Свежий Номер

№ 3 (113), 2014

Распаренный, только из ванной,
сидишь и гоняешь чаи
под картой затертой и рваной,
где брезжат прикидки твои.

Ведь это же плевое дело —
посольство, билет, самолет.
И что бы сегодня ни пела —
конечно же, мама поймет.

Подумаешь, два океана
и три полуострова враз.
И даже суропиться странно —
как будто бы свет ни для нас.

Его небеса и пустыни,
стервятники и кенгуру.
И стало быть, ясно отныне,
что я ни за что не умру

пока не обнимет коала
меня, словно дерево дней,
чтоб сердцу уместнее стало
и дальнее было видней,

чтоб смочь зачеркнуть расстоянья
немой от объятья рукой
и счастье не сбило дыханья
студящему чай за щекой.

Абориген играет на дуде.
Задумчиво. И значит, быть беде.

Значительной. Циклону, например —
Не любит бог музыку грешных сфер.

Карает за подобие богам —
на хижину, землянку иль вигвам

то мор нашлет, то шквал соорудит
вершитель драм, душитель-троглодит.

А сколько их в Австралии, богов —
дождя и солнца, гор и облаков —

и сам забыл задумчивый игрец,
чуток строптивец и немного жрец.

Кого богоподобием гневит?
Чему свидетель праздный московит?

Забыл, не знает, дудку тормошит.
Напрасный воздух в дырочках кишит.

И кто они? И где они оплечь?
И нужно ли угрозой пренебречь?

Безоглядно («У Моники»
лабух трудит струну)
каторжане, разбойники
возводили страну.

На задворках Британии
(каждый трезв и толков)
упражняясь в мотании
неподъемных сроков,

гандобили, собачили
с лету доску к доске.
Как недолго маячили
их следы на песке!

Эти мачты, орудия,
дух смолы и пеньки.
Ни к чему словоблудие,
Коль рубанки легки.

И всходили по осени
(на полпальца плесни)
небывалые озими
в стороне от весны.

Время пело и глючило,
торопясь напролом.
(Что за дивное чучело
над соседним столом?)

Выли волки тасманские
на лохмотья ветрил.
Чумовые и шпанские
Ветер вещи творил.

Разорял и разгуливал
в патлах бородачей,
обуревших от курева
и казенных харчей.

(Здесь такая азалия
и уэльский омлет!)
И творцам наказания
за безумие нет.

Потому ли, оттого ли
потонули, что в неволе
в безоглядных облаках,
что синица не в руках?

Ублажали, угрожали,
сказки замертво рожали —
Боже, право, не пусти
птицу стискивать в горсти.

Той безбожно мнится тоже
вместо пота тесной кожи
ветер снов, угроза туч,
пепел, чуток и летуч.

Не собрать его в пригоршни —
света легче, плача горше,
про досады и труды
утекающей воды

потому молчит, что светел,
оттого горчит, что пепел —
птичья тень на сохлом дне
счастья, выпавшего мне.

В местном парке воскресное барбекью.
Анекдотцы, дамочки на излете.
«Что вы, my dearest, нынче пьете?»
«Нынче с утра ничего не пью.
Знаю, в Квинсленде хороша лоза.
Да и сам я вроде всегда как за.
Но хоть лопни — а не глядят глаза.»
«И напрасно, друг мой. Какой букет!
По Европам нынче таких уж нет.
Жизнь, поверьте — непоправимый бред.
Детский Спасск, Japan, Харбин, Веллингтон.
(Мне сто лет в обед — не глядите так)
Впрочем, жаловаться — моветон:
все наши дерганья — если всерьез — пустяк.
Поглядите, сколько вокруг цветов —
голубых, сиреневых, золотых.
Я на все, любезный вы мой, готов,
дабы зрить и впредь бестолковье их,
дабы вслушиваться, закатив кадык,
в послевкусье черных кровей слезы —
мертво врос, сроднился, как пес привык —
что слюнявить фуфельные азы.
Вы лелейте, юноша, аппетит,
заводите прихоть, подзуживайте нутро.
Время, оно, знаете ли, летит.
Что там бес? Скоро коса в ребро.
И не стыдно ль вам неиспитых чаш?
А сегодня вот и еще к тому…
Все оплечь — химера, чума, мираж.
И к чему упорствовать, не пойму.
Оглядитесь все ж через не хочу
и примите кубок, пока дают.
И не хмурьтесь… Все. Перебор. Молчу.
Всякой выморочке — свой салют.
Так хотя бы взглядом по головам —
и уже довольно больной душе.
Кровь шумит как ветер. Желаю вам
не особо вслушиваться уже.
Завихренья, сбои не стоят слез.
Главное, чтобы шум не гас.

