Литературно-художественный журнал «Дети Ра». № 9 (59), 2009

Под дождем и листопадом
фары чрево темноты
рассекают — так анатом
рассекает животы...

Мир в осенней тьме таится:
бьется, мучится, живет, —
зверь бежит, взлетает птица,
стонет сбитый пешеход.

Фары сумрак рвут с налета
и соединяют вновь...
Но блестит до поворота
колея, как свежий шов!..

Свет «юпитера» льется в потемки —
и звездою сияет во лбу:
за пятерку на массовой съемке
я усердно работал толпу...
юный-юный, не ради успеха,
я историю делал, как мог:
в кинохронике нашего века
отразился сквозной свитерок.
Дождь прошел. И на улицах мокрых
в черно-белой густой синеве
восемнадцатилетний отрок
сигаретку сокрыл в рукаве...
После были любовь и мученья.
Что превыше минуты святой
и божественного ощущенья
быть толпою и быть собой?!

Я просто жил, как все, в огромном этом мире,
с улыбкой на лице, в окраинной квартире.

На улицах хмелел от снега и бензина —
и временем ночным мне душу просквозило...

И выветрило все, что, словно пылью к шелку,
на душу наросло, пристало втихомолку...

Остался лишь каркас, тугой костяк судьбины,
исполненный как раз из обожженной глины.

Душа обожжена сомнением и болью,
душа обнажена, прострелена любовью...

А жизнь вокруг сквозит и, прорываясь в строфы,
щемяще вдруг пронзит предвестьем катастрофы.

И потому в душе ни горечи, ни страха,
что в будущем уже мне выстругана плаха.

Что нам делать? —
не знаю, мое сероглазое горе,
я надеюсь на чудо —
да будут надежды светлы
в час, когда выдирает
тень дерева на косогоре
из косматого сумрака
цепкие ветви свои...

Посреди сентября
раскричались над миром вороны,
и на станциях замерли
люди в шершавых плащах,
и прощально скрипит
деревянная плаха перрона,
и замедленно-резок —
не в ногу — спасительный шаг.

Мы живые с тобой —
неспроста прогибаются доски,
и гудят поезда,
и прозрачные реют мосты,
но в часы расставаний
печали смертельная доза
и простые слова
удивительно так непросты.

Может, все обойдется
(слетает случайное слово),
может, все обойдется,
(надежда в движении губ),
может, все обойдется
(а после раскрутится снова),
а сейчас не сердись,
что несносен, растрепан и груб.

Я поныне уверен,
что рощи и низкое небо
и огромная осень
над станцией
были за нас,
и в потемках светилась —
бесценнее жизни и хлеба —
неизбывная нежность
в заплаканном зеркале глаз...
Крупным планом:
простор,
на котором темно и нелепо
две фигуры,
и — всё,
и осенняя хмарь без прикрас...

...И я ее листал,
ощупывал ладонью
снег, белый на бетоне
и серый, где металл...
Листал, но не устал
от черно-белой жизни —
здесь грубый дым витал
над трубами отчизны.
Недаром сердце радо,
что в сумерках летит
ночного снегопада
застенчивый петит.
По деревам — курсивом,
по крышам — прописным,
был снег над домом — синим,
у окон — золотым...
Был розовым — над красным
подфарником такси,
а в общем — был прекрасным
от века на Руси!
Зима сырую верстку
оттиснет нам свою,
А я без шапки — просто
под вьюгой постою.
И в этой книге снежной
вычитываю я
о снах любови нежной,
о власти бытия...
Прозрение и навык,
безмерность и предел,
и — парочку поправок
к той книге углядел.
И посейчас листаю
ее, объемом в жизнь, —
все тоньше мгла ночная
сквозных ее страниц...

Энцефалит... Какие муки,
когда отказывают руки
иль отнимается язык...
Неповоротливый мужик
хмелен сильнее, чем от пьянства,
и голосит, как соловей:
галлюцинации толпятся
в косматой темной голове...
...А Коля Сидоров — влюблен:
его любовь строга и свята:
она работает в санбате,
ефрейтор срочной службы он.

Их чувство трепетно, как верба, —
они поженятся, наверно,
а после купят патефон
и, почитая жизнь за благо,
начнут внимать с открытым ртом
Вертинскому, а также Баху, —
вернемся к музыке потом!..
Они томятся, где березы,
в преддверье часа своего,
и между ними — грубой прозой —
ну, одним словом, ничего.
О, два влюбленных обормота!
Но с милою случилось что-то:
раз! — гимнастерку рвет с плеча,
а под соском тугим, как почка,
как родинка — набухла точка
энцефалитного клеща...
И Сидоров, почти крича,
кривился, прижигая спичкой
лиловое клеймо клеща
на теле молодой медички.
Он мог руками гнуть подковы,
но совладать с собой не смог:
тяжелый дух огня и крови
его качал, сбивая с ног!
Он, зубы стиснув, трепетал,
касаясь девичьего тела, —
над ними облако летело,
а в облаке ревел металл!

