Свежий Номер

№ 7 (57), 2009

Тропы юности. Шорох педалей. Невесомость на спуске крутом.
Если что-то тебе недодали, ты с лихвой наверстаешь потом,
Ведь ложится легко и упруго под колеса судьбы колея
И на раме железного друга полонянка вздыхает твоя.
И свистали хохлатые птицы — жаворонки восторженных лет:
Колесо, попетляв, возвратится на однажды оставленный след.
Сжав весло пятерней заскорузлой, сквозь бегучее время табань —
В половодье по старому руслу сладострастно струилась Кубань.
По нарезам, шальными витками мчался счастья звенящий кусок…
Истлевает железо, а камень обращается в колкий песок.
Оглядись — наступает пустыня, телу время ввергаться в покой.
Только легкая прядка доныне осязается жаркой щекой.
Береди, растравляй втихомолку неуместный нарост на кости…
Из каких разномастных осколков ты пытаешься храм возвести.
В переписанный заново старый, мозаично устроенный мозг
Изливается горестно ярый Мнемозины причудливый воск.

В храме скорбного братства
Нам с тобою, сестра,
Есть причины чураться
Дымаря и костра.

Как предвестник агоний,
Низводящий с высот
Дым отечества гонит
Нас от восковых сот.
Кто устал от риторик,
Тот вернее поймет:
Дым отечества горек
Для творящего мед.

Горечь жизни глотая,
Перед Небом в долгу,
Ты — пчела золотая
На Господнем лугу.

В мире быта, в котором
Всяк летящий — изгой,
Все твои медосборы
За межою людской.

Там, где сладкие травы
На поверку горчат,
Тяжела для суставов
Оперенность плеча.

Но у крыл и у жала
Есть своя благодать…
Нам не выжить, пожалуй,
Если Небо предать.

Да воздастся сторицей
Всем, кто жалит сердца.
Ты — дежурная жрица
У скрижалей Творца.

Где рефрены сиротства
В дуновеньях цевниц —
Макияж первородства
Несмываем с ресниц.

Юнец влюбленный грезит об одном.
Он урожден, стеная без устатку,
Безликим, надоедливым пятном
Перегружать подкорку и сетчатку
Объекту страсти. Лох и селадон,
Судьбою не обласканный нимало, —
И ты подруге говорила: «он»,
А та без промедленья понимала,
Кто обречен не лечь в твою кровать,
Но в речь облечь печаль свою велику,
А имени не стоит называть,
Чтоб демонов голодных не накликать,
Взыскующих диеты кровяной,
Пикирующих злобно и отвесно.
Любимая, не я тому виной,
Что некий слог приотворяет бездну.
Тогда еще дремал подземный гром,
Весельем завлекали карусели,
А ты, как зверь, почуяла нутром,
Что сера истекает из расселин.
И если огнь гудит со всех сторон,
И если жезл Господень беспощаден,
Лети по ветру, повторяя «он»,
И образ мой составь из давних пятен.

Сгибались дерева, и грохотали крыши —
Над городом в ту ночь свирепствовал Борей
И влажной линзой слез был тротуар приближен,
Ристалище теней для ртутных фонарей.

Окрест гремящий ад ты измерял шагами,
И было не понять в абсурде ледяном:
Проекции ветвей метались под ногами
Или сама земля ходила ходуном.

И, видимо, затем, чтоб ты верней ошибся,
Искрили сгустки туч на сотни киловатт…
Разбитые сердца срастаются без гипса,
А в том, что вкось и вкривь, никто не виноват.

Циклон загнал в дома людское поголовье,
И ты твердил один на улице пустой,
Что слишком мало слов рифмуется с любовью,
Гораздо больше их рифмуется с бедой.

Рифмуется с тоской, с изменой и разлукой
Гораздо больше слов. Угрюм и одинок,
Бреди по тем теням и в темноту аукай,
Смиряясь, что весь мир уходит из-под ног.

Через тридцать лет назовут: экстрим —
тот рожон, что здесь ты тогда искал,
Где в любую ночь камнепад, незрим,
высекал огонь из дрожащих скал.
И твоей душе, вовлеченной в ток,
тем кремням под стать тусклый множить блеск,
Уходить во снах на другой виток
и, срываясь с гор, будоражить лес.
Лечь средь дряхлых пихт, что смолой сочась,
примут груз любой и завалят след.
Мы отныне, брат, литосферы часть,
а другой среды у планеты нет.

Не раздает ни бонусов, ни премий — как Господу мольбой ни докучай,
Как ни дружись с зеленым зельем — время лишь дразнит, превращая невзначай
В соломинку опору Архилоха и певчий мир — в засилье ловчих ям…
Мой сумрачный бухгалтер, дело плохо, и не сезон надеждам и дождям.
Что возвратить опустошенным недрам земного ненадежного родства,
Когда все лето каракумским ветром испепелялась бледная листва?
И не резон в людском безликом гаме вверяться слуху девы молодой,
Когда скользит суглинок под ногами, пропитанный октябрьскою водой,
Той запоздалой влагою небесной, которая, во облацех остыв
И потемнев, срывается отвесно на засухой убитые кусты,
Где вся отрада старых домоседов — защита безнадежных рубежей
В отечестве, теряющем поэтов, живущем на проценты с грабежей,
И где в чести совсем другие вещи, и нет опоры в крохотном мирке,
Где понапрасну никнет и трепещет папирус в обескровленной руке.
Здесь, в окруженье неживых растений, мой сумрачный бухгалтер, помоги
Свести баланс потерь и обретений, чтоб выплатить последние долги,
Пока еще не стиснулись границы под натиском неистовых волчат
И черные всезнающие птицы на остовах безлиственных молчат.

