Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПерекличка поэтовМария МАЛИНОВСКАЯ
В ОЗНАЧЕННОМ ИНТЕРВАЛЕ
* * * Если так хочешь, — сказали мне, — будет опять
Пианист-виртуоз, то же имя и поиск религии, Извращенные той же напастью задатки великие, — Если не о ком в мире, по-твоему, больше писать. Свой развенчанный миф эпизодом финальным увенчивай, Бейся кошкой припадочной, плюйся и скаль клыки — И от счастья прокусывай пальцы хозяйской руки: Дождалась! Вот он твой — изувеченный, увековеченный. Оцени, мы старались. Ведь вышел, и правда, похож. Увлекательней, кажется, даже того, самозваного, Фаустус этот, с поправками созданный заново. Если не знаешь — где подлинник, не разберешь. Богово Богу оставив, поэту — поэтово, Не потому, что вера была мала, А потому, что простить бы его не смогла, Не того мы вернули, а сотворили этого — Каким сохранился в памяти тот. Ну что ж! Память прожорлива, не многовато ли дани ей? Знала ли ты, чем кончится ожидание, Зная, чего так упорно, так яростно ждешь? С первым готовили чуть ли не Господу ясли вы — Мыши полезли — наволокли мышат. Хочешь во всем повторений — так пусть не страшат. С этим вы тоже, наверное, будете счастливы. * * *
Будь мне авианосцем, я тебе — истребителем. Ты
дашь пристанище, топливо, вооружение. Я, засыпая, устала крушить их тщедушные груди и реветь, вырываясь из хлынувшей на борт воды. Я устала от зависти их, провожающих в небо и открыто желающих, чтобы подбили меня. Будь их воля — в живот бы стреляли, когда поднимаюсь. Ошибись я хоть раз — добивали бы вместе с врагами. Так зачем возвращаться с победой опять и опять, если некуда с ней возвращаться? И просто висеть на остатках горючего над ледяным океаном. Дай мне веру, зажги мне хоть пару сигнальных огней — и со всей безрассудностью под ноги брошу бессмертье. Лишь позволь засыпать головой у тебя на груди, ей без страха доверившись мощью своей безоружной и обветренным носом по-детски уткнувшись в нее. * * *
У меня никогда не было помощника и соратника,
который завел бы бойцовую собаку — стеречь с ней ворота, когда пишу. Который вправил бы мозги самым чванным главредам, просто поговорив по-мужски. И жил — от стихотворений. И пошел воровать, чего не сделал мой отец — чтобы мать не предлагала выйти за того, с потными руками, или выставить на аукцион девственность: «Такая-то, мол, за восемьсот тысяч продала!». У меня никогда не было друга, который бы мною гордился, а не называл каждую мою победу «херовой», как тот ограниченный прораб. Все, что у меня было, — любовь к покойному, умерший для мира человек с ясным именем и голова рыжей дворняги на коленях, пока ее не подстрелил пьяный сосед. * * *
Осталась одна стена — с подоконником.
Сидя на нем, бесцельно смотрю в окно. По телефону ответил, сказался покойником. Это, добавил, формально подтверждено. Я повесила трубку и больше ее не видела: Где был телефонный столик, зацвел репей. — Мои — хорошо, — продолжал, — как твои дела? Пока не исчезла кухня, сходи, попей. Пила из-под крана. За ножкой его тоненькой Уже широко и неровно алел горизонт. Все на свете как будто держалось неверной тоникой. — Можешь вернуться. А впрочем, какой резон? — Продолжал. И правда: во времени и прострации Осталась одна облупленная стена. — Буду заглядывать, слышишь? Буду стараться. Целую, до встречи. И не сиди допоздна. * * *
В каждом плафоне сидела на лампочке птица,
Брюхо и лапки жгла, мотыльков глотала. Так освещались в городе три квартала, Если, конечно, мрак успевал сгуститься. Мертвецов муровали в полы, потолки поднимали, По ступеням веками считали число поколений. Над горизонтом, точно залежки тюленей, Темнели стада климатических аномалий. Спали на голом полу. Детей укрывали. Подметать запрещалось — мыли. Ковров не стелили. Дома походили на башни в романском стиле. Время слонялось в означенном интервале. Кости куриные в мисках носили цыплятам, Пахли, как с холода — свежие дикие ели, Жались по стенам и говорить не умели Бледные женщины с непонимающим взглядом. Мужчины украдкой взасос целовали ружья, В блаженном сонливом мечтательном отупенье Друг на дружке все твари являли живые ступени, По воде расползались овалы и полукружья. Птицы слетали с плафонов, едва рассветало, Лампочки гасли мгновенно, необъяснимо. Города не было для проезжавших мимо — Только три странных оторванных спящих квартала. * * *
Всего один незначащий диалог