Пилот впивался в облака
на реактивном самолете,
и в мире не было греха,
как вы его ни назовете.

И в мире не было греха —
качались сосны подвенечно,
вцепилось солнце в облака,
как клещ, багровое под вечер!

Как меняется жизнь!..
Как порывы ее незаметны,
как уступки малы, а обмолвки — острей и острей,
и над судьбами вьются,
витая, как в съемке
замедленной,
эта вечная вьюга и свет городских фонарей...

Так и мы — всё живем, то ее возлюбя, то ругая,
поднимаясь на лифтах,
скользя в снегопадах зимы,
а оглянемся — глядь! —
то уже не она,
а другая —
совершенно не та, на какую надеялись мы.

Что творится спозаранок
на планете, почему

люди рвутся из парадных
в суматоху, в кутерьму?

Из трамваев, из вагонов
хлещет жизнь — через края! —
словно утро, двери тронув,
вскрыло шлюзы бытия...

Я пытаюсь разобраться,
кто же правит маскарад,
хоть разъятый мир обратно,
как ни ратуй, не собрать!

Весь сколоченный на диво,
век волнуется и рвет —
облака и клочья дыма
взяв в единый оборот...

Я не мудрствую лукаво —
философия проста:
кто налево,
кто направо,
кто-то с Крымского моста!

Ходят ноги, точно поршни!
Тополями шевеля,
от Архангельска — до Орши
прогибается земля...

Рев, посверкиванье, шелест, —
на шоссе
солнце в спицах завертелось,
точно белка в колесе!

Я и плакал и пел,
в канцеляриях знал свое место,
в жизни все претерпел,
а во имя чего — неизвестно...

И спиртное хлебал,
и закусывал тоже не пресно,
но кончается бал,
а во имя чего — неизвестно.

Я не очень-то врал:
жить хотелось, но все-таки честно,
жизнь трясла, как аврал,
а во имя чего — неизвестно.

На кривых мостовых —
от пеленок до Лобного места —
наша жизнь — только миг,
а во имя чего — неизвестно?

А во имя чего —
эта боль, это чувство протеста,
что на сердце черно,
а во имя чего — неизвестно?..

За полночным окном
запрокинется звездная бездна.
Тянет тайной и сном,
а во имя чего неизвестно...

— А во имя чего? —
ты прищуришься, друг мой прелестный, —
— А во имя того,
что во имя чего — неизвестно...

Он рисовал себя похожим на коня —
по лику лунному струятся бакенбарды...
Здесь тайна кроется —
так спутывают карты,
так маскируются, заветное храня...

Веселый завиток гусиного пера —
и горло царскою охвачено петлею,
он — тоже висельник!
Пора, мой друг, пора
навек отплыть в края, объятые зарею.

Вы думаете, что уменье рисовать
водило по листу раскованною дланью?
Им, верно, двигало уменье рисковать
в туманных вечерах или морозной ранью.

Он рисовал себя в старушечьем чепце.
Он рисовал себя сутулым, как вопросы...
Куда там Апулей! — гримаса на лице —
о как мучительны сии метаморфозы...

Я бился в стену, проламывал стену лбом.
От моих плеч в стене вмятины оставались.
Я бился в стену,
кричал,
настаивал на своем...
Оказывается, вот почему приходят печаль и усталость.

В конце концов, и мне плевать, что таков
наш мир от начала дней и таковым пребудет,
а что касается подлости и дураков,
стены стоят на них —
и потому стен не убудет.

Итак, что мы имеем в итоге?
Стоит Стена.
А ты перед ней весь в ссадинах,
кровоподтеках,
шрамах...
А ну-ка еще раз попробуем,
насколько крепка она!..
Железные стены в сих социальных храмах.

Вздремни в халате,
как некий тайный граф...
Стихи некстати
потянут за рукав...

Да ну, оставьте,
такие пустяки,
стихи — некстати,
иначе — не стихи.

Стихи? А кстати,
кого от них знобит?
Небесной рати
тень, эхо Аонид.

Стихи — не в ладе
строфы, не в словесах,
они — в некстати
не сказанных страстях.

