Свежий Номер

№ 4 (114), 2014

Ты старше меня.
Ты раньше умрешь.
Я стану невидимой миру вдовою:
Не рвать мне волос с показательным воем,
Не сметь демонстрировать черных одеж.

Ты круче меня.
Ты раньше умрешь.
Есть Божий предел и для самых отважных.
Моими молитвами выживешь дважды,
А в-третьих… другие пусть молятся тож!

Ты лучше меня.
Ты раньше умрешь.
Такие нужнее в раю — для примера.
А я эпизодом приду на премьеру
Кино «Без тебя». В сердце — тоненький нож…

Ты любишь меня.

У мига — то же отношенье к ми,
что кредо — к ре-до или силы к си-ля, —
где словомыслие, сколь помнит мир,
в устах и пальцах музыку носило.

О счастье мы мечтаем нотой «до»,
а нотой «после» убиваем память…
И никогда не певший Геродот
Уже поется мелкими глотками.

Си-ре звенит нам голосом сирен,
фа-ми античных родовых фамилий…
До-ми… И Annno Domini… И крен
истории, и люди изумились…

Спаситель пел. И даже на кресте.
Под солнцем иссушающей пустыни.
И птичий хор доверчиво свистел
в лесах сердец Голгофских. Не остынет

Покуда музыка — воскреснут все!
А нет… В накидке, как восьмая нота,
Танат Эвтерпе делает книксен
В извечном танце, падая с разлета

в объятья Клио. Если не в веках,
то хоть в годах поющие бессмертны!
И знает музыка: в ее руках
словесные сокровища несметны.

Дохлыми амебами луж
город разложился у ног.
У подруженьки новый муж.
У меня же только одно

место от судьбы и любви —
воспитать его ремешком!
…Город втиснут в серенький твид —
у него суровый дресс-код

в офисе разбитых сердец,
проспиртованных печеней.
На когтистых лапах песец,
как на Русь лихой печенег,

наступает. Но Русь и я —
силища великая: и
не такого били зверья!
...водяные знаки мои —

слезы, улиц — лужи, Земли —
Ноевы ковчеги — в закат…
Мы спасемся — только озлись,
Ванька, от петушья клевка.

Всех вокруг себя раскидай
и закон Небес утверди…
…У подруженьки новый рай —
у меня все тот же в груди.

Ненасытен мир, как любой,
кто здоров и силушкой дюж, —
на его тарелке любовь
дохлыми амебами душ

не заменишь. Тонкая нить
часто режет кровше, чем нож.
Не себя — другого — скормить —
в этом лучше нас не найдешь.

Только скольких в пасть ни бросай —
а твоя придет череда.
Ну-ка, где там твой новый рай,
Ванька?

Город, небо, вода…

В раскроях крестиков, в колодцах ноликов
частично разве что и утону я.
Ведь вишни зенкалами алкоголиков
упорно видят вкрен меня — двойную.

Одна — по улочке, другая — рядышком.
Одна — красивая, другая — умная.
Одна — скорлупкою, другая — ядрышком.
Распотрошили, блин, клюя, не думая…

А видно, голым-то бывает холодно?
Не зря ты шкурою укрыл мне плечи —
еще не думая, еще с веселою
немудрой ясностью дочеловечьей.

Уже мы чуяли, что вишни — кислые,
еще не ведая, что вишни — красные.
Была счастливою еще без смысла я,
была любимою — еще безбрачная…

…Одна — по улочке. Другая — рядышком.
А путь шелковицей удавлен спелой.
Одна — скорлупкою. Другая — ядрышком.
А говорят, что был и кто-то целый.

Наступает зимний анабиоз.
Тело хочет в спячку, душа — домой.
До зажатых веками тихих слез
Проступает горлом вопрос немой:

Для чего зима: знать, с ума свести?
Испытает нас хитростью змеих:
А готовы ли мы к домашнести?
А готовы ли мы любить своих?

На чужой роток мы найдем платок.
Свой роток — сиди, опусти глаза.
От молчания гнется потолок.
Левый — правый глаз учит ускользать.

Ведь чем дальше в лес, тем позорней волк.
Тише едешь, брат, — меньше ДТП.
От молчания гнется потолок.
С левым — правый глаз не знаком теперь.

Ведь не знает бог, где в дому порог,
Если этот бог родом из Ярил.
От молчания гнется потолок.
В левый — правый глаз ножик навострил.

