Свежий Номер

№ 4 (114), 2014

начинается одно из самых выразительных стихотворений в новой книге поэта Дмитрия Мурзина «Бенгальская вода». Рефрен «Красиво жить не запретишь» пронизывает ткань этого стихотворения, становясь на «волне» повтора не народной поговоркой с недобро-ироническим оттенком, а, напротив, нормой жизни, мерилом отношения к бытию, призывом жить по единственно правильной формуле — то есть красиво. Помимо того, что в этих стихах высказан заслуживающий уважения подход к существованию поэта, здесь неотделимому от человеческого бытия, они сами по себе — пример красивого текста:

«Шаловливая» заключительная строка на удивление органично укладывается в стройный и мудрый контекст всего стихотворения и не сбивает его лирично-философского настроя на «улыбчивый» лад.
С читательским удовольствием отмечу: почти все стихи в книге «Бенгальская вода» служат подтверждением тому, что пишет Дмитрий Мурзин красиво. Надеюсь, как и живет. Его стихи радуют выверенной техникой. Круг поэтических стилистик Мурзина традиционен, если не архаичен слегка — это ритмо-рифмованные стихи классических размеров с прямыми высказываниями, облеченными в яркую метафорическую форму.

Притом рифмы у этого автора всегда четкие, а размеры бережно соблюдены. К Мурзину просится определение «живой классик» — за его приверженность классическому стихосложению. Но в этом словосочетании неизбежно сквозит ирония, а я не хотела бы, чтобы меня поняли в этом ключе. «Классично» мировоззрение поэта Мурзина, классичны основные движущие мотивы его творчества: вечное противоборство жизни и смерти — из этой «диалектики» рождается, в том числе, и жизнь стиха:

В качестве антитез у Мурзина кое-где выступают даже старые друзья-враги Эрос и Танатос:

К числу излюбленных поэтических приемов Дмитрия Мурзина относятся центоны — что, на мой взгляд, естественно для автора, пишущего в подчеркнуто классическом духе и то и дело встречающегося со строками, которые уже стали «абсолютны» для русской поэзии, и с фамилиями их творцов (Овидия, Апулея, Тютчева, Фета и других): «Выхожу один я, надо мною — / Ни звезды, ни звука — ничего», «Я помню чудное… Беспечен, / И два не чудных я забыл…», «О подвигах, о доблести, о славе / Нам лучше разузнать у Гумилёва», «По всем семи холмам, по всем кругам / По всем развязкам дантовского МКАДа». Или с «прилипчивыми» цитатами из «городского фольклора»: «Выйдешь в чем есть из трамвая, / В воздухе пахнет грозой…», «Кончается век, словно ниточка рвется, / Но крутится-вертится шар голубой».
Прием центона в какой-то мере «бич» сегодняшних стихотворцев — хотя его активное использование оправдано обстоятельствами. Конечно, если поэт формулирует только «перепевы» давно сказанного, это не есть хорошо. К счастью, это замечание совершенно не касается Дмитрия Мурзина, который, в лучших правилах русской классики, одновременно традиционен и самобытен. И задумывается всерьез о совершенстве и значении своего творчества. Об этом свидетельствует заключительное стихотворение сборника, безусловно, сознательно поставленное именно там — как многообещающая точка:

Когда поэт об этом задумывается — он рубит деревья точно не зря.

