», внелитературного сознания тоже ведь надо разговаривать (и я бы не стала тут говорить о стилистической «сниженности»: разве писать просто значит писать низко?). В идеале стоит написать два разных текста и отправить их в два разных издания, — и таким образом посмотреть на книгу с двух разных сторон. Это, кстати, интересная и продуктивная задача.
— Так почему многие действительно одаренные люди выстраивают словесный барьер перед массовым читателем, которого бы и привлечь на сторону добра — к чтению хороших книг… Защита своего мирка? Или этакий ханжеский снобизм?
— Самым правильным было бы у них и спросить (снова смайл). Страшно не люблю ярлыков типа «снобизм», тем более, сразу уже и «ханжеский» (и слово «мирок» с уничижительным уменьшительным суффиксом я тоже не в силах приветствовать, — отчего бы не полноценный мир?). Будучи по собственному изначальному устройству склонной к сложной речи, любя всяческую цветущую сложность, буйный избыток, я расположена думать, что многие сложноговорящие люди изначально так видят и чувствуют, — это естественная форма их восприятия мира, их персональный идиолект. Почему о хороших книгах надо непременно говорить упрощенно? Не лучше ли говорить о них так, как на самом деле думается? — а уж текст найдет своего читателя. И что-то мне подсказывает, что «массовый читатель» — это сильно огрубляющий конструкт. Нет никакого массового читателя. Есть разные люди.
— Набившая оскомину оппозиция: критики/филологи. Мнений и доказательств преимущества одних над другими — множество. Вставьте свои пять копеек. Так вредит ли филология критике или, наоборот, доводит до кондиции?
— Я совершенно уверена, что филологические знания критику необходимы: они дают понимание природы и истории предмета, о котором ему приходится говорить. Мне сейчас очень не хватает филологического образования, очень тоскую по нему, стараюсь диким образом, запоздало, поспешно его себе начитывать и жестоко завидую тем, у кого оно есть.
— Вот что меня волнует: критика по определению жанр вторичный, поскольку оперирует уже созданным. Вопрос: как из вторичного вырасти первичному, что такого надо заложить в статью, чтобы она зажила отдельной жизнью безотносительно изначального произведения? Или это утопия?
— В культуре все вторично: первичным, не опирающимся на прежде сказанное, было только творящее Слово. Любое словесное движение в культуре — ответ на многие и многие реплики, из которых не все еще и осознаются. Поэтому зачем же критическому тексту отрываться от того, на что он стал ответом? Напротив того, его задача — породить новые ответы и новые вопросы.
— Ваша сверхзадача как критика?
— «Сверхзадача» — слово не из моего лексикона. У меня нет сверхзадач. Я себя воспринимаю как участника общекультурного разговора. Пишучи о книге, я тем самым даю понять написавшему ее человеку, что он услышан, что он был лично для меня важен, а тем, кому предстоит ее прочитать — что здесь есть на что обратить внимание и над чем подумать.
— Ваша страничка в фейсбуке афиширует Вас а) как трудоголика; б) как почитателя сов. Отдельная линия — поиск истинной сущности, в которую, помимо сов, входят ленивцы и другие пушисто-мохнатые физиономии. Истинная сущность — мечта перевоплощения или этакая философская прививка от реальности?
— Я не почитатель сов, я сама сова, а кто, по-Вашему, существо, способное лечь спать в девять утра и радостно проснуться в четыре часа дня? (исключительно из соображений тактичности я не назвал уважаемого собеседника совой, это было бы хамством, хотя, конечно, понимал, что к чему. — В. К. — Уважаемый собеседник взволнованно хлопает крыльями, топорщит перья и ухает: «А кто же я еще-то!» — О. Б.). Что до мохнатых пушистостей, то, каюсь, не усматриваю в этом ничего ни философского, ни, тем паче, противоположного реальности: это и есть сама реальность в ее живейшем, осязаемом, чувственном воплощении. Всякий, хорошо меня знающий, подтвердит, что каждое из этих созданий — в точности я и есть!
— Ваша комната напоминает домик белки, где вместо орехов: книги, книги, книги… Хобби, мания, смысл жизни?
— Ни то, ни другое, ни третье (хотя насчет «мании» я бы, пожалуй, подумала…). Тут есть две стороны — темная и светлая. Во-первых, этот избыток — попытка компенсировать нехватку образования, — невротическая, нелогичная и обреченная, как всякая попытка такого рода. Зато во-вторых, с книгами интенсивно и уютно живется — просто уже благодаря их телесному присутствию в доме.
— И, напоследок. Назовите пять книг, которые Вас поразили в последнее время и которые Вы рекомендуете нашим читателям?
— Ну, я буду пристрастна. Я люблю умный нон-фикшн (а еще того более, как это называют Кирилл Кобрин и Андрей Левкин — пост(нон)фикшн: тексты, состоявшиеся по ту сторону разделения на художественное и нехудожественное, но памятующие своей структурой опыт и того, и другого) и книги назову из этого ряда, — людям, имеющим сходные читательские пристрастия, вполне могу их рекомендовать. Притом я бы говорила не столько о том, что эти книги меня поразили, сколько о том, что они вызвали мою сильную симпатию и решительное намерение думать, чувствовать и воображать в заданных ими направлениях. Пять так пять, хотя на самом деле хочется назвать больше, — в точности в том порядке, в каком они приходят мне в голову.