Свежий Номер

№ 6 (116), 2014

Пояснение-подзаголовок «Размышления о нас и нашей стране» сразу за однозначным заголовком «Мы и Россия» выглядит, честно говоря, тавтологией. Но, видимо, автор Игорь Харичев, человек серьезный и слов на ветер не бросающий, захотел сказать именно так. Повторить дважды, как на уроке. Подчеркнуть, что книга предназначена тем, кто и сам способен размышлять.
А Лев Аннинский, пишущий уже не первое предисловие к книгам Игоря Харичева, подхватил не название, а подзаголовок, и развил его жанровую дефиницию: «Игорь Харичев продолжает социально-психологическую экспертизу нашей реальности. Я продолжаю эту экспертизу комментировать».
Формулировка «социально-психологическая экспертиза нашей реальности», при всей ее «казенности», бюрократичности и семантической перекличкой с, не к ночи будь помянута, «медико-социальной экспертизой», мне нравится. Она точна. У Игоря Харичева не бывает «чистой» и «отвлеченной» прозы. Его проза всегда публицистична и всегда на темы животрепещущие, а порой, признаться, и небезопасные. И книга «Мы и Россия» не становится исключением из этого правила, несмотря на то, что в ней собраны повести и рассказы достаточно «фантазийные» и крепко сработанные с художественной точки зрения — в традициях постмодернизма.
Особенно «креативна» и художественна первая повесть — это «форс-мажорный детектив» «Виват, Россия, или Пронин, внук Пронина». Не сомневайтесь, того самого майора Пронина! Приключения майора Пронина не давали покоя не одному поколению писателей, этому герою писали разнообразные сиквелы. Особенно хорошо потомки майора Пронина смотрелись в мультфильмах.
Вот и Игорь Харичев не смог избежать этого соблазна. Сегодняшние приключения майора Пронина в исполнении этого автора динамичны и гротескны, порой до абсурда: охрана гениального ученого, слежка за злодеями, похитившего гения и его дочь, «просачивание в канализацию» и внезапная любовь к красавице, итогом чего будут новые поколения майоров Прониных. На выходе получается вполне себе «мультипликационное» чтение, где за нагромождением нелепиц сатира скорее угадывается. На мой взгляд, «Внук Пронина…» — пародия на букет шаблонов, связанных в читательском сознании с этим весьма любимым героем советского… так и тянет сказать, фольклора.
Концептуальный и идеологический «стержень» книги — длинная повесть «Банкет», визуально являющаяся антиподом быстрого и комического «Внука Пронина…». Она затяжная, обстоятельная и насыщенная одними лишь разговорами в креслах некоего Банкета, где много залов разной степени престижности. Чем выше этот уровень, тем более существенные для всей страны решения там принимаются за роскошными столами, хотя пирующие («пребывающие» и «участвующие», вторые выше) не отличаются от не допущенного на банкет плебса особыми талантами либо умом. Банкет — это стечение обстоятельств, помноженное на личную хватку его участников. Стать «пребывающим», а затем и «участвующим», способен каждый не особо щепетильный гражданин. Собственно, вся повесть есть римейк бессмертной комедии Гоголя «Ревизор», но об этом догадываешься не сразу. Основа сюжета — проникновение на банкет случайного человека, которого по дружбе пригласил в нижний банкетный зал студенческий товарищ. По ходу повести герой-рассказчик будет переходить «все выше, и выше, и выше», пользуясь покровительством обретаемых на банкете новых знакомых; ему обещают перевод на госслужбу, и уже по залам ходит слух, что он станет замминистра (какого — не суть важно). Прослышав об этом назначении, к нему тут же стекаются разнообразные просители с «барашками в бумажке», и он не гнушается брать взятки и обещать покровительство, которое неизвестно, сумеет ли оказать. Но, в отличие от «ревизора»-Хлестакова, героя Харичева в финале рассекретят и захотят примерно покарать за обман (чей?..). Даже поведут в тюрьму. Но потом важный человек даст негромкую команду его напугать, но не губить, и виновник происшествия облегченно вздохнет…
Тот факт, что в наши дни возможно на новый лад рассказывать «Ревизора», не слишком-то комплиментарен по отношению к сегодняшней государственной политике. Этой эфемерной и вместе с тем строгой категории посвящены все прочие повести и рассказы Игоря Харичева в книге «Мы и Россия». И «Гениальная простота», где ведущего популярного телевизионного шоу для «Абсолютной серости» похищает и заточает в застенки якобы оппозиционная «либерал-большевистская партия», потом оказывающаяся переодетыми правоохранителями; и «Будущее. Россия», где человеку полагается уголовное наказание за брак с представителем иной национальности, нежели великоросс, тем паче — рождение с ним детей; и «Крапивное семя», где электронный мозг, призванный решать беспристрастно общественные проблемы, управляется чиновником, а тот берет взятки, толстеет на глазах и электронный мозг налаживает на ответ в зависимости от толщины врученного «вспомоществования»; и «Иммунная система государства» и «Эта короткая, длинная жизнь», где четко показано всесилие известной структуры… Кстати, последняя вещь, как и еще несколько произведений Харичева, почти не фантастического толка. Но как хочется верить, что писатель-таки это все нафантазировал!.. Так же, как бессмертие майора Пронина!

