Свежий Номер

№ 6 (128), 2015

за морозящим стеклом этажа фабрик клубится и тает маржа.
выход один изберет секретарь — в голос вздохнуть  и уставиться вдаль:
небо темнело, всходили огни, город ходил и почесывал пни.
пьяный мужик патриарха достал и на снегу президенту писал,
снег оседал, проступали слова бездоказательно из-под пера:
— я — человек, растревожен мой глас, мысли неровны, неровен мой час,
вне ободряющих ширм бытия в небо глядится кручина моя.
что мне бояться, когда как сокол? в тьму перспективы мой поезд ушел,
жизнь, не сгибаясь, летит с высоты, глянь на меня: это — разве не ты?
тело твое тепловато на вкус, разумом полон, желанием пуст,
глухо сомненье придавит в углу, небо — в овчинку, овчинка — сквозь мглу.
вырвется слово, поднимется крик: вроде родился и тут же привык,
зерна на камне, земля не родит, мир обессмерчен во гробе сидит,
жизнь, завывая, кружит пред тобой, звездам про нравственность песню пропой.
белое тесто опавших полей, всадник окликнет бегущих людей,
лица как цапли утянутся вниз, праздник так праздник, сюрприз так сюрприз!
молча осядет чудак человек, а на него продолжается снег.

горячее око витрин,
навязчивый привкус рутин,
любой центровой господин
порублен на части седин.
— а раньше мы были не те, —
блины говорили плите,
— кто в очередь крайний к мечте?
— вон, бабушка, крайние те.
я мысленно двинусь к окну,
и зиму сквозь раму вдохну,
и ветра впуская волну,
стекло на мороз распахну.
сырой от слезы коллектив
чертовски смешон и красив,
попробуй остаться учтив,
когда человек супротив.
из снежного леса стволы
торчат как вкруг бога колы,
он загнан, теряет штаны,
и запах стоит тишины,
и ветра недвижна рука,
и тень человечна сурка,
и лес, насосав молока,
в предчувствии жив тесака.
однажды себя поутру
я слабой рукой оботру
и, мокрым усевшись к костру,
нащупаю буквы во рту:
— так вот ты каков, алый цвет!
ужасней и радостней нет,
в убежище прожитых лет
твой юный остался скелет.
склонимся к основам судьбы
слепой как мокрицы и льды,
воспримем себя как рабы
от счастья в минуте ходьбы.
на месте твоем и моем
могло быть и детство, и дом,
но жизнь с перекошенным ртом
других нарекает жильцом.
в границах земного стола
пылятся чудные дела,
душа твоя все проспала,
и дети твои как зола.
не хочешь смотреть? так смотри:
вот, плавность, твои корабли,
вот, вечность, твои пустыри,
вот, память, твои звонари.

я всесилен как усталость,
город спрятался в кусты,
где-то там на горизонте
в океан уходишь ты.
кто ты? солнце? или ветер?
или просто человек?
уготованный к прополке
стебель, тянущий свой век?
а вверху горят глазницы,
сердце лезет на рожон,
вкруг него толкутся птицы
и уносят сердце вон,
и в кругу чужих забвений
динь-динь-динь тебя зовут,
и пустая половина
выпадает из минут.
наконец-то ты обрящешь
все, что нужно не тебе,
а и б сидели тихо,
чтоб остаться на трубе.
человеческая память
слабым голосом зовет,
и на тень свою слетает
шестикрылый самолет.
с первым утренним отрядом
тело выдвинется в путь,
и потомок ужаснется
и не сможет не заснуть,
и увидит жизнь с начала,
как очищенный от бед
лес опустит свои ноги
в океана самоцвет,
и кричат велосипеды,
отвечая мне звонком,
уплывающая память
сердце трогает хвостом.
выйди, выйди, — заклинаю,
весь я вложен в этот крик,
широко твое молчанье,
море, памятник, старик.

пусть ветер воет как собака,
пусть ветер рыщет как лиса,
на каждый борщ на полустанке
есть кровяная колбаса.
заткнись и пой, возьми повыше,
не все то золото и зло:
и в захудалом человеке
есть худо-бедно ремесло.
лежи и бди, не жди возмездья,
завернут в шубу и судьбу:
и пес в углу и в чаше пестик
нам намекают на борьбу.
кого-то нет, вдруг кто-то вышел,
все потянулись разом вон:
на угасающее небо глядеть
и запрудить балкон.

страшно идеалисту в мире врачей и юристов,
с ходу, с размаху, с плеча речь через край горяча.
выучи мимику лиц, чти неприступность границ,
мысли свои нечисты прячь, если честно, в кусты.
выправкой пренебрегай, сахар в лицо добавляй,
мягко виляя хвостом, бабою будь, мужиком.
выстрели и залечи, плюнь и заплачь, растопчи
и собери по частям и разойдись по рукам.
чем веселее ухмыл, чем горячее посыл,
тем многолетней трава и монолитней дома.
выучи данности слов, годен не значит готов.
чопорен дли разговор, все ли запомнил, учел?
есть аксиома страны, есть разновидность чумы,
есть пустота: алфавит словом как трупом забит.
между щелей виден свет, не обнаружь свой ответ,
память — что твой пластилин: сделаем торт именин,
сладкую розу взобьем, в воспоминанье взойдем:
дом, где мы раньше живем, топится бывшим углем,
он прогорел и погас, прошлого кончился газ,
топливо новых людей много компактней, ей-ей.
вот моих глаз миллион — Вена, Мадрид и Лион,
знанье растет как червяк, радостно пущенный в злак.
вечной пшеницы зерно — зелено, золото, зло,
по ниспадающей мсти, жизнь, уместившись в горсти.
ну, раскрывай свою пядь, хочешь — не хочешь, а глядь,
как неразменная медь может в темнице терпеть
и, воскрешаясь, смотреть, снова уча тебя петь
и повторять по слогам: — мама, я снова болван!
— ах ты, любимый жучок, что же ты раньше молчок?
я уже ждать не ждала, чтобы окутала мгла
все отправные дела, я ведь уже уплыла,
глядя из печки в избу, через огонь на судьбу.

большое небо продвигалось
незамечаемо заметно,
на сердце танки грохотали,
сливая синий с красным цветом.
ты шел, разбрасывая тени,
пылил дорогой человечьей,
а лето щелкало старушек
на тупиковой и конечной.
на шлейф ушедшего посмотрим,
под хвост грядущего заглянем,
дареный конь губами водит,
— союз не рушь! — взглотнем и грянем.
по главной улице к погосту
везут живое поколенье,
такой огромный муравейник
на солнцепеке размовленья.
а дальше — все: безглазый космос
нас закатает в вечный вакуум,
кричит на сердце агитатор,
а все могло ведь быть серьезно.