Свежий Номер

№ 7 (129), 2015

Утро приходит сквозь птичью речь
к частым штакетникам здешних дач
радость привадить, беду навлечь
и ничего не решить — хоть плачь.

И у подбрюшья июньских туч
тутошний тает в листве Морфей,
радостен и на беду летуч,
вкрадчивых и шебутных кровей.

Щебет во мгле, тополиный пух.
Не умирай — выбирай из двух
необоримых окрестных зол —
сон ни о чем и скупой подзол.

Ересь и сизая кровь с утра,
многоголосие из вчера.
Птичье летучее молоко —
чтобы во сне умирать легко.

Белая, в пенках его, листва.
В воздухе не различить слова.
Кровь сочетается с молоком.
Просто — и пьется одним глотком.

Cтройка выдохнется. Затем
подоспеет черед другой…
Время не замечает стен
за своей круговой кугой.

Сколь с черченьем не ворожи,
не прилаживай сопромат —
этажи твои, витражи
словно на постромках висят.

Хоть сознанье настропали,
хоть его запусти враспыл —
пропасть времени до земли
от воздушных твоих стропил.

Все приделано вкривь и вкось —
дом для будущего негож.
Вновь и вновь — оторви да брось
весь свой кажущийся чертеж.

Линий вымышленных слезу,
перекрытий бесплотных блажь…
Но готов далеко внизу
к наваждениям карандаш.

Блеск тоскливый мартовского ледка
вольнолюбца сходу уводит вбок.
Твердь кругом рассыпчата и легка,
и прозрачней воздуха, видит бог.

В порошок стирается ледяной
под лихими подошвами храбреца.
И ничто никак ничему виной —
всюду только пройденного пыльца.

На ветру раскручивается, искрясь,
по сетчатке чертит бог знает что
позднезимняя пелена и грязь,
изжитого времени решето.

Наконец-то с ним разошлись пути —
только сеется ветровой снежок,
безобидный и никакой почти —
где он, прошлого холодовой ожог.

Вся тоска лукава и такова,
что обратным зреньем слепца дарит.
Не болит бедовая голова,
если снова путь в никуда открыт.

Снежок нечаянный пасхальный.
Переговоры ни о чем.
Твой ангел, гневный и нахальный,
за левым мечется плечом.

Чем ближе к ночи, тем кромешней
его предпраздничная прыть
категоричностью нездешней
с плеча без устали рубить.

И накануне воскресенья,
негодования полна,
в честь вероятного спасенья
восходит юная луна.

Ее презрительной подсветкой
курносый профиль окаймлен,
с прищуром злым, с усмешкой едкой,
с неудержимостью гулен.

Чуть не по-ангельски летучи,
черны лукавые черты —
все помрачения да тучи,
а свет сквозит из темноты.

И если все, что накануне
впотьмах катилось кувырком,
предстанет светом, канет втуне —
о чем ты нынче и о ком?

Снег по апрелю и маю.
Лета не будет у нас.
Только одно понимаю —
этот запомнится раз.

Частые эти налеты
в дальний район до утра.
Не загружайся — ну что ты —
с чувством глядеть во вчера.

Словно в стеклянную колбу
заключены времена —
благо резвиться глаголу
в отблеске склянки сполна.

Силиться в область цветений
выбраться через стекло.
Снежные вихри и тени —
эко к весне занесло.

Ломкая наледь сезона.
Злой климатический бред.
Блазнится солнце спросонок —
скоро сто лет как в обед.

Вот обурела природа
сны и значенья плести —
год беспощадней от года
ветер сквозит до кости.

Жмешь копейки без толку — жизнь в кредит,
допоздна рядишь, у кого бы перехватить.
А с утра, глядишь, и рюмашка не повредит —
и опять заладится паркина чудо-нить.

По бульвару в солнечном мареве проплывешь —
день хорош, и сам ты совсем не плох —
что за радость корежиться ни за грош
словно первый пахарь или последний лох.

Знай горбаться — и счастье забьет ключом —
это основа, твердят, основ — принимай как есть.
Но обожателю весен — истины нипочем,
если апрель и май творятся сейчас и здесь.

Бог подаст, и грянут со всех сторон
гроздья сладкого света, райские трели птах
с опереньем здешних невыспавшихся ворон.
А твоим бессонницам, право, цена — пятак.

Будет пища, коль плещется божий день,
шевелятся птичьи курчавые голоса
и расцветают внутри черемуха да сирень —
пусть ненадолго — может, на полчаса.