Книга Александра Волина «Звезда Улугбека» — весьма любопытный писательский, точнее, поэтический проект. По сути, это исторический роман в стихах, а его главный герой очевиден из названия. Труд более чем солидный и по масштабу — в нем 91 глава, и по хронологии — поэтическая трагедия охватывает всю жизнь внука знаменитого завоевателя Тимура Улугбека с рождения до кончины, да еще небольшой отрезок времени после гибели хана-ученого, то есть почти шестьдесят лет, и по объему информации. Помимо пестрой ткани событий и персонажей, которыми полна огромная поэма, книга содержит несколько листов комментариев в алфавитном порядке — личные имена, населенные пункты, географические объекты и термины обстоятельно разъяснены. Завершает книгу послесловие доктора исторических наук, литературоведа Лолы Звонаревой, также «многофункциональное». Во-первых, Лола Звонарева в послесловии выражает свою точку зрения на трагедию «Звезда Улугбека» — она более чем комплиментарна: «Историко-поэтическая трагедия Александра Волина “Звезда Улугбека” — глубочайшее лирико-философское произведение нашего времени, в котором отчетливо проступают лучшие традиции древней персидской поэзии. …Своей проблематикой поэма выходит далеко за пределы узкого национально-исторического аспекта и поднимает вопросы, важные для судеб всего человечества во все времена и особенно сейчас. …Кого винить в бесчисленном зле?..». Анализируя поэму, Лола Звонарева обильно цитирует ее. Во-вторых, в предисловии с элементами литературоведческого анализа тесно перемешаны страницы из биографии Улугбека. И порой напрашивается крамольная мысль: прочтя послесловие, саму поэтическую трагедию «Звезда Улугбека» можно не читать: главные мысли и лучшие фрагменты текста представлены в статье Лолы Звонаревой, да и об Улугбеке рассказано все то, что делает его личность столь уникальной для эпохи Средневековья. Уверена, что автор и издатель об этом тоже подумали — недаром статья Лолы Звонаревой — не предисловие, а послесловие.
По обстоятельности подачи богатого исторического материала и по наличию научно-справочного аппарата (комментарии и послесловие) «Звезда Улугбека», повторюсь, типичный исторический роман. Правда, в стихах исторические романы пишутся крайне редко. Александр Волин заслуживает уважения за дерзкий эксперимент — попытка в любом случае интересна. Но поэтический слог и художественное изложение исторических событий в моем понимании «не стыкуются». У поэзии и нарратива разные задачи. Первая гораздо более эмоциональна, чем может себе позволить хронист и даже философ. Второй, на мой взгляд, просто обязан «перевесить» живой поэтический слог, так как у романиста задача — прежде всего поведать историю, а потом уже создавать ей эстетический и эмоциональный фоны. Недаром и Лола Звонарева цитирует в своей статье слова персонажа романа Германа Гессе «Игра в бисер»: «Нужно выразить суть событий», четко выделив в их потоке истинные причины и следствия, оставив в стороне все чувства и эмоции…».
«Диспропорция» между задачей автора и методикой, избранной им для реализации цели, сохраняется даже при том, что поэтическим словом Александр Волин владеет отлично. Возможно, я не права, но предпочла бы историю Улугбека, безусловно, заслуживающую как воспевания, так и изучения, прочитать не в стихах, а в прозе.

Александр Вепрёв превратил жанр верлибра в своеобразный поэтический «щит и меч», он же стяг, он же гимн, с которым этот рыцарь верлибра выходит на ристалище современной русской поэзии. Таково первое впечатление от его книги «Дерево называют платаном» — сборника, словно бы задавшегося целью представить возможности верлибра во всем его многообразии. Это не первая книга Александра Вепрёва в жанре верлибра: как говорится в аннотации, предыдущий сборник верлибров «Картофельное солнце» был переведен на румынский и удмуртский языки и вошел в Лонг-лист Бунинской премии 2013 года. Иными словами, автор не случайно встал на стезю свободного стиха, он активно работает в этом жанре. Александр Вепрёв сознательно и планомерно, шаг за шагом, осваивает пространство верлибра, и новая книга тому подтверждение. И хотя не все читатели поэзии одновременно являются поклонниками верлибра (взять хоть меня), но строгая позиция и последовательная художественная стратегия вызывают уважение даже у таких читателей.
В сборнике «Дерево называют платаном» каких только верлибров нет! Есть даже поджанры явно авторского изобретения, названия которых каламбурят с фамилией поэта: «вепрлибры» и «вепрфризмы». Трехчастный «вепрлибр» «Дети Ра» посвящен то ли отдаленному будущему журнала «Дети Ра», то ли особой популяции жителей Земли (вроде как председатель земного шара) — детям Ра. Если речь о журнале, то, как видно из текста, это не только любимый литературный журнал автора, но и художественное явление, которое он считает надвременным и бессмертным; а если речь о чудных созданиях, живущих рядом с нами, но других, это еще интереснее:

3. Удел

Особого жанрового отличия от «просто» верлибров в стихах со столь оригинальной дефиницией, впрочем, не заметно:

Вепрлибр

1

Вепрфризмы

1. Электричество

Чего нельзя сказать о стихотворениях типа «Птицы. Восемь верлибров в одном верлибре» — таких в сборнике пять. Они привлекают внимание сложной, но притягательной конструкцией, когда каждая стихотворная строфа служит одновременно «строкой» большого верлибра. В стихотворении «Черная чайка. Шесть верлибров в одном верлибре» присутствует необычный для верлибра прием — рефрен: «я прогуливался по набережной возле самого Черного моря…». Судя по всему, это дань художественным исканиям, которые никогда не надоедают этому поэту (из их числа и «рассказ верлибром», и «повесть верлибром с эпилогом», и «неправдоподобный рассказ верлибром»). Порой Александр Вепрёв отступает от основного правила — отсутствия ритма и рифмы; помимо верлибра ему подвластны и более «стандартные» формы стиха, что показывает стихотворение «Долгий ужин на берегу моря»:

1

Александр Вепрёв любит броское, элегантно оформленное слово, что для поэта неплохо. В начале рецензии я употребила в адрес Вепрёва сравнение с рыцарем, выходящим на ристалище. Этот образ может показаться агрессивным. Но я имела в виду рыцаря, выходящего на турнир в нарядных доспехах, а не рыцаря, ополчившегося против всего белого света. Стихи Александра раздумчивые, интонация у них доверительная. Нет, это не битва во славу верлибра, это демонстрация его — верлибра — искусности и силы.