Впотьмах, в разладе,
в распаде,
на краю
вселенной,
в аде
кромешном,
не в раю.

Испейте кофе
и встрепенитесь в срок:
вы — на Голгофе
произнесенных строк.

А ночь бездонна и черна —
во глубине ее нетленной
звезда зажглась во времена
возникновения вселенной...
Мильоны лет струился свет,
пространства преодолевая, —
и вот материя живая
достигла лучшей из планет.
Свет выхватил из мрака ветвь
над мостовой,
ночную драку,
автобус,
и горячий ветр
скользнул —
и испугал собаку
бродячую,
оставил след
в зрачке вахтера пивзавода...
Навек да здравствует свобода —
из тьмы воссоздавать предмет!
Так в этом свете золотом
разверст без временных иллюзий
весь этот мир —
объят огнем
эпохи войн и революций...
Ты в этом мире просто жил,
как все страдал, любил, метался,
работал, ссорился, дружил,
ни с кем судьбою не менялся.
А та высокая звезда
из межпланетного развала,
стремясь в ночное никуда,
тебе сиянье даровала...
Под этим светом в час ночной —
вся из железа, боли, дыма —
предстала жизнь передо мной
без позолоты и без грима.

Он разрубил ее тело на части
и в рюкзаке на помойку отнес...
Вот оно — наше советское счастье,
ни поминанья, ни слез...

После в помойку плеснул керосином,
чтобы проклюнулся красный петух, —
и разметался пожар по Россиям,
боже, не высказать вслух,

как, проживая в горящей державе
в блочных квартирах чужих,
с ужасом зрим — в каждом блике пожара —
бюрократический лик.

Ты зачем горячо трепетала
на суровом ветру мировом,
и рубаху рвала — и рыдала,
и стирала слезу рукавом...

Уверяла весь мир, что бессмертна,
не жалела сердец и рессор,
а меж тем возникал незаметно
между словом и жизнью зазор...

Получается горькая повесть,
но посмотрим на вещи, как есть:
пропит ум и потеряна совесть,
безнадежно запятнана честь.

Да пребудут во всей вселенной
эти заповеди нетленно:

1. Не опаздывайте на службу.
4. Не закладывайте по дружбе...

13. Не берите буфеты с бою!

15. Не слюнявьте конверт губою...

17. Не злорадствуйте за спиною.

18. И о вежливости взаимной
вспоминайте в конторе дымной.

19. В выходной, ухмыляясь хитро,
пейте в меру — не больше литра!

26. Не нашептывайте на ухо...

27. На старуху бывает проруха.

28. На проруху всегда заплата!

36-41. Верьте в истины прописные!

42. «Не живите с женою брата
и с сотрудницей аппарата...»

45. Циркуляры необъяснимы.

47. Веселей и полезней йога,
бюрократа и демагога!..

52. По президиумам не прейте.

57. Соблюдайте секрет в секрете...

58.

(72. Дозвониться нельзя до Бога,
но не следует жить убого!..)

Сергей Мнацаканян — известный русский поэт, коренной москвич. Родился 4 августа 1944 года на улице Мархлевского, член Союза писателей СССР с 1974 года, автор многих книг стихов и прозы — в их числе «Снежная книга» (1978), «Высокогорье» (1981), «Угол зренья» (1986), «Зимняя философия» (2004), «Русский палимпсест» (2005), «Августизмы для ленивых, но любопытных» (1999, 2001), «Рваное время. Антилитература» (альманах «Истоки», 2004, 2005) и другие. Несколько книг поэта подписаны псевдонимом Ян Август. Книги Сергея Мнацаканяна изданы общим тиражом более четверти миллиона экземпляров. Печатался в «Литературной газете», «Комсомольской правде», «Московском комсомольце», литературных журналах и альманахах и др. Сочинения поэта переведены на иностранные языки. В журнале «Дети Ра» печатались главы из его мемуарной книги «Ретроман, или Роман-Ретро». Лауреат литературных премий. Предлагаемая подборка составлена из стихотворений, которые были с 1969 по 1991 опубликованы в советской печати, в журналах «Юность» и «Новый мир», в альманахах «День поэзии» и «Поэзия», во многих других изданиях, в книгах поэта, которые вышли в свет в издательствах «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник». Эта публикация посвящена сорокалетию со дня выхода в свет первой книги стихов Сергея Мнацаканяна осенью 1969 года. Тогда поэту исполнилось 25 лет.

Свежий Номер

№ 9 (59), 2009

Перекличка поэтов

Свежий Номер № 9 (59), 2009

Перекличка поэтов

Свежий Номер

№ 9 (59), 2009