И счастливый в дым, приветствуешь нищету,
молодым себя полагая и полным снов,
и от планов раскидистых весь в ледяном поту,
сокрушаешь во сне основы любых основ.

Небо расслоилось на созвездья
и пернатой касты мелюзгу.
Грозовые сумерки возмездья
на летейском грянули лугу.

За привычку стебли без разбору
плющить башмаками на свету,
по садам заречья в эту пору
не распознавая темноту.

Речи нет о светопродолженьи
в окруженьи вытоптанных трав,
где ведут проплешины саженьи
к берегам харонских переправ.

Но и здесь вода упрямо множит
звездной мги расклад над головой,
и ничто безбрежным быть не может
кроме птичьей речи круговой.

И все же ветер лезет вон из кожи,
и в небосвод глядеть себе дороже
сквозь чумовые клочья облаков —
едва-едва — и был жилец таков.

И все ж глаза закатывают, даже
в небесном растворяются пейзаже
почти не за понюшку табака —
еще одна затяжка — и пока.

И облака соскальзывают ниже,
и в дождевой барахтаются жиже,
и сном объято небо до земли
о том, что различается вдали.

И закипают облачные лужи.
Под кожей жар, и ветрено снаружи.
И смерть прошла. И небо на земле.
Но зрение бессмысленно во мгле.

Что за манера кричать во сне,
тряпки выкидывать по весне,
по бездорожью шататься всласть,
взять и до осени запропасть?
Вдруг объявиться, затеять пир,
пасть на кушетку без задних ног.
старые сны засмотреть до дыр.
И не отчаяться, видит бог.
Шарит луна по твоим лесам,
блики крадутся по волосам.
И занимается над тобой
пламень забвения, невесом.
Прежние люди идут гурьбой,
переполняют собою сон,
все норовят отворить сезам —
все по глазам прочитать как есть —
бомж, негодяй, утешитель вдов.
Только куда им такая честь.
Сочен рассвет и почти бордов.
Ты неумытая наяву.
Ставить ли пришлое во главу
снятого за гроши угла?
Я здесь работаю и живу.
Скоро рассеется эта мгла.

Стремглав слетело покрывало
тумана с крапинами звезд.
И темноты как не бывало —
пейзаж безоблачен и прост.

И прорисованный с пристрастьем
до линий каждого листа,
он полон светом и несчастьем
себя раздаривать спроста.

Швырять разительные крохи
преображенья во плоти
в глаза свидетелю эпохи,
с которою не по пути.

Тот ловит жадно и безгласно
детали флоры дотемна,
хотя ему куда как ясно,
какие меркнут времена.

И кровь захлестывает светом,
и звезды режут до кости…
Но он не думает об этом,
а просто глаз не отвести.

Коль во сне зацапаешь егозу,
лгавшую на голубом глазу —
потускнеют черные небеса,
чтоб наглей сверкали ее глаза.
Чтоб швырялись желтым огнем зрачки,
грудь ходила часто и горячо,
а кометы чуть ли не у щеки
перемахивали через плечо.
Сколь по жизни сдуру не егози,
а светила — как ни крути — вблизи.
Это злая девочка подтвердит,
маякуя мертвым своим глазком —
перевертыш, оборотень, троглодит
с кровожадным приторным языком.
Тьма слюны рассеяна между звезд,
напряжений призрачных ягодиц.
Кто ловил судьбу за кометный хвост,
далеко ушел из ее границ.
Растворился, то есть пустился в пляс
по кромешным весям, нестрашным снам —
никакой проблемы, что свет погас —
о вселенских ваттах вопрос не к нам.
Пусть горят, сверкают, играют вне
поля зрения, мимо нейронных дуг
в световом поту, в теневой волне,
не умея выбрать одно их двух.

Он перегружен жизнью свежей,
случайной музыкой в ночи
по-над огнями побережий,
где сны легки и горячи.

Толпой заполнен отпускною,
слабомоторный катерок
неимоверною ценою
морской доматывает срок.

Экскурсионное корыто —
перекореженный металл —
окрестной моросью покрыто,
и холод люки пропитал.

Но мчит суденышко к причалам,
валяет чахлую волну.
И дело, в сущности, за малым —
не заглядеться в глубину.

А бестолковиться над чащей
подводных жизней в никуда,
не оставляя тьмы звучащей,
когда все прочее — вода.