Когда поэт выносит на обложку своей книги какие-то из собственных строк, значит, эти строки для него особенно важны либо характерны.
Ирина Голубева вынесла на обложку книги следующее четверостишие:

Правда часто бывает банальна. Действительно, то, что каждый живущий в свой срок покинет этот мир, как и то, что жизнь одного человека может быть разительно не похожа на жизнь другого — это аксиомы, которые вроде как и повторять совестно. Ибо Капитан Очевидность. Однако Ирина Голубева не боится прослыть Капитаном Очевидностью и делает эти бесхитростные строчки «гимном» своей второй стихотворной книги. Мне лично кажется — потому, что ключевая строка в этой строфе — последняя:

Интересен не столько факт земного существования, сколько процесс, умещающийся между двумя датами. Интересности сего процесса — именно он называется «жизнь», справедливо сказал когда-то Леонид Дербенев — и посвящена книга стихов Ирины Голубевой. Скорее же, ей посвящено все творчество этого автора. Обширная аннотация гласит, что в сборник «Здесь называют тишину по имени» вошли и стихи 2010-2014 годов, и гораздо более «ранние» стихи, в том числе перепечатки из первой книги. Расставленные под стихами даты позволяют отличить одни стихи от других. На мой взгляд, ничего, кроме дат, не фиксирует между ними разницы.
Ирине Голубевой изначально было присуще безыскусное удивление от всего, что она (либо ее лирическая героиня) видела вокруг себя. Стихи, написанные в 70-80-е годы, наглядно демонстрируют — с юношеским максимализмом и чисто молодежным упоением псевдозаумными конструкциями («Но как печально категория ставшего / оглядывается на категорию становления») — как в заурядных, повседневных, обыденных, невыразительных и так далее деталях поэтесса стремилась находить поэзию:

Эти же черты остались присущи стихам Ирины Голубевой и сегодня, когда ее литературная биография сложилась: член Союза писателей Москвы, член Союза писателей XXI века, постоянный автор периодических литературных и публицистических изданий, переводчик книги стихов шведского автора Леннарта Хельсинга «Кракель Спектакель: все кувырком», автор-исполнитель песен с солидным стажем, лауреат нескольких фестивалей авторской песни и ряда литературных премий… Меж тем поэтический голос все тот же, удивленный обилию чудес Божьего и человеческого мира — возьмем хотя бы стихотворение «Петербург» из «свежей» обоймы:

Ирина Голубева не стесняется констатировать, что именно из взгляда по сторонам и попытки осмыслить, что там, в сторонах, происходит, рождаются ее стихи:

Но просто наблюдать и перефразировать — мало для поэта. Вернее, чтобы писать «просто» стихи, похожие на дамское рукоделие, достаточно. Однако таким «первым уровнем стихотворчества» бы наша поэтесса и ее лирическая героиня не удовлетворились бы. В книге Ирины Голубевой встречаются и поэтические промахи — скажем, злоупотребление «красивыми» образами, среди которых «лидирует» бокал со всеми возможными контекстами, явное следствие поиска более «сложного» самовыражения. Но наряду с ними проблескивает и благородная простота почти «несочиненных» стихов — таких, как восьмистишие, давшее название сборнику:

Для Татьяны Бочаровой (псевдоним Татьяны Анатольевны Подзоровой, Рязань), стихотворный сборник «Дождь в ладонях» — пятая книга. Она же в какой-то мере «рубежная» — выход сборника приурочен к юбилею поэтессы. Круглая дата, о которой не пристало напоминать женщине, вместе с тем важна для человека искусства. Это возраст благодатный: сил много, созидательные импульсы «бьют ключом», но к ним добавляется опыт, знания, профессиональные и творческие наработки. Примеры Гончарова и Тютчева показывают, что силы творить порой пробуждаются в ту жизненную пору, в которую вошла и Татьяна Бочарова.
Вспомнила я классиков не только из-за совпадения возрастов. Русская классика Золотого века априори социально ориентирована, реалистична и народна по духу. В наши дни литература гораздо более «разнородна», ибо унаследовала от прошлых поколений писателей все тенденции. Татьяна Бочарова начинала писать как чистый лирик, автор стихов о любви, о самоощущении в мире, о смене настроений, о детских воспоминаниях и драме взросления, открытия для себя огромного, зачастую враждебного мира…  Поэзия Бочаровой сосредотачивалась на сокровенных переживаниях и помыслах. Такая «рефлексия» свойственна всем авторам, да и читателям, только не все имеют смелость поделиться своими чувствами. Храбрость, с которой поэтесса высказывала то, что было у нее на душе, сопряженная с точным владением словом и метафорой (что сообщало строкам певучесть), сделало ее стихи художественным явлением:

Это явление заметили как в Центральной России, где наша героиня удостоилась нескольких поэтических премий, так и за рубежом. Татьяна Бочарова — одна из авторов международной антологии «Поэзия — женского рода», вышедшей в конце прошлого года в Германии.
Но, судя по книге «Дождь в ладонях», несмотря на элегическое название сборника, Татьяна Бочарова теперь равняется на примеры Золотого века. От личностных переживаний она переходит к тематике гражданской, исторической, даже антропософской. «Большие» темы требуют большой формы, и в книге Бочаровой появилась поэма «Совдепия», в которой история ее семьи переплетается с историей государства.

Финал у поэмы открытый:

Раскол СССР на «постсоветские государства», оскудение русской деревни, духовное «нищенство» современного русского человека — все эти проблемы нашли отражение в новой книге Татьяны Бочаровой. Если бы не перепечатки из предшествующих книг, трудно было бы поверить в «трансформацию» задушевного лирика!.. Возможно, это и есть «взросление» литератора. Но есть и другое опасение, увы, касающееся не одной Татьяны Бочаровой, но многих талантливых литераторов из провинции. Не исключено, что подбор стихов определенной тематики в книге — следствие редакторской воли, твердо знающей, какие стихи «прилично» писать автору «почвеннического толка». Это реализм, жанровые сценки, исторические сюжеты с конкретными выводами, а также духовное начало мира, поминаемое к месту и не к месту, а потому «обыгранное» порой диковато. Примером неудачного контекста, в который «оправлен» религиозный сюжет, я бы назвала длинное стихотворение «Вечеря», где семейный ужин:

содержит аллюзии разом на Крещение:

на Тайную вечерю:

и на Пасху:

А тема предательства Иуды экстраполируется на отношения супругов:

Признаться, такая эклектика не единична в книге «Дождь в ладонях», и потому мне порой при ее чтении было жаль более нежного и самобытного голоса одаренной поэтессы. Боюсь, что она слишком явно воздала дань уважения вкусам и поэтическим традициям своего окружения. По крайней мере, с духовным и религиозным контентом надо обходиться в литературе очень осторожно. Да и негоже выставлять свою веру в стихах на всеобщее обозрение, точно вешать богатый нательный крест поверх одежды.
Талант же самодостаточен и неподражаем.

Он

Он писал дневник, а получались — иногда! — стихи.
Но — увы — он писал стихи, а получался дневник.

Вот такого рода рассказы собраны в новой книге поэта, прозаика, издателя, редактора целого куста литературных газет и журналов Евгения Степанова. Автор не слукавил: действительно очень короткие рассказы. Этот — из двух строчек. А есть и из одной.

Люди. Крысы

Люди ушли из помещения. Тут же пришли крысы.

Не слукавил Степанов и в другом — очень часто его «коротышки» оказываются не более чем страничками из дневника. Эдаким «Твиттером» на бумаге. Добавим, что в своем стремлении делиться каждой пришедшей на ум фантазией, отчитываться перед многочисленной, но невидимой аудиторией в каждом сделанном шаге Евгений Степанов отнюдь не одинок — из этого естественного человеческого желания выросли современные «монстры» — социальные сети, им поддерживается вышеупомянутый Твиттер, и из него «вылупился» с десяток лет назад феномен «блогопрозы», который все не получается загнать в небытие, точно джинна в бутылку, и не замечать, как литературный жанр. И каждый «исповедующийся» в строгих — то бишь кратких — форматных рамках этого жанра старается быть оригинальнее других. Многим это удается.
Сегодняшние впечатления, приключения пережитого дня, записанные мысли и озарения, диалоги с реальными, пусть и не названными людьми, — короче говоря, все то, что и называется жизнью, точнее, составляет ее коммуникативную сферу, Евгений Степанов воспринимает как материал для книги. Как тут не вспомнить «замыленное», ибо убийственно точное «…из какого сора…».
Впрочем — торопливо и фигурально «луплю себя по губам», будто бы глупость ляпнула, — «сором», даже в таком возвышенном понимании, как у Ахматовой, можно назвать далеко не все «кирпичики», из которых составлена книга «Женщина в соседней комнате». Допустим, беседа автора с опустившейся, но, тем не менее, кокетливой алкоголичкой может квалифицироваться как «житейский мусор». Так же, как и случай, когда матершинника в метро приструнили, показав кулак в наколках. Но вот детские воспоминания:

Из детства

2.

Мне 10 лет. Я лежу в больнице. Ко мне приходит мама и приносит килограмм зефира. Целый килограмм зефира! Счастье.

Разве у кого-то повернется язык отозваться о них высокомерно, даже если взгляд свысока будет со строго литературоведческих позиций?..
Или женские образы, вольготно чувствующие себя на страницах этой книги, в тексте каждого второго рассказа и даже, кажется, в «воздухе» между ними.

Эта женщина

Эта женщина очень добрая. Она никогда на меня не кричит, не давит, не заставляет делать то, чего я не хочу.
Она умная и талантливая, помогает мне в разных творческих проектах.
Она любит меня. Она прекрасна. Да, она прекрасна. Но она не со мной.

Без женщин жить нельзя на свете, нет — Евгений Степанов и не пытается, наоборот, в мини-прозе собирает все, кажется, что можно сказать, подумать и посвятить нашему обаятельному племени. Заключительный раздел книги так и называется: «ЖЕНЩИНА». Их много, они потрясающе разные — «Женщина, имеющая огромный капитал», «Женщина, которая знает меня много лет», «Женщина, смотрящая на другую женщину», «Женщина, вышедшая замуж за иностранца», «Женщина, любящая консерваторию», «Женщина в голубых туфлях», «Женщина, которая моложе меня в два раза», «Женщина, которая меня не понимает» — и вместе с тем это одна и та же Женщина. Муза не то автора, не то его лирического героя. Собирательный образ, трогательный настолько, что именно им «называется» и замыкается книга. Это «Женщина в соседней комнате» (посвящение Наташе Лихтенфельд):

Женщина в соседней комнате смотрит телевизор. Я лежу на диване и — как Мюнхгаузен — мечтаю или пишу стихи. Стихи, конечно, глупые, несуразные, графоманские.
Но я все равно счастлив.
Женщина в соседней комнате смотрит телевизор.

«Очень короткие рассказы» Евгения Степанова балансируют между документальной прозой и художественным вымыслом, не склоняясь отчетливо ни на одну, ни на другую сторону. Для документалистики слишком личностно и по сути несерьезно, для художественной прозы слишком «дневниково»… Но такое постоянное «качание» между двумя полюсами — оптимальная форма для дневника, который превращается в стихи, или для стихов, которые неотличимы от дневника.

…Ветераны о ней не забывают. Опасные марш-броски, изнуряющие дежурства на блок-постах, гибель товарищей, массовые страдания мирного населения, враждебность в глазах жителей разоренной, прежде цветущей земли, боевые вылазки с той и с другой стороны, постоянная память о смерти, ходящей рядом… Одним словом — Первая и Вторая чеченская.
Кому-то кажется, что они были давно — пятнадцать-двадцать лет назад. Но ветераны обеих кампаний этих лет не замечают. Для них война кончилась только вчера.
Да, может, и не кончилась, а так, передышку взяла…
С книгой прозаика Александра Бушковского (много лет прослужившего в Чечне в спецназе) связан, как мне передавали, «анекдот»: мол, предложил писатель книгу военной прозы одному солидному центральному издательству, а в ответ услышал — эта тема уже исчерпана.
Надеюсь — хотя и прозвучит кощунственно — это было сказано до того, как разыгрались украинские «события» — натуральная, жестокая, беспринципная война.
Впрочем, даже если бы на Украине было все спокойно, разве можно утверждать, что военная тема «исчерпана», а проза, следовательно, неактуальна?.. Война, к сожалению, один из древнейших и самых действенных инстинктов человеческой природы, и даже в мирные дни люди находят поводы, чтобы повоевать… А вот об этом, на мой взгляд, можно писать бесконечно.
Видимо, отказ издательства с именем Александра Бушковского не смутил, потому что книга прозы «Радуйся!» появилась на свет. Не в Москве, но тоже неплохо: в петрозаводском издательстве, при финансовой поддержке Министерства культуры Республики Карелия. Кстати, два произведения из числа составивших эту книгу вышли в «толстых» литературных журналах: «Радуйся!» в «Октябре» № 9 за 2011 год, а повесть  «Праздник лишних орлов» — в «Дружбе Народов» № 10 за 2013 год. Если приплюсовать к этому статью, которая была литературным дебютом Бушковского — «Перечитывая “Патологии”. Нелепицы и странности в рассказах о войне», «Вопросы литературы» № 2 за 2011 год — мы получим постоянную величину, вселяющую большие надежды: Александр Бушковский — «толстожурнальный прозаик». Звание весьма престижное!
Но, как можно понять, читая книгу рассказов Александра Бушковского «Радуйся!», этому человеку не так важны престиж, тренд, мейнстрим, даже договоры с издательствами и все вытекающие из этого факта «ништяки». Ему важно писать. Наверное, его жизненное и творческое кредо выражаются словами «Делай что должен, и будь что будет!».
Другое впечатление, не оставляющее во время знакомства с книгой Бушковского (а как будто — с ним самим!) — что человек в нем, пока, по крайней мере, «доминирует» над писателем. И это радует, не боюсь каламбура с названием книги. Здесь минимум литературных изысков и максимум человеческого, личностного подхода. Чаще всего — намеренно «суженного» до рефлексии собственного «я»: «Я смотрел, думал и не мог понять, почему так получается, что аргонавты помогали нам, что-то строили, а мы на их земле только рушим и жжем». Другой бы вывел свои переживания на глобальный уровень и заговорил о государственных интересах, политической необходимости, священности воинского долга… А вот лирический герой Бушковского, в детстве встречавшийся с чеченскими ребятами из стройотряда «Арго», возведшими в их поселке баню и котельную, и не понимающий, почему теперь он должен считать их врагами и разносить в щепки их дома, не боится говорить и отвечать за себя одного. Что, между прочим, куда страшнее, чем «спрятаться» за общим делом и общей ответственностью.
Это цитата из рассказа «Страшные русские», может быть, ключевого для той части книги, что называется «Фигура первая. Война». Конструкцию сборника можно сгоряча назвать даже примитивной: «Фигура первая. Война», «Фигура вторая. Детство. Север. Деревня». Во второй части собраны рассказы без военного сюжета, которые земляк Бушковского, известный современный писатель Дмитрий Новиков, назвал «новой северной прозой». Это прозе как жанру свойственна прославленная еще Хемингуэем интонация отсутствия интонации. Никаких «наворотов», никакого эпатажа, никакого намеренного усложнения, приукрашивания, нагнетания атмосферы!.. Кстати, и в описаниях боевых действий нет никакой «брутальности», смакования подробностей военных мерзостей, которыми, что греха таить, порой любят добавлять читателям «адреналинчику» авторы военной прозы. Чаще всего это относится к беллетристам; но бывает эдакое бравирование — вот, мол, что мы видели, что пережили! — и у писателей-баталистов классического толка.
Муссирование ужаса войны, дотошное описание «озверения» солдат или боевиков — те приемы, что Александр Бушковский решительно не принимает. Вышеупомянутая его статья «Перечитывая “Патологии”. Нелепицы и странности в рассказах о войне» не только «ловит» Захара Прилепина на недостоверностях, но и прямо упрекает в злоупотреблении тяжелыми сценами и садистскими описаниями: «“На рожу Плохиша, стоящего возле, как будто махнули сырой малярной кистью — все лицо разом покрыли брызги развороченной глазницы”. Откуда такие кровожадные подробности?». И если замечания Бушковского «первой категории» я, как сугубо штатская персона женского пола не могу понимать  — только принимать на веру, то с замечаниями «второй категории» согласна на сто пятьдесят процентов! Чтобы отобразить ужас войны, не обязательно размазывать по своей прозе кровь, дерьмо, грязь, мозги и горелый человеческий жир. Хотя полностью «облагообразить» военные картины, естественно, не получается ни у кого, если только автор не ставит себе задачу создать откровенно лубочное произведение. Александр Бушковский нашел детальку войны, от которой волосы дыбом становятся: «Во дворе этого дома лежала на спине убитая бабушка, а под утро пришел здоровенный одичавший кот и стал обгрызать у трупа ногу в толстом сером чулке. Он тихо рычал и подвывал от голода…, и Серега застрелил его из пистолета. А бабушку потом накрыли половиком». Но ведь обошелся же без фотографической прорисовки трупа с вывороченными кишками!..
Один лишь рассказ в книге «Радуйся!» по-настоящему жуток — короткая история с неслучайным названием «Край». Варлам вернулся с войны (между строк читается — контуженным) и стал пить водку. Пил и рыбачил, к этому свелась вся его жизнь. Однажды его поймал рыбнадзор и конфисковал улов как у браконьера. Варлам расстрелял рыбнадзорщиков, забрал обратно свою рыбу и их водку, утопил их катер и поплыл домой. «Рыба есть, мать обрадуется, будет водка. И в голове почти тишина». Этот «простенький» рассказ — непримиримое свидетельство того, что война не проходит. И я по-прежнему не понимаю, как военная и, так сказать, «поствоенная» (о разнообразных «синдромах» и «изломах», поражающих бывших солдат) проза может стать неактуальной.
Как вообще может стать «неактуальной» хорошая проза?..

Президент Международной Академии Зауми Сергей Бирюков считает, что авторское кредо поэта, прозаика и переводчика Лео Бутнару таково:

Но парадокс в том, что поэзия Лео Бутнару во многом и состоит из невозможного! Это закономерно, ибо Лео Бутнару (по выражению опять же Сергея Бирюкова, «прошедший через горнило двух крупных европейских авангардов — румынского и русского») — теоретик и практик не только жанра верлибра — это определение для него представляется мелким, — но и обретения поэзии там, где ее по существу сложно найти. В современности, «в которой поэзии уже почти не остается места», — уважительно формулирует Сергей Бирюков о своем коллеге. В молчании и беззвучии:

В городской повседневности, у подавляющего большинства вызывающей лишь усталость и раздражение:

В изнуряющей автомобильной пробке:

И даже во «взаимодействии» человека с тем, что обычно его лишает дара речи — неизбежностью смерти:

Автор не пугает — он «разговаривает» со смертью, живописует ее, и вроде бы уже не страшно, несмотря на то, что тема эта не из приятных… Недаром книга так и называется — «Отсутствие негатива».
Почему Лео Бутнару находит (видит, а если и не видит, то создает) поэзию буквально «из ничего» — «ничего», в том числе, и в сакральном смысле, предстающим как антитеза бытию? Возможно, на этот вопрос он отвечает в одном из своих стихотворений:

Хотя, честно говоря, все рассуждения критиков, почему поэты видят мир не так, как все прочие добропорядочные граждане, «от лукавого»: если бы поэты не были способны на такое «перевернутое» видение, то не было бы на свете никакой поэзии, никакой гармонии, никакого классического стихосложения, никакого авангарда, никаких экспериментов со словом… Ничего из того, что так украшает и наполняет жизнь смыслом.
Кстати, Кирилл Ковальджи, переводчик ряда стихотворений Лео Бутнару с румынского, в том числе и вошедших в книгу «Отсутствие негатива», не совсем согласен с позиционированием Лео Бутнару в стане авангардистов. «Лео Бутнару и классик, и авангардист. А проще говоря — кругом талантлив. Он любит не только себя в литературе, но и саму литературу — самоотверженно и безраздельно», — пишет Ковальджи о своем младшем — по возрасту, но не по «месту» в литературе — товарище, подчеркивая основное качество, которое делает поэта поэтом. Это именно любовь к литературе — свойство очень «человеческое», неотъемлемое от души и сердца, что засвидетельствовал и сам наш герой:

Пожалуй, впервые о рецензируемой книге мне хочется употребить нелитературоведческий термин «претенциозная».
Книга стихов Михаила Николаева — еще до тех пор, как читатель успевает заглянуть внутрь! — поражает своей «основательностью». Томик карманного формата, в суперобложке, на которой целый коллаж — зеркало в фигурной раме, человеческая фигура под его стеклом, сеть трещин, а под суперобложкой скрывается твердый переплет с золотым тиснением «Михаил Николаев. Зеркало памяти. Избранное». Бумага белая, плотная, верстка стильная — по стихотворению на страницу, каждую страницу украшают виньетки. Раскроешь обложку — первый же «оборот» суперобложки покажет фотографию автора, а также познакомит с его краткой биографией: три сборника стихов (до этого, а не вместе с ним), публикации в периодических изданиях, начиная с журнала «Москва», член Союза писателей России, — и аннотацией к «Избранному». Продолжают всю эту роскошь предисловие Льва Аннинского и факсимиле письма от руки Беллы Ахмадулиной. Некогда знаменитая поэтесса написала Михаилу Николаеву: «Я с искренней и совершенной симпатией к Вам прочла Ваши стихи: одни понравились мне больше, другие меньше, но главное в них — хорошее и достоверное». Впрочем, далее Белла Ахатовна сетует, мол, «не тот я ловкий человек, который влияет на мнение редакций», и деликатно отправляет автора в «Октябрь» или «Юность».
В конце книги — отличное оглавление, из которого следует, что «Избранное» составили четыре цикла стихов за разные годы, а также набор фотографий автора. Строго говоря, именно фото, «подчеркнутые» стихотворными цитатами из себя любимого — прием, с которым я раньше не сталкивалась, — и навели меня на мысль о претенциозности всей задумки этой книги. Захотелось порассуждать, нужно ли такое «архитектурное излишество» поэтическому изданию, привносит ли в веками сложившийся формат стихотворного сборника нечто новое, или это рискованный эксперимент.
С одной стороны, похвально, когда автор думает об удобстве и эстетическом чувстве своего читателя, предлагая ему не только свои мысли, облеченные в слова (мы знаем, безо всякой иронии, что драгоценнее этого для поэта ничего нет!), но и качественный издательский продукт, который, что называется, в руки взять приятно. Разумеется, это выигрышная позиция перед, скажем, книжечкой, напечатанной на газетной бумаге размазывающейся типографской краской, в тонкой обложке и с миллионом опечаток (а мы знаем, насколько типично для современной поэзии такое «минималистическое» оформление). Нет ничего зазорного и в том, что автор старается украсить свою книгу. Публикация фотографии автора — естественный момент для сборника стихов, а сколько их давать да как группировать, личное дело каждого стихотворца. Письмами великих в свой адрес многие «бравируют» при издании книги, это невинное проявление тщеславия. И даже сопровождать собственные фотографии собственными же стихами не запрещено ни Книжной палатой, ни этическими нормами.
С другой стороны, главенствующими в сборнике стихов должны быть сами стихи — такой вот у меня «старомодный» подход. Разумеется, и Михаил Николаев делает акцент на стихах, основная его задача — представить собственное творчество в динамике, в жизненном становлении. Отсюда и тщательная хронологическая «группировка» произведений, и фотографии разных лет. Все элементы декора — лишь обрамление для… ну, скажем, зеркала — недаром же этот образ для книги ключевой, вынесенный в заглавие.
Но, по моим ощущениям, «рама» этого «зеркала» избыточно сложна и декоративна, едва ли не нарочита. Способна «перевесить» впечатление от стихов впечатлением от самой книги.
При чтении быстро понимаешь, что вычурность свойственна не только визуальному, но и поэтическому миру Михаила Николаева. При том, что вообще-то это поэт «традиционного» толка, приверженец силлабо-тонического стихосложения и пейзажно-философской лирики (на что обращает внимание и зоркий автор предисловия Лев Аннинский: «Николаев нигде не отдается во власть социально-политических эмоций, он предпочитает заросли малины-черемухи, крик петуха, трескучее сопенье кота…»). Правда, в стихотворениях за 90-е годы у Николаева отчетливы гражданские мотивы:

Но тогда всех поэтов, и даже не поэтов, буквально «прошибало» на стихи такого рода…
Что же касается лирики Михаила Николаева, то он в ней демонстрирует то прозрачность и легкость слога, то неожиданную тяжеловесность «украшательства». Буквально на соседних страницах у него «уживаются» такое спокойное стихотворение:

И опять же претенциозное:

Такая двойственность интонаций, изображений и высказываний проходит красной нитью через все «Избранное» Михаила Николаева, порой «прорастая» совсем неудобочитаемыми оборотами:

Думаю, это следствие любви Михаила Николаева к «внешним» приемам. Там, где он не ищет «зрелищности», его поэзия иная — внятная и доступная.