А о чем и прочее — не вопрос.
Уж по крайней мере для всех для нас».

какая дикая идея
от любопытства холодея
над плоскогорьем и песком
по небесам сквозить ползком

и молодея от восторга
смотреть как тщательно и долго
на небо смотрят поутру
мечтательные кенгуру

а к ночи ежит холодая
тревожна зелень молодая
очередной какой реки
где жить пришельцу не с руки

и так от перта до канберры
искать привратные примеры
любезно сбывшейся мечты
наивной фауны черты

и в простодушьи утопая
следить как оторопь тупая
слезает нехотя с души
как побережья хороши

как зуб акулий крив и ярок
собака динго не подарок
добычу пестует в мечтах
но там и тут увы и ах

и словно с луковицы кожа
свою историю итожа
очнуться пухлым малышом
над океаном нагишом

и континент обратной жизни
сродни напрасной укоризне
вот-вот и скроется из глаз
чтоб сбыться в следующий раз

Винт шальной, горячий волчок, воронка —
знай, плывет себе, затягивая без спросу
травяные стебли, сусликов осторожных,
страшных ящериц, гусениц криволапых,
вознося, мешая, сталкивая друг с другом
божьих тварей в колючей пыли и страхе.
Что за пепельный шлейф у краткого вознесенья?
Почему лохмотья кругом, потроха, обломки?
(Подстелить, спасти — да не хватит на всех соломки)
И часам к шести устаканится все, затихнет.

И бордовый будет смешиваться с лиловым
над суставами птиц, мышей, кенгуриной шерстью
по холмам каменистым течь, зависать по склонам,
остывать, не спеша густеть, превращаться в корку…
Лишь зарница, с дальних сверкнув предгорий
синь-цветы зачем-то (похожи, но не цикорий)
из глухого с ходу выхватит непроглядства.
Вспышка, миг — и контрастный стоп-кадр разъятья
на сетчатке ночного падальщика застынет.
А чуть позже остро потянет кожей,
будто с вешалки темной чужой прихожей,
если ключ в замке стремительно повернули.

Темнота — ни в грош. На то и разряд небесный,
чтобы небную выжечь дрожь и дурман телесный,
дать узреть невидящим, пялящим зенки слепо
(убедить несмышленых, что все — в наилучшем виде),
освежеванных заживо жителей сохлых весей,
за здорово живешь рассеянных в сор до срока —
эти шкурки, лапки, панцири и чешуйки,
коготки кошачьих, рыльца членистоногих,
что лежат в обложной ночи, как ключи в кармане,
драгоценны и горячи от горнила кровавой бани.
И остыть им не суждено — нет у бога иной отмычки.

Слой строительной ветоши
возле ратушных стен.
Сбоку радуга. Это же
символ всех перемен.

Ясный знак нескончания
штукатурных времен
и подрядчика тщания,
что обманом умен.

Семицветная истина
безотчетной мечты
в утешение выслана
с неземной высоты.

И от властного бдения
отведя его вбок,
лепит свет провидение,
зная все назубок.

День качается при дне
осыпь ранняя на дне.

Лишь едва отворено
ночи темное окно —

а речная глубина
свежим фосфором полна.

Орион ли, Южный Крест
око тешит, душу ест?

Мать-медведица ли пьет
водоема теплый йод?

Едким илистым огнем
дышит сумрачный объем,

выжигает в полный рост
тени рыб и нити звезд,

рачьи панцири, сады
понадводной ерунды.

Словно сызнова назло
с руслом им не повезло —

вся извилиста вода.
Столько ила, господа!

Автоматические двери бесшумно отворяются, и пустой холл сонного отеля остается за спиной. Прозрачное молоко утреннего воздуха мягко обволакивает, смягчает движения, гасит шуршание башмаков. Солнце лениво разливается по теплому асфальту набережной.

Издали плавно накатывается неторопливый трамвай, мерно покачивается, беззлобно позванивает. Он оранжево-матов, по-раннему свеж и непривычно опрятен. Нужно нажать светящуюся кнопку, чтобы переступить через пару ступенек и мирно поплыть над припаркованными яхтами, чумазыми сухогрузами, дремлющими на мелкой волне речными чайками.

На искусственной пляжной косе высится неподвижное чертово колесо, пестреют разнокалиберные навесы, извиваются плиточные дорожки. Кривоклювые ибисы задумчиво расхаживают вокруг безлюдных пирожковых павильончиков. Бакенщики в замасленных робах хмуро перебирают разводные ключи, мотки проволоки, негодные аккумуляторы.

А по другую сторону добродушный ветерок с недальнего океана дружелюбно треплет пиджачные полы вышагивающих на службу клерков. Ряженые аборигены расстилают на перекрестках широкие коврики, выставляют на тротуары чашки для мелочи, примериваются к потертым дудочкам. Любознательные пенсионеры, вольготно расположившись по скверам, увлеченно изучают свежую прессу.

Минутные стрелки на замшелой башне выверенно скользят по привычному кругу. Окрестные бродяги, сладко зевая, безмятежно плетутся к ежедневному фургончику с дармовым кофе и горячими бутербродами. Заспанные торговцы любовно протирают маленькие витрины сувенирных лавчонок.

Словно из подзабытого подросткового сна оживает неведомый город, щедро умытый краткой прохладой южного полушария. Замедленное кино происходящего неотвратимо завораживает, плавно притягивает, заставляет смотреть еще и еще. Будто некий необычайный финал брезжит на дне разворачивающегося дня, поддразнивает, щекочет глазные недра.

А апельсиновый трамвай все плывет, покачивается, баюкает. И заоконный сон становится все рельефней, ярче, ослепительней. Словно круг завершен, и отсчет снова идет от первой, давным-давно растаявшей во времени остановки.

Кошельки из кенгуриных мошонок.
Тушки-шапки типа наших ушанок.
И по вешалкам придирчивый шорох —
вот кашне, а вот еще полушалок.

Вот они, акульи зубы на полке,
крокодильи спины в виде сумчонок.
Тасманийские не вымерзли волки:
броский ворот — чем не ярый волчонок.

Лихо ползала, скала, галдела
cушу тешила и дно океанье
шайка-лейка. Но выходит полдела —
приноравливать к ландшафту дыханье.

Ведь чревата расставаньем привязка
и развязка прорисована сразу.
Все в округе — обольщенье и сказка.
Впрочем, стоит ли твердить эту фразу?

Есть у слов что у зверей склонность к мести.
Скажешь походя — и мигом как звали…
И опять одни лукавые вести —
цены снижены на этом развале.

Небо, разлинованное криво
южным электричеством с утра
на рябом изгибе Brisbane-river
рейсовые режут катера.

Одиночки с лицами из воска
в узком ресторане-поплавке.
Побережья сизая разверстка,
нефтяные пятна по реке.

Алкоголем выкормленной грусти
хватит до обеда за глаза,
где в лиловых высях захолустья
хриплая заходится гроза.

Там нальют по полной без обмана,
не добавить, спросят, лишку льда —
лишь десяток миль до океана —
сущая, поверьте, ерунда.

Там Большой Барьерный прямо рядом,
острова безумья и цветов —
ничего не стоит беглым взглядом
дать понять, что ты на все готов,

ибисам с куриными мозгами,
женщинам с глазами голубиц,
что всегда глядели-не моргали
сквозь огни и воды заграниц.

Это будет весело и просто —
перед устьем спрыгнуть с катерка
и в колючей одури норд-оста
все про все понять наверняка.