Три года назад, готовя обзор «женской прозы» (см. «Знамя» 2011, № 11), я отмечала, что русская литература практически не знала «семейных саг» по образу «Саги о Форсайтах», «Семьи Тибо» или «Будденброков». Но там фигурировал новый — на тот момент — российский роман, исключение из правила: «Женщины Лазаря» Марины Степновой. Книга Степновой была одной из первых ласточек жанра семейной саги в современной русской литературе, и я предположила, что за ней последуют другие произведения такого рода. Прошло не так много времени — и мысль подтвердилась. Роман Елены Минкиной-Тайчер «Эффект Ребиндера», на мой взгляд, продолжает зарождающуюся тенденцию семейных саг. Название серии, в которой вышел роман Минкиной-Тайчер, остроумно указывает, что все книги в рамках этой серии, как говорил небезызвестный политический деятель, «очень своевременны». Своевременность появления семейных саг оправдана и социально — в государстве и обществе сегодня уделяется повышенное внимание семье и семейным ценностям, — и литературно — ведь литература следует за жизнью и творчески «перерабатывает» фактический материал реальности. Период, за который в сознании россиян произошел поворот к сознанию, что никакая политика и общественная работа не стоят семейного счастья и не способны его заменить, на шкале истории как несколько секундных делений на циферблате часов. Но на жизнь «нашего человека» он проецируется десятилетиями, за которые сменилось не одно поколение.
Вот эти поколения, с их не сложившимся семейным счастьем, не достигнутым уютом в доме и даже зачастую без собственных домов, и стали действующими лицами романа Елены Минкиной-Тайчер «Эффект Ребиндера». Странное название объясняется эпиграфом из Большой советской энциклопедии: «Ребиндера эффект — многократное падение прочности твердого тела, облегчение деформации и разрушения вследствие обратимого воздействия среды. Существенную роль играет реальная структура тела…», — и отчасти тем, что в числе эпизодических персонажей романа есть ученый Ребиндер, реальное лицо, известный деятель советской физической и химической науки. Он — научный руководитель героини романа Тани, кандидата наук. Невозможно сказать «главной». Главных героев в «Эффекте Ребиндера» нет — есть целая «сеть» человеческих судеб, состоящая из представителей нескольких семей в трех-четырех поколениях, переплетенных меж собой так густо, что читатель рискует кое-где запутаться, а кое-где не сразу угадать, кто кому кем приходится. Имена и образы возникают в романе друг за другом с «пулеметной» частотой: Лева, Шула, Рая, Марк, Таня, Оля, Кира, Дуся, Матвей, Леонард, Ирина, Лида, Надька, Миша, Аня, Катя… Это «пасьянс» жизней и характеров, вызывающий в памяти знаменитое: «Как причудливо тасуется колода…».
Но подлинный смысл названия и эпиграфа — не в физическом явлении, которое обозначается этим термином, а в семантике эпиграфа. Подряд несколько пугающих слов: «падение прочности», «деформация», «разрушение», «воздействие среды». Не надо знать физику, чтобы истолковать эту формулировку: «Эффект Ребиндера» — роман о многолетнем разрушении семей и о «падении прочности» человеческой личности под «обратимым воздействием среды». К счастью, «обратимое» вселяет некоторые надежды…
В романе Минкиной-Тайчер ни одна семейная линия не приведет к счастливому концу, за исключением представителей третьего-четвертого поколения — Володи и Кати, которые разведутся, случайно встретятся через восемь лет и почувствуют тягу друг к другу. И то у этих двоих, возможно, все будет хорошо, если Володя успеет — или не будет, если Володя не успеет, но мы не знаем, успеет ли он, потому что у книги открытый финал: «Машина уже летела во весь опор, один поворот до ее дома! Прости и сохрани… прости и сохрани…». Как водится, оптимисты его прочтут с радостью, а пессимисты с унынием. Из точного подбора слов можно сделать и радостный, и грустный выводы.
До «Эффекта Ребиндера» у Елены Минкиной-Тайчер выходила книга чисто любовной прозы «Женщина на заданную тему». Ее составляли качественные рассказы, но по сути они были мастерски сделанными мелодрамами. Можно было ожидать, что писательница продолжит выступать в том же амплуа. Рада констатировать факт, что «Эффект Ребиндера» по идейно-художественному уровню на порядок выше. Любовные линии, естественные двигатели сюжета «семейной саги», выступают здесь, скорее, вспомогательным средством для достижения основной цели автора — это изображение человеческой натуры и деформации, которой она подвергается под воздействием среды (изменчивой, по определению негуманной истории огромной страны). Исторические перипетии «перемалывают» человеческие судьбы и целые роды. Потому и ни одной полностью счастливой семьи не появится на страницах романа, посвященных прошлому — а в настоящем есть лишь мечта, что дети будут жить иначе и сами вырастут другими…
Добавлю, что герои «Эффекта Ребиндера» — почти сплошь интеллигенты, сословие, наверное, более других хлебнувшее лиха в СССР. Судьбы интеллигенции в литературе советского периода были редким предметом писательского интереса, и до сих пор о ней написано не так много. За проявленный интерес Елене Минкиной-Тайчер искреннее спасибо!

Гилберт Кийт Честертон устами прославленного патера Брауна изрек: «Каждый читает свою Библию». Эта фраза приходит на ум почти сразу, как начинаешь читать новый роман Ирины Горюновой «Доминанты». И не покидает читателя почти до последних страниц, на которых писательница расставляет акценты недвусмысленно — хотя и эта очевидность может кому-то показаться нестабильной, «сиюминутной», а через мгновение все изменится...
Но — по порядку. Многозначность новой книги Ирины Горюновой начинается уже с названия. Множественное число в названии «Доминанты» не позволяет с ходу ответить, какое слово склоняется — «доминант» либо «доминанта». Тот и другой термин в словарях имеет обширную полисемию, впрочем, логически объединенную — это преобладающий признак, превосходство, лидерство, основная художественная идея либо главенствующая тональность.
«Общеупотребительные» энциклопедии стыдливо умалчивают об еще одном  распространенном сегодня понимании слова «доминант» — или же оно содержится в специфических словарях. Имеется в виду доминирующий партнер в сексуальных отношениях, определяемых аббревиатурой БДСМ; «господин», тот, кто хочет в интимных играх подчинять себе «саба» и испытывает удовлетворение от издевательств над ним, в том числе и физических (впрочем, «саб» от этого расклада ролей тоже испытывает болезненное удовлетворение). Читатель просвещенный сразу по названию может решить, что «Доминанты» — книга «про это». И он не будет не прав, ибо игрищ в духе БДСМ в романе Ирины Горюновой описано предостаточно. Другое дело, что сводить всю эту книгу только к описанию «странностей любви», на мой взгляд, слишком плоско. Но то на мой взгляд, а для кого-то, быть может, «Доминанты» окажутся долгожданным художественным прорывом в «запретную» тему… Тут и приходит на помощь мудрая фраза Честертона.
Центральный образ романа «Доминанты» — Катерина Авиотова, молодая журналистка с театральным образованием. Ее профессиональная подготовка, а также особенности биографии, не только самой Кати, но и ее семьи, подвели женщину к подсознательному восприятию мира как огромной сцены, где все играют свои роли. Так сложилось, что роли Кате все время доставались невыигрышные — подчиненные. Ее семья состояла из строгой бабушки — и тоски по маме, вырвавшейся из-под навязчивой опеки собственной матери и уехавшей за рубеж. Катина мама Алла сменила несколько мужчин и несколько стран, добилась какого-никакого признания в профессиональной сфере (она композитор), но ее личная жизнь и творчество всегда были ей ближе и важней, чем судьба и самочувствие дочери. Катя долго тосковала по маме, мечтала, чтобы они стали одной семьей… Чуда не произошло: выросшая дочь и не желающая стареть мать становятся едва ли не злейшими врагами. Истории их конфликта и путям, какими женщины пытаются его решить — в том числе юридическим — посвящены самые тяжелые страницы романа: они судятся за жилье, за право воспитывать Катиного сына, пишут друг другу ненавидящие электронные письма и припоминают все обиды. На этом «лихорадочном» и негативном эмоциональном фоне Катя по заданию редактора встречается с модным психологом, чтобы взять у него интервью. Психолог мигом угадывает в журналистке мятущуюся душу обделенного любовью человека — и вовлекает ее в отношения «доминанта» и «саба». Половину этих отношений составляет то, что вы подумали; вторую половину — еще более серьезное доминирование Максима над Катей — психологическое. Он устраивает ей психотерапевтические сеансы, заставляя выговариваться (через такую ретроспективу мы и узнаем историю Катиной жизни), и снимает ее напряжение жестким сексом. Кате нравятся эти отношения, тем более, что с мужем она живет врозь, сын ее у свекрови. Ничто, казалось бы, не мешает ей «увязнуть» в подчинении своему доминанту, чего она явно хочет. Но на одной закрытой вечеринке Катя знакомится с одной из бывших «саб» Максима, и та показывает ей шрамы, которые ей оставил их общий возлюбленный. Этот факт заставляет Катю пересмотреть все — от отношений с Максимом до собственного мировоззрения, и она принимает решение расстаться не только с ним, но и со своими любимыми душевными «болячками», начать жизнь с белого листа. Что и происходит на предпоследних страницах романа. На последней Катя собирается в Таиланд к испытанным друзьям, пишет матери покаянное письмо, заканчивающееся словами: «Я прошу прощения за мою детскую жесткость по отношению к тебе, за то, что я не хотела видеть твою любовь и не понимала ее. Я люблю тебя, мама», — и делает шаг к примирению с мужем: «Нажимаю на кнопку отправить, беру мобильный и пишу смс Стасу: “Давай попробуем начать заново. Буду ждать тебя в Ча-Аме”». Хочется верить, что героиня не передумает.
Таким образом, у книги «Доминанты» практически хэппи-энд. Наибольшим счастьем мне лично кажется то, что слово «Доминанты» обретает верное значение. Чувства, связывающие людей, любовь, уважение, преданность, материнская забота и ответственность человека за себя самого — вот истинные доминанты, все прочее — от лукавого. Роман Ирины Горюновой отчетливо это показывает.

