Свежий Номер

№ 2 (124), 2015

Сперва может показаться, что в стихах Владимира Алейникова много лишнего. В какой-то степени так оно и есть. Но чем это объясняется?
Алейников — неудержимо вдохновенный поэт, и вдохновенность его не только бывает непосильна нам — она бывает непосильна и самим алейниковским стихотворениям. Как они такое выдерживают, да еще при такой стремительности, нетерпеливости ритма, неостановимости своей? И все-таки выдерживают! Поскольку стихи Алейникова — сама природа. Его длинноты — с природой заодно. Стихи движутся вместе с ней, подчинены ее стихиям, растворяются в ней. Укротить их невозможно без невосполнимых потерь; как остановить дождь, ветер, листопад?.. И Алейников не только ищет с природой общий язык («Казалось, степь меня поймет», «О чем под утро сад шептал?» и так далее), но и говорит ее языком, наделяет образами:

Или — о листьях:

«Единственно возможная глушь» — Коктебель, пристань Алейникова. Оттого в его стихах так ощущаются оторванность от больших городов, дыхание древней земли (лучше сказать — дыхание в н е в р е м е н н о г о); оттого такая размашистость, щедрое употребление архаизмов, — вплетение их в современную речь, возвращение им былой полноценности. Рифма не только ведет Алейникова — она призывает его, теребит, извлекает из него слова, которые, может быть, не всегда должны попадать именно в то стихотворение, которое рождается, — но которые безупречно-музыкально связуют его взволнованные строки и строфы. «В каждой капле и в каждом движении / Затаилось рождение дней» — эта мысль мерцает в каждом стихотворении поэта, не давая покоя ни ночью, ни днем.

Книжка издана в Таганроге — а что удивительного? В некотором смысле Петербург и Таганрог родственны: ведь в свое время этот южный приморский город мог стать столицей России.
Стихи Мякишева — гремучая смесь: в одном флаконе уживаются лирика и сарказм, миф и реальность, открытая боль и утробное веселье, искренний тон и шутливая стилизация. Его нельзя понимать рассудочно: заразительные стихи Мякишева — это стихи-ассоциации, стихи-розыгрыши, стихи-фантазии, а то и все сразу вместе взятое и выраженное с неподражаемо-энергичной интонацией. Иногда и не без хулиганства. Автор не заигрывается с метафорами, не захлебывается орнаменталистикой. Его поэзия не знает «похоти поисков» (по Блоку), она не «старая» и не «новая», она — современная, потому что — живая, наполненная новыми, свежими, непредсказуемыми смысловыми потоками. В ней переливаются взаимосвязанные, отражающиеся образы, иногда явственен шутливый уклон в стилизацию, но никогда — скатывание в нее. Мякишев — он и в Таганроге Мякишев. А в Петербурге — и подавно.
Голос Мякишева, меняющий тембр и интонации, «ломается», написала как-то Юлия Беломлинская. Первая книжка поэта «Ловитва» (С.-Петербург, 1992) — ныне библиографическая редкость — как будто бы подтверждает эти слова. Однако то, что можно назвать неровностями и шероховатостями, на самом деле сила, — если не везде проявленная на все сто, то, по крайней мере, дремлющая, готовая в любую минуту пробудиться. Технически Мякишев даже сверхкультурен: он не позволяет себе рифмовать неточно, избегает глагольную рифмовку (хотя в ней ничего страшного я не вижу), не скупится на «скрытые» рифмы (например, «В Петербурге не воздух, а вздохи лежащих в земле…», — вот она: «воздух — вздохи»!)
«Предпочту шутовство и скоморошество Мякишева насупленности и напыщенности некоторых неоклассиков», — уверенно сказал о стихах Евгения Мякишева поэт Ян Бруштейн.
Итак, пробужденная сила — она в книжке «Место силы»; этой силы столько, что некуда девать; поэт не жалеет ее на пустячки и экспромты. А что говорить, когда открывается широкое дыхание!

Поэзия Рыльцова — неизбывно-драматический, глубинный, тормошащий гул, наброшенный на ритмико-мелодическое чередование нашей речи; ни на минуту не замолкающая, крайне неуютная мысль высокого накала. Подчас это пугает, будоражит, даже утомляет — особенно когда случаются длинноты (которые автор себе нередко позволяет). Но если «жизнь и поэзия одно», то разве можно так жить? И можно ли жить читателю со стихами Рыльцова? Ведь и без того жизнь непроста, а тут еще и остросоциальные ноты, внутренняя жесткость, при которой мир в стихах распадается и уничтожается (поэт убежден, что современная картина мира неотделима от реалий научно-технического прогресса).
Новая книга ростовского поэта — о любви. Может, с ней мы отдохнем, тихо порадуемся, задумчиво погрустим? Надежда на это вначале оправдывается: светлый эрос взволнованных стихотворений Рыльцова, светлых, бесконечно трогательных, дышащих благоговением перед женской красотой (пожалуй, больше физической, чем душевной), полны задушевности, искренности, доверительности и какой-то трогательной сердечной незащищенности. Однако вскоре он возвращается к своим любимым нотам, и мы вспоминаем: о да, действительность Рыльцова трагична, иногда — до предела; катастрофа в ней — как бы нормальная среда обитания человека, поэт, уверенно повышая температуру стиха, дает нам ощущение его подлинности (под оной я подразумеваю вовсе не душевную распахнутость и искренность, а другое — отсутствие дистанции между пережитым и выраженным). Его лирика «моментальна навек».