Сломали сливу ветры ноября.
И хочется пожить, да алыча
невкусная, по правде говоря,
поэтому дорубим, и с плеча.

Руби, топор! За рублю ни рубля
никто не даст, так хоть потешим мы-
шцы. В этом пониманье: тела для
работают и души, и умы.

Что слива! — нам бы дубушек снести,
да не один. Нас Павлов на рефлекс
такой не проверял, и где постичь
ему вокупе с Фрейдом: даже секс
сравненья не имеет с топором,
которому позволено рубить.
Позволено! И рухнул старый дом,
и две старухи перестали жить,
и Достоевский прячется в гробу,
решив, что это он всему виной…

Не плачь, ворона, на своем дубу —
сегодня плохо не тебе одной…

Если не идет гора к Магомету,
значит, у горы есть на то причины.

Брось с горы монету, с горы монету
прямо в моря пенного капуччино.
Помнишь, как его небеса хлебали,
как луна потягивала глоточки,
как срывались глыбы и в их обвале
было столько сюрреализма, точно
мы не люди, что воспринять способны
запах камня — не аромат сирени.
К Золотым воротам плывем подобно
аргонавтам, пьяным из уст сиреньих.
И под этой аркой — морской камеей,
и под этой аркой в разбрызгах блеска
исто золотой, и руна рунее
в эпицентре пламенного гротеска
солнца на камнях, на волнах и чайках —
кажется, что миг — и оно взорвется! —
и расколется голубая чашка
в стенах перевернутого колодца,
и поскачут вниз по камням монеты,
притяженьем плоти земной влекомы…

Кара-Даг не хаживал к Магомету,
и они пока еще не знакомы.

Вы о чем там мне? —
словогрызами,
словопчелами,
словоpleaseами…

Слово — вот игра!
Как по нотам! И
словоплевогра-
натометами

не пробить защит
и защиточек.
Словодыр зашит
словониточкой.

Все-то ловите
(будто в детстве я…)
равнословием —
словоденствие.

Жирнопловие.
Принадкушанье.
Равнословие.
Словодушие.

Эка занесло!
Ради… этого?
Знаете, на сло-
водиете я.

Человеку рот
дан нечаянно.
Слово — серебро,
а молчание —

зо…

Лото легло —
верный выигрыш!..

…Что, уже прошло?!

…слововыкидыш…

Есть иные малые города,
у которых будущее вампирят
города большие, каким всегда
не хватает будущего. Пошире
разевают пасть, обнажив резцы,
кое-как почищенные с фасадов
и парадных. Мельче планктонных цист
капли будущего, и, наверно, надо
так.
        Бывают малые города,
что пытаются за себя бороться,
на столбах, на крышах и проводах
распиная блики большого солнца,
а живые души — на площадях,
что, подстать большим, то «звездой» концертят,
то ли стягивают под какой-то стяг —
крепче вбить сознание самоцел(ь)ки
своему продажному городку,
для того на этой земле и естем,
чтобы каждый раз принимать укус
до бескровья за поцелуй невесты.

Дочь капитана Блада уходит в блуд:
в Гумбольдта, в Гамлета, в гуру пустыни Чанг…
Папочка рад. Он пират, и ему под суд
страшно… ну так хоть дочка не по ночам

шляется, а накручивает свой бинт
мозга — сокровища ищет на островах.
Только когда-то сказал доходяга Флинт:
«Слава проходит, а после — слова, слова…»

Будут пятерки, дипломы и выпускной,
«Звездочка наша!» и старых доцентов взрыд…
Хлопнется дверь, захлебнется окно стеной…
Станет сокровище и непонятный стыд.

Папочкин «роджер» взвивается для старух
в касках (на случай студентских идей-обид).
Дочь капитана Блада — из лучших шлюх:
с Гумбольдтом, Гамлетом и Геродотом спит.

Шумеры, урумы, греки,
Волхвы, ариане, копты…
Века поднимают веки —
И что они видят, йоптыть!

Всем нам, кто когда-то были,
Небытыми быть обидно.
За этим — величьем пыли —
Меня им чуть-чуть видно.

Я знаю свою квартиру —
Что есть она. Есть не просит.
Вхожу в нее сквозь входи.ру,
А выхода нет и вовсе.

Я знаю свою работу —
Что есть она. В мире где-то.
И этой смешной свободой
Неврозия чувств отпета —

Зажиточным воскресенцем
(а значит — не умирала)
Размашистым полотенцем
Вселенную вытирала,

Как бэбика после ванны —
Да нянюшка, а не мама —
Влюбленная всеустанно,
Не любящая нимало.

Я хочу с тобою, милый, быть сегодня одинокой.
Не подглядывать в компьютер за Большой Литературой.
У нее сегодня спячка, у нее болеют ноги,
у нее на лбу горчичник, а в глазах блестит микстура.
Мы ее напоим чаем с разлюли моя малиной,
мы расскажем ей про репку по Пелевину и Кафке.
Пусть приснится ей кораблик — за кормою длинный-длинный
белый след и две акулы кувыркаются на травке.

А потом ее закроем в тихой комнате над миром
и усядемся на койке говорить о чем-то глупом,
например, про тетю Иру, что вчера купила сыру,
но состав на этикетке прочитала лишь под лупой.
Посмеемся, канем в Лету, изойдемся на лохмотья,
а потом опять сойдемся в тектоническую слабость…

Это заходило лето попросить у лупы тетю.

…Тише!
В комнате над миром…
«Ма-ма-ма!...»
Моя ты плакость!..

Не защитная сфера — чуть защитная пленка.
Будто кисточкой капля — на все тело — елея…
Кто обидел поэтку — тот обидел ребенка.
И от этого все мы поминутно взрослеем.

Посекундно, повздошно. Поконцертно, построчно.
Платья и унитазы — все одно: «туалеты».
Это русская мова, это женская взрослость.
Кто совсем овзрослели — те уже не поэты.

Даже если втыкает Некто в темя иголку,
даже если по рифме мозг и сердце сочится, —
не поэты! А ляди. Вечновито ли толку,
если — не «амазонка», не «царица-волчица»,

а… редактор, издатель, литагент, модератор,
с ними пачка свидетельств и многая званий…
С перепугу заводит в Интернете Эрато
каталог из метафор для новейших названий —

у нее уже бизнес. Даром не раздается,
ибо Божьим кредитом на крови добывалось.
И поэту от этой грязь-тоски остается…
Впрочем, их, бедолаг, всевеками спивалось.

У поэток — другое. Не себе выживают,
а — как издревле — детям. За «детей» прогиБАМы
свято строят иные — да по первому лаю:
«Запиши меня, мама! Публикуй меня, мама!».

Мистер Хиггинс в журнале суть твою напечатал,
о, прекрасная лядь! Только после отшколки.
Вечно-вита ли станешь, где опять вечно-вата?
Или вовсе без «вечно» — эти в темя иголки…

Не кольчуга, не щит, не бряцающий звонко.
Это русский язык, вековая расплата.
Кто обидел поэтку — тот обидел… котенка.
У пантер и гепардов дети — тоже «котята».

Неделимым еси в Демокритовы веки —
и его же устами неделим доказался.
Но недавно решили (это были не греки):
«Развались!». И распался. И снова распался.

И не только, о, атом, что в моей волосинке
миллионы тебя, но и самое воздух
соловотворный разбит на колы и осинки,
и у каждого — свой, и у каждого создан

фазо-трон. Троно… фас! (Трон — от слова «Не троньте!»)
И под каждым припрятаны крупы на зиму.
Блеском квантовой лирики лаковый зонтик
сто вторую по счету накрыл Хиросиму.

Я пытаюсь бежать… Но из синхроизвилин
не выводят и тысячи смелых попыток.
Я как маленький атом, который разбили,
расстреляв без суда моего Демокрита.

Прямо моя дороженька, насыпи наши узкие,
столбики, рельсы, мостики, косточки, эполеты…
Что же творишь ты, Боженька: где б ни явились русские,
всюду заплачут кровушкой и разведут поэтов.
Пишут они в Америке, что-то строчат в Австралии,
и на Венере первыми — с сайтом литературным
явятся. Цыц, евреики — вы-то многострадальные?
Да замолчат японишки с сердцем своим скульптурным:
сакуры, нэцке, вееры… Прудики и кувшиночки.
Прыгнула им лягушечка — это уже искусство.
Видимо, там не веруют… Видимо, там машины все.
Может, и нам не плакаться? На харакири — чувства.
Только душа не внемлише… Братушки сингапурские,
други степей канадские знают о русском слове.

…Да чуть шатнется Землюшка — перестреляют русские
всех своих Солнц и Гениев — разом и без условий.