Как следует из аннотации к книге Юрия Хрычёва со столь же наукообразным, сколь и туманным названием (что, к примеру, значит «практика форм»? — как минимум «практика применения форм»), настоящее издание — второе для этого сборника. Первое состоялось в 2009 году. Аннотация к книге «Теория и практика новых форм классического стихосложения» сама по себе весьма любопытна: «Автор развивает свои теоретические исследования четырех форм стихосложения: 8‑стишной строфы и твердой формы, построенной по ее принципу, а также новой формы сонета и 13‑стишной твердой формы, претендующей на родственную связь с сонетом.
Первые рецензенты этих исследований разошлись во мнениях: одни — за, другие — против. Автору пришлось вступить в открытую дискуссию с “отказниками”.
Потребовалось четыре года, чтобы изыскать дополнительные аргументы в пользу предложений, а также создать существенное количество произведений, подтверждающих жизнеспособность новых форм стихосложения».
Судя по этому пассажу, Юрий Хрычёв — автор вполне «зубастый», «не прощающий» несогласия со своими выводами; впрочем, кого из нас не ранит непонимание?.. Дальше, в тексте книги, он победительно сообщает: «И ни один оппонент не смог аргументированно оспорить ни одной формулы — это в теории».
Книга, вызвавшая такие споры и неприятие части рецензентов, выглядит достаточно эклектично для того, чтобы задуматься над ее жанром. В настоящем издании помещены материалы, разделенные на три главы: «Новые формы: организации строфы и восьмистишной твердой формы» (в ней несколько подглавок, включающих краткую историю развития формы сонета в России, и теоретические, так и хочется сказать, «вычисления» по поводу сонетной формы, рифмовки и прочих технических моментов); «Мой путь, первые отзывы» (включающую развернутую творческую биографию автора, в том числе — эпизоды его знакомства с различными литературными корифеями — Е. Евтушенко, А. Дементьев, — которые ничем не помогли поэту, и историю споров с оппонентами его теории); и «Приложения», где представлены полные тексты отзывов «за» и «против». Как мне кажется, такая компановка книги излишне сложна не только для читательского восприятия, но и для авторского самовыражения. Зато никто не упрекнет Юрия Хрычёва в том, что он не досказывает, какой критики его удостаивали оппоненты. Благодаря его честности мы видим, что ведущий научный сотрудник Института русского языка РАН Татьяна Скулачева в коротком и довольно экспрессивном отзыве безапелляционно заявила: «Работы Ю. И. Хрычёва не могут быть рекомендованы к печати в научных издательствах … в связи с тем, что как цели, так и общий научный уровень работ не имеют ничего общего со стиховедческой наукой». Ведущий научный сотрудник Отдела корпусной лингвистики и лингвистической поэзии Института русского языка РАН Николай Перцов тоже относится к плодам работы Хрычёва в целом неодобрительно, однако ставит себе задачу разобрать всю книгу и вынести конкретные пронумерованные замечания по каждому пункту, где он не согласен. И лишь старший научный сотрудник Института мировой литературы им. А. М. Горького Алексей Зименков более благосклонен и, приводя несколько возражений Хрычёву, пишет: «В заключение еще раз подчеркну, что статья Ю. И. Хрычёва заключает в себе определенный теоретический интерес, заставляет задуматься о том, что такое строфа. … возможно, побудит стиховедов уточнить и углубить свои представления о строфе». Бурно и живо, как всегда у этого критика, написано эссе Льва Аннинского «Стремительный бег двуколок, преследуемый тройками»; общий смысл его — в том, что нет в гуманитарных науках ничего абсолютного, и что не стоит ли дать классическим утверждениям необходимую «поправка на Россию»:
«Умом Россию не понять?
Сонетом общим не измерить?»
Все эти мнения авторитетны. В том-то и беда. После них мнение рецензента уже сворачивает к тому либо другому «полюсу». Пожалуй, можно было ограничить книгу теорией и практикой — стихами.
Во второй части под заголовком «Практическая деятельность по созданию произведений в новых формах» (отчасти «расшифровывающим» загадочное «…и практика» в названии книги) приведены стихи Юрия Хрычёва, служащие иллюстрацией его литературных изобретений. Наверное, главное среди них — восьмистишный «руст», иначе — «русская строфа», построенная на анафоре:

На мой взгляд, эти примеры имеют ценность скорее экспериментальную, нежели художественную. Но не мне, чьи работы также нарушают каноны, видеть в самом факте нестандартного подхода «грех велик». По моему мнению, «Теория и практика…» Юрия Хрычёва родилась из его инженерного образования в МАТИ. Он подходит к стихосложению как изобретатель-рационализатор; его разбор, я бы сказала, гипертрофированно «техничен», как и его концепция новых форм стихосложения. Не все изобретения имеют практическую ценность и входят в массовое промышленное применение. Бывают и «выставочные» образцы, допустим, роботов. На мой взгляд, мы имеем дело с таким вот «выставочным образцом».

написал Александр Говорков в одном из своих «Краткостиший». Автор этих слов был мне знаком — в литературном плане — как прозаик, эссеист, публицист. Теперь, с новой книгой, выясняется, что он поэт. По крайней мере, «искатель поэзии» в обыденных моментах бытия, в прозе, которой разговаривают люди и выражаются мысли. А поскольку буквы, как справедливо подмечено, «каменисты», то поэзию Говорков находит в самых неожиданных, порой неприглядных и даже суровых ситуациях:

Название книги «Краткостишия» тем хорошо, что не требует «перевода». В сборнике действительно опубликованы только стихи-«коротышки»: шесть строк — крайний максимум. То, что их роднит, — стремление к предельной образности и точности лаконичного слова. Остальные «формальные признаки» для Александра Говоркова не так важны: здесь рифмованные стихи перемежаются маленькими, точно осколки волшебного зеркала, верлибрами и одностишиями. Кстати, зеркало для книги «Краткостишия» — образ не чужеродный: Александр Говорков настойчиво возвращается к нему, почему-то всегда в «тандеме» с культовым «Черным квадратом» Малевича:

Вся книга «Краткостишия» — без иллюзий. Метафоричность, которой она пронизана, — это нечто другое. И, кстати, складывается упорное ощущение, что метафоричность лучше удается Александру Говоркову в стихотворениях нерифмованных. Сравните, например, четверостишие:

По сути, так бы мог высказаться если не каждый второй, то каждый третий поэт, ибо сегодня тема «русского боя» во всех ее интерпретациях, мягко говоря, очень популярна в стихах и перестала быть художественным откровением. Зато в более «отвлеченных» стихотворениях автор и зорок, и оригинален, и тонко формулирует мысль — возьмем моностихи «колыбельная земного притяжения», «универсальный язык молчания», «многотомная трагедия календаря», «реставратор Вавилонской башни» или

Похоже, «трехсловие» для Александра Говоркова — не случайный подбор подходящих друг другу слов. Это какой-то поиск идеальной формы высказывания. Судя по этим моностихам, поиск частенько увенчивается успехом. Случаются, конечно, и промахи — так, претенциозное «бабочка, порхающее Евангелие» осталось для меня «темным», невыразительным. Но промахи и недочеты естественны, когда автор пытается построить поэтический язык, которым ему оптимально изъясняться. Пусть даже у него есть множество «праязыков», то есть поэтических «кратких» жанров: рубаи, хокку, одностишия. Напротив, чем больше «исходного материала», тем сложнее не повториться, не впасть в эпигонство и не заслужить неодобрение критиков за неточное соблюдение классической формы. Например, стихотворение

по композиции и содержанию натуральное хокку, но по строфике — нет, не хватает слогов, да и порядок их соответствует канону только в последней строке. Но единство формы и содержания в этом стихотворении мне кажется удачным. Как и во многих других «краткостишиях», в очередной раз напоминающих о «замыленной», но не перестающей быть верной чеховской фразе о соотношении краткости и таланта.