Поэт словно бы пишет только «покуда едок солевой раствор / в разрезах глаз»… Любовь для него — нет, не несчастье, скорее — горькое счастье. Оно наполняет душу — чтобы потом безжалостно опустошить ее, привести к состоянию тяжелого похмелья:

Перефразируя Гумилёва — что делать нам с рыльцовскими стихами?
Смело читать! Да, стихи Рыльцова — порой голос самой трагедии, это глубокие переживания, переложенные на ритмически-рифмованные всплески, — но тем самым они возвращают нас в гармонию, спасают от пошлости быта, упорядочивают жизнь. «Зачем же плакать, если можно петь?» — вопрошает Олег Чухонцев. Вот Валерий Рыльцов и поет:

Краткостишия — прекрасный способ без конца открывать и переоткрывать мир; это разговор и с миром, и с самим собой. Выдумываются ли краткостишия или «пишутся сами»? Думаю, здесь провести границу трудно: коль берешься за этот жанр — он становится способом мышления, необходимым условием существования, непрестанным процессом освоения действительности, требующим зоркости глаза и доброй насмешливости ума. Книга Говоркова это доказывает. Правда, при ее чтении нельзя отделаться от ощущения, что слышишь далекий, приглушенный голос Кирилла Ковальджи — у меня не никаких сомнений, что автор находится под его сильным влиянием, поскольку «Зерна» Ковальджи (книга краткостиший) мне знакома досконально. Скажу больше: именно по этой причине «Краткостишия» Говоркова мне видятся скорее литературным проектом автора, нежели самобытным сборником. Однако когда в авторе говорит Говорков-поэт, а не Говорков-сочинитель, возникают довольно интересные — несомненно, истинно поэтические — находки, например:

Или:

Или:

Вообще, у автора недостаток, общий для многих поэтов: неумение отбирать. В книге есть стихотворения, без которых ей запросто можно было бы обойтись, а некоторые даже взывают об исключении из нее, например — «а березовые рощи ходят по снегу босые», — мне сразу вспоминается романс «Синее небо России», который с надрывом исполнял в Париже певец-эмигрант второй волны Борис Немиров, а потом на свой лад перепел американец Михаил Гулько: «А березки, как девки босые, / на прощанье мне машут листвой»…

«Стихи последних лет», сообщается на титульном листе. Не скажу, что это большая поэзия, но несомненно — в книге можно найти много премилых стихотворных миниатюр. Умения быть кратким Минину не занимать: краткость дисциплинирует его, заставляет сконцентрировать мысль, навести ее на резкость; отсюда — стойкое впечатление: несмотря на то, что сочинения Минина различаются по художественным достоинствам, ни одно стихотворение нельзя назвать случайным или сочиненным «на заданную тему». «Тринадцатый год» — книга душевно оздоровляющая, потому что полна доброго юмора и самоиронии; стихи Минина — этакое непретенциозное «самовыражение», открыто нацеленное на контакт с читателем — которому от страницы к странице непринужденно подается на разные лады лучший из возможных примеров разумного существования — как не драматизировать свою жизнь, не утомлять жалобами других, радоваться простым вещам и делиться радостью с другими. А коль печалишься и сетуешь — изволь соблюдать меру — иначе с головой окунешься в самосожаления, в бытовые и политические дрязги. Даже самое трагичное — приближение к концу своего земного пути — Минин обыгрывает с юмором, — а что есть этот юмор, как не проявление мужества, как не философская стойкость! «Лег мальчишкой под вечер, / А проснулся стариком», — разве не повод для скорби? Однако автор шутливо выражает жизни благодарность: «Хорошо, что путь не в гору / И порою под уклон». Или вот — «старик» поражен пневмонией; выпутается ли? —

И, вторя знаменитому стихотворению Роберта Рождественского, Минин укоряет себя и нас: «Переводим время летнее на зимнее / переводим время на дела пустые», и заключает: «а признаться честно — все мы переводчики / переводим время…»
Но Минин не был бы Мининым, если б не воскликнул оптимистично: «Я утром снова “Пуск” нажму, / И снова жизнь начну с нуля». О да: Евгений Минин немыслим без компьютера, — без Живого Журнала и Фейсбука! Возможно, эти социальные сети и есть эликсир жизни для поэта-пародиста?