Трехкопеечных экономий ты грехом тогда не считал, «зайца» вез тринадцатый номер, укоризненно скрежетал, и врывались не по ранжиру, продираясь в проем дверной, безбилетные пассажиры, подстрекаемые страной. А когда наконец стихали вопли ржавого колеса, воздух ласковый колыхали соловьиные голоса. Из колоды судьбы наброски, завлекая, метал Ростов. Край жилья — переулок Днепровский, дальше — рощи. Сады. Простор. Беспредельная мнилась даль там, где наглел исполинский лопух, обведенные ветхим асфальтом, тополя не скупились на пух. Город юности мягко стелет, после — валит на «се ля ви», то ли в Индию улетели, то ли вымерли соловьи. Всем ли басням нужны морали, если сдвинулся край земли… Рельсы старые разобрали, рощи исподволь извели. Где бродил до утра с гитарой, как поганки взросли этажи… Все еще образуется, старый, не беда, что тебе не дожить. Снизойдет благодать даровая на приблуду другого, потом…
Здесь когда-то ходили трамваи, скрежеща на изгибе крутом.

Когда ты выберешь такую тропу, которой сам не рад,
Никто тебе не растолкует, что жизнь творится невпопад.
А мы витийствуем, пророчим, с картонным прыгаем мечом —
Все впопыхах и между прочим, и вовсе даже ни о чем,
Пока любовь и нежность в сумме дадут лишь приступы тоски
И станет ясно, что безумен вступивший в черные пески,
Где бедовать ему отныне, не подымая головы.
Какие пастухи в пустыне, какие дошлые волхвы?
И так непрочно и плачевно вплоть до скончания веков
Твое невзрачное кочевье — сосредоточье сквозняков.
В шкафу — знакомые скелеты, в стакане — кислое вино,
На мутных окнах шпингалеты уже заклинены давно.
Но погляди — намного ль лучше ползти, катая смрадный ком,
За злобным выводком заблудших, вскормленных черным молоком?
А шар Земли, пронзенный осью, с тяжелым сердцем заодно.
Так пусть умножится в колосьях надежд мизерное зерно.
Угрюмей сделает, добрей ли счет обретений и потерь…
К идущим за твоей свирелью не оборачивайся. Верь.
Ведь мы с тобой бредем доныне и клятвы юности храним
Не для того, чтобы в пустыне стать сталагмитом соляным.
Сердца терзающим глаголом не жертвуй скачкам и бегам
И стерегись на месте голом, где виден мстительным богам.
Но, не сумевши разминуться с тем, что грохочет за спиной,
Когда посмеем оглянуться, то станем солью рассыпной.

Срезает времени фреза азарт лица и плоти порох, как ни дави на тормоза, не избежать краев, в которых свирепствует пора утрат, нас обрекая на забвенье… Каким люминофором, брат, на стенах третье поколенье начертит знаки, наш типаж уничтожая без вопросов. Что им, глумливым, эпатаж трубящей эры паровозов?.. Воздав хвалу за право врать былым громам, былым опалам, мы помним ужас потерять себя в блужданиях по шпалам. Когда не видно ни хрена, темны слова придворной прозы, — куда вела та колея, где надрывались паровозы? Хотя теперь цена — пятак и машинистам, и мытарствам, да все не попадаем в такт с медвежьим шагом государства. С царапинами вместо ран, мы светлячки, а не светила, нам, чтобы выйти в мастера, адреналина не хватило. Мы жизнь прогрезили впотьмах, мы так и не дождались света, но в исторических томах страницы выдраны про это. Где мировой пожар гудел, нам — уцелевшим погорельцам — размер нерукотворных дел — километровый столб у рельсов. Бреду, пристрастие храня к цветущим женщинам и вишням, мое бессмертие меня переживет на месяц с лишним.
И если вправду век такой — бег до разрыва сухожилий, никто нас не возьмет в покой. А света мы не заслужили.

С горечью вникая в гомон птичий,
Ты к земле бескрылием прижат,
И напрасно иглами гледичий
Рощи твое тело сторожат,
Все равно б ты никуда не делся
В жажде рассуждений о добре…
Журавли, как маленькие «стеллсы»,
Эхолоты включат в октябре.

Врет радар, когда рыдает стая,
Голос обретая с высотой.
Оперенной плотью обрастая,
Зыбок символ в клинописи той,
Где ты сам, не постигая смысла
Собственных блужданий взад-вперед,
Ощущаешь тяжесть, что нависла
В небе, и приходит твой черед
Доверять не соловьиным нотам,
Но коротким всхлипам болевым,
На запрос небесных эхолотов
Отзываться спазмом горловым.
Высоте не отвечают хором,
Пайку одиночества грызи
Над бугристым черным косогором,
Над дорогой, распятой в грязи.
Заклейменный адовой смолою,
Знаменья и знаки различай,
Где зазор меж небом и землею
Плотно заполняют невзначай
Грусти еле слышимые звуки,
Да костров окрестных мутный дым,
Словно коды доступа к разлуке
С ангелом-хранителем твоим.