в автобусе по дороге с форума. Неделю спустя объявляется в моем городе. Развелся. На мосту над замерзшим лебяжьим прудом делает предложение. Мне пятнадцать. Конечно, соглашаюсь. Возмущается бывшей супругой, бегающей за женатым критиком-алкоголиком: «У нее два непременных условия — чтобы был женат и чтобы алкоголик». Замечает к весне, что говорю с ним все больше о странном попавшем в беду человеке. Скоропалительно женится на нелюбимой. Исчезает. Мне девятнадцать. Пью через трубочку ледяной коктейль. Напротив пьет водку женатый критик-алкоголик. Возмущается бывшей любовницей: «Как до нее не дойдет, что никогда на ней не женюсь!». Говорю с ним о странном вторично попавшем в беду человеке. — А, так это не наш общий знакомый? — Нет. — Слава Богу! Не понял бы, полюби ты такого. Пропускной пункт Литинститута. Стильное бежевое пальто и те же ярко-синие глаза. Окликаю. Первая смущенная мысль: «А на мне ведь пальто то же самое, что и в пятнадцать». У него две дочери с непроизносимыми именами. — Ты счастлив? — Нет. — Я тоже. Делаем круг по скверику. Прощаемся. Как полагается, долго смотрю ему вслед, безуспешно пытаясь вызвать в себе сожаление. * * *
Ходила понуро, себя обхватив руками,
Словно пригретого беса внутри качала, Словно держала вода на поверхности камень. Смотрела искоса, одичало. Ждала сообщений на скомканный лист А4, Он лежал у зеркала на буфете. Не решаясь проверить, мыкалась по квартире В дрожащем фонарном свете. Голосом хриплым имя свое повторяла — Вернее, присвоенное от прабабки. Писала сценарий длинного сериала. Носила булавкой скрепленные старые тряпки. В гости звала прохожих, манила огрызком, Свистела и цокала, бегая по проспекту. Принадлежала раньше к дешевым актрискам. Потом основала секту. Стала миллионершей. Вышла за местного зашуганного подростка. Исчезла с ним. Годы считалась умершей. Потом объявилась: потрепанный вид, папироска. Бродила по порту: конечно, смотрела на море. Обо всем и со всеми болтала, но не о вере. Имела несколько памятей — нежных «меморий». Читала эстетику в хиреющем универе. Но и это закончилось. По ее же воле. От себя отпустила реальность — спокойно, гордо. Лишь размышляла: не обидела никого ли? Отцепившийся катер во тьме отплывал от порта. * * *
Ночь развивалась под самым рассветом у дня
Неустранимой физической патологией. Чуть проступали в явь берега пологие, Соприкасаясь и мягко друг друга тесня. Русло местами виднелось, усеяно донками. Створки сухие сдвинув, последний моллюск Словно пытался уверить: «Еще молюсь». Мертвые створки казались предельно тонкими. Врыты носами в реальность, ближе к домам, Лодки стояли с прибитыми к днищам веслами. Дети из них неизменно вставали взрослыми, Взрослые плакали в голос и звали мам. Сцинков ловили да змей, объедали кустарники, В землю смотрели, одними губами жуя. Пока не убили обоих, держал воробья В клетке высокой узенькой плотник старенький. Дороже всего продавались чучела рыб. У кого-то, по слухам, еще сохранился аквариум. Водопровод не чинили, привыкнув к авариям. На указателе города значилось: «R. I. P.». Дни начинались и длились по пять одновременно. Ночь истощала каждый такой изнутри. Каждый кончался проблеском новой зари, Зыбкой границей небесных Омана и Йемена. Из дому, трижды плюясь, выметали мираж. Он подступал все настойчивей, необъяснимее — Паразитический редкостный вид метонимии. Не было смерти. Жизнь совершала демарш. * * *
У нее не хватало сил подвязать пионы.
В кулачок уперев подбородок, сквозь них глядела, Как закатное солнце. И взгляд повисал, усыпленный. Будь поэтом, ее бы с натуры писал Берделла — Своими словами, искусней. Но начал с того же: У нее не хватало сил говорить с другими. Жила одиноко, ничем никого не тревожа. Из дому выходила редко и только в гриме. Он бы, легко усмехнувшись, продолжил иначе: Жила не одна — с многоликой шизофренией. И, возвращаясь по кругу, с того же начал, Взаимосвязи, однако, найдя иные: У нее не хватало сил — ну конечно — молиться. Но молилась — из ванн ледяных, с инвалидных колясок. Каждый текст ее был — вопиющая небылица, Но такая, что волосы рвал новопризнанный классик. Мой соавтор назло записал бы ее в атеисты: — Не для церковного хора она — для хардкора, Голос такой для молитвы — кощунственно чистый. Впрочем, не спорю. Сама убедишься скоро. Тогда загляну. Поболтаем свободней, душевней, Вспомним с улыбкой за чашечкой чая дни оны. Сносна реальность, но многовато клише в ней. Да, как зайду, — так и быть, подвяжу пионы. Мария Малиновская — поэт. Родилась в г. Гомеле (Беларусь) в 1994 году. Студентка Литературного института им. А. М. Горького. Публиковалась в журналах «Юность», «Волга», «Новая юность», «Урал», «День и Ночь», «Дети Ра»,, «Зинзивер» и др. Автор сборника стихотворений-- «Гореальность» (М., 2013).
|