Свежий Номер

№ 1 (123), 2015

Снова я на гранитной — той, что справа, не слева
по течению волн, по течению неба,
отраженного в волнах, где металл Крузенштерна
отливает Невой, где с подружкой неверной

мы в июне гуляли, обнимаясь, целуясь,
а потом расходясь по течению улиц,
отраженных на карте — той, которая тридцать
или около лет продолжает храниться

в ненадежном архиве под названием память,
но девчонки черты мне уже не представить,
да и имя подруги безвозвратно забылось,
только рыжая прядь, но зато сохранились

круглый купол собора, где не слышно молебна
целый век, Крузенштерн — черный контур на бледно-
сером парусе неба и трех труб троеперстье —
кроме первой любви, все во мне, все на месте.

Спички — те, которыми ни разу —
проданы семнадцать лет уже
в вотчине, которая сыра зем-
ля зимой без листьев в неглиже

ледяном, прозрачном, даже город
никуда, и в городе опять
с криком я на свет, а в коридоре
сто дверей или хотя бы пять.

Это коммунальный, что продлился
не для тех — для этих, а тогда
там коляска и большие лица
взрослых наверху, где провода

и страна советов, где на свет я,
где навеки счастливо и где
первая, за ней вторая, третья
за неважно что, но каждый день.

День за годом, год за ним, а в девять
все, что надо им, узнать и спать,
чтобы завтра вновь собора темя
(в профиль крест — как спица) наблюдать

через призму дыма «Примы» или
«Беломора», и налево в дверь,
от которой крест, как ангел крылья,
в стороны, а значит — в Бога верь.

Зачем зима, когда еще, казалось бы, вчера
ходили девы с голыми, сгоревшими в Египте
плечами, пену мутную вздымали катера
по акватории Невы, и мир двоился в диптих
от вылитого в нас по вечерам.

Лишь началась, а длится, как докучливый роман,
в котором, кажется, не доживешь до эпилога,
зачем раскрыта книга под названием «Зима» —
страницы белые, и черных закорючек много,
а в сущности иллюзия, обман.

Зимой замерзли слезы, ночь без края и конца,
почти нет света, только снег, и тот нечист и горек.
На площади Искусств под снегом — Пушкин без лица,
на Охте пьяницы, кряхтя, съезжают с детских горок,
и борщ с плиты желанней холодца.

У кромки тротуара запаркованный сугроб
таит в себе начинку, неподвластную лопате.
Под маской снега умер мир, и только вход в метро
зимой похож на выход, на влагалище, на кратер
вулкана, на воронку, на зеро.

Подогрейте мне пиво, как раньше —
до краев не долейте,
чтобы в очереди самый старший
мне добавил бы водки.

Чтобы с кружками стали бы кругом
возле древнего камня,
чтобы слилось в единстве досуга
наше бражное племя.

А вокруг петроградские стены
наизнанку без окон,
и из лужи встает, как из пены,
афродита с фингалом.

Ни о чем разговор без цензуры,
но с изысканным матом.
В лужу падает чей-то окурок —
на лету исчезает.

К мелководью припавший город,
поколений случайных кров,
с трех сторон окружают горы
облаков,

а с четвертой, где небо чисто,
тусклый солнечно-лунный диск,
помогавший отсчету чисел,
вдруг завис.

Перестали в тот миг чирикать
воробьи, смолк моторов гром,
и в реке превратилась жидкость
в серебро.

Под прицелом дворов-колодцев,
что, как жерла мортир, черны,
отличить невозможно солнце
от луны.

Воздух улиц стал густ, как студень —
невозможен ни жест, ни шаг,
и застывшие в позах люди
видят, как

в лунно-солнечный цвет раскрасив
кошек, дворников и бомжей,
сверху смотрит на город Мастер
Миражей.

Старый дом
прячется в небольшом
проезде, заканчивающимся тупиком.

Там в полусотне ступенек вверх
за желтой дверью доживает век
старуха, кутаясь в древний мех,
с вечной слезой из-под сморщенных век.

Над ней потолка лепнина в пыли
изнанкой просела под чужие полы,
паркет закопчен и темны углы,
и свет из окна, словно мышь, пуглив.

Мебель, веками враставшая вдоль
стен, наполняет сию юдоль
запахом плесени, кружится моль —
всюду гноище, гниль, гиньоль.

Старуха шепчет беззубым ртом
о том, что ждет смерти уже лет сто,
двести и триста и что никто
не ищет с ней встречи на свете том.

Бормочет — бессмертна, слепа, стара,
как будто смерти самой сестра;
ей все безразлично, но ведом страх
того, что опять доживет до утра.

Было бы слаще закрыть глаза
и, старую небыль вернув назад,
отправиться с Божьей помощью за
пределы времени, куда нельзя.

Старуха думает: ах, если бы
вечность избыть и про все забыть,
но веку, как кошке, не крикнешь брысь,
даже когда времена недобры.

До света — дюйм, до конца — верста,
шевелятся сморщенные уста,
за ними тьма и душа, густа
слюна во рту, а душа пуста.

Смотрит она на просевший паркет
сто, двести, триста и тысячу лет —
но выхода нет.

Нет правды в валенках, а в книгах нет тепла.
Опять мороз, хотя на месте месяц,
растущий, как всегда. Там купола.
Тут просто кровли. Их нельзя крестами метить.

Там перезвон. Здесь стульев перестук
вокруг стола и чавканье закусок
во ртах. Там воздух свеж. Тут стух.
Там долгий миг. Тут век безбожно куцый.

Там хорошо, где нас никто не ждет,
но нас не ждут нигде. А здесь нам плохо.
Там сам себе мудрец. Тут идиот.
Там палочка волшебная. Тут Коха.

Там весь растаял снег. Тут нет. Но есть
мечта о том, что тут весна, как там, и
судьба. Она зовет остаться здесь
и метить кровли кровные крестами.

Как ныне сбирается вещий Олег…

но скучно про сборы Олега.
Смотри — теплый снег, не похожий на снег,
ссыпают в отверстия неба,

а в мусорном баке у черного хода
скребет предвкушение Нового Года.

Отмечено тридцать такое число.
Смотри — видишь, елку соседка
несет на плече, словно дева — весло,
в свой терем, где ждет табуретка.

Она на нее взгромоздится с трудом,
и вздрогнет в предчувствии праздника дом.

Готовится ночь в декорациях дня.
Смотри — мишура, мандарины.
Шампанское хочет услышать: «До дна!»
и выйти наружу уриной.

Включен телевизор: опять на экране,
как сто лет назад, доктор моется в бане.

Пора нам готовить салат «Оливье»...
но можно прожить без салата.
Смотри — теплый снег устремляется вверх,
там ангел хрустальной лопатой

сгребает в отверстия неба его,
и облако за ухом чешет ногой.