Свежий Номер

№ 9 (119), 2014

Я ничуть не жалею: в кои-то века прочитал книгу от корки до корки, как положено, а не как всегда: выбирая и перечитывая знакомое и полюбившееся и перелистывая то, за что глаз не зацепляется. А такое в этой книге, не буду лукавить, несомненно, есть.
Потому что всякий «изборник» — это неизбежно автопортрет, причем более или менее объективный (вот оно!). То есть, рисуя себя для других («писатель / должен доносить / на читателя»), поэт все равно не может не «донести» (это цитата!) на самого себя. Что Арсен Мирзаев и делает на протяжении всех трех с половиной сотен страниц.
Попробуем на основе этого «доноса» составить два документа («два в одном»): речь обвинителя и слово адвоката. Итак:
Автор — поэт. Хорошо это или плохо — судить не ему, не нам и даже не читателям («есть Божий суд, наперсники разврата»!). Но в нашем случае это — непреложный факт. И не потому даже, что написал эти три сотни страниц (мог бы и намного больше — ср. Бродского, Алейникова или Быкова!), а потому, что пишет в основном только об этом. То есть, о поэзии (со множеством цитат) и о поэтах (см. посвящения, обращения, упоминания и т. д.). Вспомним: «Нечто о поэте и поэзии». А позднее: «Пушкин… Некрасов… Исаковский о поэте и поэзии». Но из всех поэтов прежде и больше всего — о себе любимом.
Что Арсен любит себя больше всех, он не скрывает: любит. Даже больше своей любимой (в палиндроме, где ум часто заходит за разум, проговаривается: «я нежен. — я, / а не жена…»). И это вполне естественно, только почему-то считается, что признаваться в этом не следует. Но Мирзаев знать не хочет, чего следует, а чего нет: например, если в языке нет слова, надо его выдумать: зауми в этой книге больше чем достаточно.
Причем иногда это никакая не заумь: просто поэт палиндромически перевернул слово, и такое получилось! Например, «яруб! Тенярг орок сяруб!». А всего-то — «Буря, скоро грянет буря», только наоборот. Чтобы показать, как это сделано и делается, автор после этого два первых четверостишия пушкинского «Буря мглою небо кроет» точно так же переворачивает — и такое получается!
А еще можно так: переставит границы между словами и получит первоклассную заумь абсолютно на пустом месте: «зимапо ратор жествкре стьянск ихи поп оек» — если бы не подсказка, сразу бы вы догадались или нет, что перед вами?
Можно сказать, очередное баловство, бессмысленные и безобразные игры со словами. Или даже: кощунственное переворачивание самого святого («ПУШКИН / Наш всек», например). Но так ли?
Чтобы ответить, перелистаем «Чукурюк»: раздел книги, в котором помещены только игры со словами, в основном — палиндромы. Тут тоже всего хватает: и «палиндрозауми», и «палиндромании». Иногда получается смешно, иногда — очень изобретательно, иногда — надуманно и скучно. Но иногда: «РОССИЯ / во бардак: ад рабов»; «ты б мог, обман, нам богом быть»; «…и он видит сон: жена нежности дивной». Ради этих трех можно все остальное — не только написать, но и прочитать!
Читая Мирзаева, иногда так и думаешь: в этом скопище слов поэт нарочно спрятал свои маленькие (а иногда не очень!) поэтические шедевры. А чтобы читатель не нашел сразу, набросал поверх веток и соломы: разгребай! Сразу скажу: кто станет разгребать, не пожалеет. Солому и ветки забудет, а спрятанные словесные сокровища оценит и запомнит.
Но интересны и ветки — чтобы понять, как сокровища получаются, из чего и как их делают. А поэт и не скрывает: вот так, так и так, полюбуйтесь!
Многое тут от обэриутов, с которыми Мирзаева роднит детскость, наивность взгляда. Причем сразу видно: не придуманная, не сконструированная, а своя, родная. С которой писать стихи здорово, а жить среди людей — не слишком. Да и среди тараканов, царем которых вдруг становится автор, — пожалуй, тоже.

Смотреть на это кувыркание, стремящееся стать «полетом в небеса», захватывающе интересно!
Второе крыло поэта — Хлебников. То есть, абсолютно, иногда даже патологически серьезный человек, размышляющий и пишущий о смысле жизни (не только своей!), о литературе, о смерти — например, так:

Обманывает, конечно: научился, но очень по-своему: по-детски, по-поэтски, по-чукурюкски. Потому-то и обида:

Не все, конечно: тут поэту обида глаза застит. Но обида понятная: пишешь-пишешь… А соберешься почитать: в зале одни поэты, которые пришли не тебя слушать, а скорее самим почитать.
Надо сказать, что стихи «о поэте и поэзии» — самые интересные в книге. Благо, их тут много. И даже панибратство ничуть не смущает: ну да, тут жили, да и живут пока, поэты. В Питере, в смысле. И даже прозаики. И как-то очень все вместе… Об этом Мирзаев и пишет: иногда с иронией, иногда — вполне серьезно, даже с некоторым трагизмом в голосе:

И тут еще один учитель неизбежно вспоминается: ленинградский верлибрист Геннадий Алексеев с его мудро-ироническим и самоироническим взглядом на мир, взглядом истинного художника. Его влияние чувствуется и в приведенном стихотворении, и в раннем «Признании», и в некоторых других «длинных» стихах Мирзаева — там, где можно по-алексеевски «развернуться».
В других же, минималистических стихах Мирзаев часто пишет о молчании, о стремлении к нему, даже о его тембре. Это закономерно: в эпоху, когда все уже, кажется, не раз и не сто сказано, «озвучено», как сейчас принято говорить, поэту, чувствующему и понимающему слово, часто хочется не писать, а помолчать.
Но по-особому, по своему, так, чтобы именно

Кто? — разумеется, поэт, тут и говорить не о чем. Может быть, лучше здесь замолчать и помолчать, как призывает Арсен, догадавшийся наконец и о себе: