Свежий Номер

№ 5 (115), 2014

Какая это доблесть — жить в Клину,
в плену любви и сумраке клювастом,
вести с водой и совестью войну
и знать, что называют педерастом.

Какой конфуз! Какой зари излом —
взять острова и положить на ноты
и в лебедином горле мерить ком
симфонии, болезни и зевоты.

Какая пытка: что сказал Антон?
что поутру рвало, а ночью — вылось,
и партитурой выведенный стон
вселенской черни отдавать на милость.

Быть другом, братом, мужем, должником,
когда минор во рту расплавил десны,
узнать не тесноту под языком,
а радость жить, и чувствовать, и мерзнуть.

Когда в груди не линия ребра,
а два ключа — кастальский и скрипичный,
не разменять чужого серебра,
оставив свет жеманный и трагичный.

Мы не одни в своем непониманье,
есть вол и лев, есть заяц и енот,
бессмертный слон и мертвый взгляд вараний,
продрогший волк и камышовый кот.

Скитальцы леса, прерий лихоимцы…
Спешат урвать хоть часть от тяжких благ
орангутанга детские мизинцы
и старческие челюсти макак.

Уста гиен, жираф темноязыкий, —
борьба и радость и любовный зов.
Мы — среди вас,
                            нет, не «венцы» и «пики», —
бормочущее стадо мудрецов.

Щедры в речах, в сражениях — бессильны
теснить врага одною сталью мышц.
Един наш путь, наш камушек точильный,
но только вам дано не прятать лиц.

Вам — топь болот, и хлябь, и боль, и холод,
смрад разложенья, роды в полутьме,
огонь соитья, молодость и голод,
а мы все муки пестуем в уме.

Вам голос крови — воль путеводитель,
и властны боги троп, берлог и гор,
а нам неведом собственный Спаситель,
но внятен грех и явственен позор.

Вы — слуги слуг! Мучительные сонмы
взывают к смерти — мужественный вой,
и плачет слух, кочевьем вознесенный,
и длится ужас спячки вековой.

Разрушенный костел без витражей и кровли,
о чем ты нашептал проезжим поездам?
Кому-то — Краков, Гданьск, а ты землей уловлен,
среди немых равнин — застывшая слюда…

Туриста манит даль, купца и пилигрима,
лишь одинокий клен у темных стен замрет.
О чем тебе вопить, печали пантомима,
к чему напрасно длить оборванный полет?

Пусть новый возведут — в Москве или Варшаве,
подальше от умы смущающих руин,
но страшно кирпичей, чей холодок державен
и для огня молитв уже не уязвим.

Костел моей души! ты был костром недавно,
но разметала жар бессмысленная сталь;
теперь ты так же наг, покинут и раздавлен;
в пределе бродит пес и воет на алтарь.

Так буднично забыт и, словно обувь, сношен,
пока приход и клир спешат своим путем,
но чуть растает снег, взойдет росток, быть может,
украсив твой порог, разрушенный костел.

Ты в скоротечности минут
играешь Брамса,
и я скрываюсь, как в редут,
в ручное рабство,

чуть эти руки, дань строке
отдав, срывают
то польки ветреной букет,
то клевер арий;

чуть фортепьянных тронешь струн
тысячелистник,
и, обреченные костру,
роятся мысли.

Ты вся исполнена тоски,
ты вся на грани,
и есть ли в мире пустяки,
что злее ранят?

Ты — верх отчаянья, ты — весть
о предстоящем,
в тебе — неведенье невест
и то, что слаще

для нежной оторопи губ
морошки круглой,
но не останутся в долгу
у звука — губы.

В любой эпохе жить вольна,
не полагаясь
на небо, — только тишина
да Иоганнес,

ведь тщетно прятаться в глуши
за падежами,
где дышит музыкою жизнь
со всех скрижалей

и где похоже на кувшин
пролитых сливок
все, чем напрасно дорожил,
копил ревниво,

ведь так раздать себя — без драм
и жалоб книжных
способны только ты и Брамс,
а третий — лишний.

Слоны, столетия живые
глядят на игры ребятни.
Ярмо забот на мощной вые,
они — посты сторожевые,
хоть нежность в толще их брони.

Пускай кренит судьбы синкопа,
погонщик тыкает крюком
под ухо. Все подвластны тропы
их тишине широкостопой —
пророки странствуют пешком.

Он зверь и бог, Ганеши думы
предвечной чистотой полны;
а люди гневны и угрюмы,
за ними муки каракумы,
обиды мира и войны.

Величию пристала кротость,
и, так изящно неуклюж,
он — кредитор, а мы — банкроты,
и скудный человечий опыт
не трогает слоновьих душ.

Пусть на спине его, как барин,
рассядешься, пойми, глупец:
слоны еще при Ганнибале
грозили, бились, погибали...
Ты — червь и раб. Он — царь и жрец.