Свежий Номер

№ 6 (56), 2009

Виктор Евгеньевич Грушко — личность многогранная. Известный ученый и производственник, кандидат технических наук, лауреат Государственной премии СССР, много лет проработавший в системе оборонпрома, писатель, автор многочисленных книг, лауреат Литературной премии имени А. П. Чехова.
В новой книге Виктора Грушко «Замкнутый круг» (она состоит из четырех повестей: «Эх, война, что ты, подлая, сделала», «Замкнутый круг», «Дорога за горизонт», «Охотник Федор») заинтересованный читатель окунется в обстановку начала пятидесятых годов прошлого столетия. Автор рассказывает об ученике московской средней школы, оказавшимся в классе, больше похожем на бурсу, состав которого формировался из переростков, второгодников и осиротевших ребят, потерявших родителей во время войны. Выписанные автором образы и характеры учителей, прошедших войну на передовой, обстановка, царившая во время занятий в этом необычном классе, показывают, как сверхчеловеческие испытания могут изменить психику и молодых учителей, и учеников, жизнь людей того времени. Времени всеобщего дефицита всего, что необходимо для существования человека — пищи, одежды, жилья, культуры. Читатель с развитым воображением переживет вместе с автором краткие мгновения встречи со Сталиным во время его поездки на Юг страны, увидит школу, класс, улицы и обстановку в Москве, царившую в городе в мартовские дни его смерти и похорон.
В послевоенное время в Москве было много вооруженных бандитских групп. Так случилось, что одна из таких групп осела на чердаке дома, в квартире на верхнем этаже которого жила семья малолетнего, но уже достаточно наблюдательного героя повести «Замкнутый круг». Рано лишившись мамы, он много времени проводил во дворе, который его и воспитывал. Не проходило ни одного дня, чтобы кто-то не подрался или не нашкодил в этом дворе, который, кстати, располагался напротив Бутырской тюрьмы, в Тихвинском переулке. Конечно, он участвовал в этих мероприятиях, и что из этого получилось, читатель узнает из упомянутой повести.
Но не все вокруг только «мрак и слезы».
В повести «Охотник Федор», автор описывает свое пребывание в дальнем селе, в Костромской области и знакомство с коренным жителем этого края, селянином, коммунистом, а по призванию — романтиком и охотником Федором Ксенафонтовичем. Уникальным человеком, прошедшем на передовой две самые кровопролитные войны в двадцатом веке — с финнами и немцами и оставшимся живым и без ранений! Долгие ночные беседы в одинокой избе, расположенной на высоком берегу реки Неи, разговоры о войне и послевоенной жизни в этих краях, об охоте и жизни родителей Федора, которые здесь тоже жили, легли в основу этой повести.
Повествуя от первого лица, автор рассказывает о запоминающейся красоте весеннего хвойного леса, реки, об удивительно чистом состоянии этого царства в период его пробуждения после зимней спячки. В это время в лесном царстве-государстве начинаются брачные игры тетеревов, глухарей, лес наполняется звуками токовищ тетеревов, их бормотанием; и в лесу нет никаких других звуков, кроме вечных звуков любви, которым тысячи лет. А над рекой восходит, пробиваясь сквозь туман и постепенно рассеивая его, Солнце! Эта незабываемая картина вечна и прекрасна, как сама жизнь.
Именно такими людьми, как охотник Федор, и может быть разорван замкнутый круг, по которому следует человеческая история постоянных войн и невзгод. Недаром автором эпиграфом к книге взято стихотворение Булата Окуджавы, подтверждающее эту мысль:

Эта же мысль нашла подтверждение и в заключительной повести данной книги «Дорога за горизонт». В ней описывается и прекрасный летний отдых родителей с малолетним сыном на золотом пляже Азовского моря, и тихий шелест волн при движении лодки по пруду Кузьминского парка, и все то, что олицетворят мирную нормальную жизнь простого человека. Автор живописует события, вероятность свершения которых столь мала, что не поддается осмыслению. Однако они происходят и имеют позитивные последствия. И там же есть и характер женщины, подстать охотнику Федору, которая в возрасте девяносто восьми лет сломала шейку бедра и после двухмесячного лечения сумела встать на обе ноги.
Прочитав эту небольшую по формату книгу, ознакомившись с реальной жизнью недавнего прошлого, читатель невольно мысленно задается простыми вопросами, на которые нужно искать ответы в своих размышлениях и наблюдениях, в литературе, развивая тем самым себя и делая свою жизнь более содержательной и интересной.

Среди прочего, из традиций «шестидесятничества» осталась нам в наследство манера делить человечество на «физиков» и «лириков». Правда, с тех пор градации усложнились, — например, внутри этих огромных категорий также выявились группы, подгруппы и прочие «слои». Сейчас уже всякому ясно, что в среде литературных деятелей есть свои «физики», свои «лирики» — а есть и свои «метафизики».
К метафизикам, по моему глубокому убеждению, относится поэт Сергей Зубарев. И книга его стихов «На бульваре имени Тупого», выпущенная в серии библиотека журнала «Дети Ра», — лучшее подтверждение метафизичности этого автора.
Сделав такое парадоксальное утверждение, необходимо прерваться и объяснить, что значит «метафизика».
В устах одного из родоначальников русской «метафизики Всеединства» Владимира Соловьева «Метафизика, или первая философия» трактовалась как «умозрительное учение о первоначальных основах всякого бытия или о сущности мира. Слово «метафизика» произошло случайно. Когда ученики Аристотеля приводили в порядок все его сочинения, то 14 книг с рассуждениями о первых причинах, оставшиеся после учителя в недоработанном виде, были помещены после трактатов о физике и обозначены, как следующая за физическими (книгами) — мефбфб шхуйкб (буквально — после физики)… Понятое в переносном смысле, название метафизики указывает на изучение того, что лежит за пределами физических явлений». Дабы не вдаваться во все тонкости метафизики Вл. Соловьева, приведу еще несколько тезисов из его представлений о метафизике — тех, которые могут быть проассоциированы с поэзией и творческим воображением: «…Никакая метафизика не имеет притязания быть абсолютным знанием во всех отношениях, а, с другой стороны, всякая наука заключает в себе знание в известном смысле абсолютное. …Помимо этих формальных истин, есть в науке истины материальные, признаваемые самими учеными как абсолютно достойные. Так, для всякого биолога существование изучаемого им органического мира есть истина абсолютная: он с абсолютной уверенностью знает, что этот мир есть действительное бытие, а не мечта его воображения; оно полагает безусловное, а не относительное только различие между действительными организмами и такими представлениями, как гиппогрифы, фениксы или говорящие деревья. …Подобным образом и в психологии: мое слово или действие есть явление или обнаружение моих скрытых состояний мысли, чувства и воли, которые непосредственно не даны постороннему наблюдателю и в этом плане представляют для него некоторую «непознаваемую сущность»; однако, она познается именно через свое внешнее явление; но и эта психологическая сущность — например, определенный акт воли, — есть только явление моего общего характера или душевного склада…, который, в свою очередь, не есть окончательная сущность, а только проявление более глубокого — задушевного — существа… По способу бытия системы метафизики различаются на два типа: 1) статический, или метафизика пребывания (субстанционизм) и 2) динамический, или метафизика изменения (процессуализм)...»
Пожалуй, этого достаточно.
Сборник стихов Сергея Зубарева «На бульваре имени Тупого» носит пояснение: «авторское избранное из виртуальных книг (тексты 1991 — 2008 гг.)» — и уже это уточнение указывает на некую нематериальность и умозрительность «виртуальной» поэзии, которая нам представлена в обыденном виде книги-брошюры. Это второе «бумажное» издание стихов Сергея Зубарева. Но известность и славу поэт обрел больше в ходе «виртуальной» поэтической деятельности — о чем напоминают отзывы его друзей Петра Капкина и Сергея Бирюкова на обложке. И правда, стихи, что гордо красуются на страницах сборника, куда лучше воображаются в мерцании компьютерного экрана, чем в неизменности бумаги:

И так далее. Пожалуй, памятливые столы, бродячие пальто и пугающие мундиры слонов у Зубарева — это те же «гиппогрифы, фениксы или говорящие деревья» у Соловьева. Поэт располагает собственным «абсолютным знанием» о «непознаваемой сущности», рождающейся из его «скрытых состояний мысли, чувства и воли, которые непосредственно не даны постороннему наблюдателю». Постороннему наблюдателю — разумеется, читателю, — остается только принимать на веру абсолютное знание Сергея Зубарева, которым тот щедро делится с нами на протяжении более чем ста двадцати страниц книги. Объем написанного и поэтический «стаж» Сергея Зубарева подчеркивают верность его избранной стезе… даже нет — доказывают, что он действительно живет в мире, что «после физики». И понять этот парадоксальный мир можно, лишь отказавшись от попыток постичь пространство, время и творчество «геометрическими» методами измерения и пятью физическими органами чувств. Причем с такой же дерзостью обитателя иного, «послефизического» мира, с которой поэт препарирует детали повседневности, он обращается и с макрокосмом:

или

И со временем:

И даже со вселенной вещей:

Оба способа бытия системы метафизики — статический, или метафизика пребывания и динамический, или метафизика изменения — в поэтике Сергея Зубарева представлены. Причем многоплоскостно и разновекторно: как в отражении его мира:

так и в диалектике самого творчества, развивающегося на бескрайней метафизической платформе и закономерно переходящего в собственную философскую систему:

Понятно, что метафизиком Сергей Зубарев не перестанет быть никогда. Да он и не может этого сделать. Его будущее намечено уже сейчас, этим вот «Антидиалектическим материализмом».
Дальше — больше: собственное философское учение, собственные апостолы и пророки, собственная картина Мироздания…
Берущая начало не где-нибудь, а на бульваре имени Тупого.

Анна Логвинова условно принадлежит к поколению «Дебюта», как теперь принято говорить. Хотя бы потому, что была лауреатом этой молодежной премии в 2004-м. Однако по существу ее поэтика не только радикальным образом отличается от той, что принято опознавать в качестве поэтики этого поколения. Но и в целом — весьма сильно отличается от всего произрастающего ныне в словесном огороде нашей поэтической империи.

Это не первая книга Логвиновой. Первая — «Осеннее-зимний разговорник» вышла в 2001-м году в Москве в подозрительном издании некоего издателя Степаненко в соавторстве с Мелкиным (Дмитрием Филипповым). Логвинова же поименована там как Аня, и эта уменьшительно-ласкательность сохранилась в ее псевдониме по сей день. В той первой полкнижке Логвиновой много ярких стихов, некоторые из них вошли и в новое издание, стихотворение из первого сборника даже дало название второму:

Судя по толщине новой книге Логвинова — не слишком плодовитый автор. Все-таки вторая книга за восемь лет и всего-то шестьдесят страничек, причем стихи набраны не в подбор, они аккуратно расставлены по индивидуальным страницам. Но от этого их не кажется меньше, а цитировать хочется с удвоенной силой.

Логвинова делает стихи не из «сора» в интерпретации Анны-всея-Руси-Ахматовой, а из воздуха. Воздуха, которым дышат дети, не знающие о райском грехе Адама и Евы. И, как настоящий добиблейский ребенок, говорит Логвинова на всех языках, которые подвернутся — русском, украинском (проговаривая свои винницкие корни), английском… Не удивлюсь, если заговорит на любом другом.

Она до сих пор боится быть взрослой. Наверное, поэтому и — не Анна, но — Аня. Замужество, дети — это еще не повод перестать быть ребенком. Не в смысле инфантильности. В смысле видения мира. В этом смысле Логвинова — та же, что и в пять, и в десять лет — влюбленная в своего отца девочка, восхищенная тем, что он — полярник и пишет стихи, для которой мама Наташа (ей она посвящает книгу) — скорее старшая подружка, нежели взрослая тетя из взрослого мира.

Поэтесса Анна Логвинова — несомненно, романтическая идеалистка. Есть такой тип женщин. Это самый что ни на есть первый тип женщин на Земле — такими они были в доисторическую эпоху, такими самые избранные из них остались и теперь.

Типаж лирической героини Логвиновой не следует классическим образцам холодно-презрительной Ахматовой и истерически-трагической Цветаевой. Ее героиня добра, нежна, в ее мире хочется остаться… А она еще и спрашивает, сомневается:

Когда мечта лирической героини сбывается, как она себя ощущает во времени и пространстве?

Однажды критик Сергей Арутюнов (он же написал предисловие к книге) назвал Анну Логвинову гениальной. Кто-то воспринял это с юмором, кто-то пропустил мимо ушей. Не знаю, есть ли те, кто хотя бы мысленно с ним согласился. Я склоняюсь скорее к тому, чтобы согласиться с Арутюновым. Потому что делать поэзию из того материала, из какого ее делает Логвинова, может только очень уверенный в себе и очень талантливый человек:

Практически все стихи Логвиновой написаны по мотивам собственной жизни или жизней каких-то близких ей людей. У нее почти нет того, что называют «литературщиной», что, кстати, само по себе как явление, не кажется мне ни плохим, ни хорошим. Важно — как это написано. И все же Логвинова — не из тех, кто оглядывается на культурный слой, она создает свой собственный. Но неожиданно мы находим и у нее стихотворение, где автор пытается провозгласить свой взгляд не на мужчин и женщин, но — на поэзию:

Логвинова даже поэзию пытается «одомашнить» — белыми печами, взбиванием масла, списком вещей в дорогу. Она фактически отменяет духовно-физиологический опыт Серебряного века с его обязательными «изменами мужьям», «изменами женам». И это тогда, когда этот опыт в сегодняшней нашей жизни казалось бы как никогда более востребован — после асексуального официоза советской эпохи свобода нравов и духовных исканий захлестнула телевидение, искусство, литературу, страну. Логвинова кажется настолько отставшей от жизни, насколько может быть отставшим всадник, скачущий прочь от линии фронта. Это не ее война, она — не дезертир, она — вестник нового, послевоенного времени — белый всадник на белом коне. Она скачет, чтобы возвестить о поражении победителей.

К стихотворениям Елены Исаевой, собранным в книге «Стрелочница», просится целый ряд обобщающих определений, какими обычно награждают лирику, написанную женщиной: «доминирующая женскость/ женственность», «обнаженные эмоции», «увлеченность собственными переживаниями / ориентированность внутрь собственного я», «потрясающая точность деталей / внимание к мелочам жизни», «тончайшая ирония / самоирония», «стремление к красивости каждого стиха и стихотворения» и некоторая возвышенность всего склада речей и помыслов…
И все эти определения будут справедливы. Но… их недостаточно.
Или скажем так: их недостаточно, пока они предъявлены «россыпью». Груда кирпичей — еще не дом. Набор характеристик чьего-либо творчества — еще не постижение оного. И летучая прелесть стихов Елены Исаевой, напоминающая дуновение аромата духов, отнюдь не сводится к гендерной принадлежности этого автора.
Совсем попросту: Елена Исаева, конечно, обаятельная женщина, однако ее стихи мы любим не за это. Очаровательной женщине поэзия может «идти», как прическа, макияж и аксессуары, но сводить роль литературного творчества в жизни пишущей женщины только к еще одному элементу имиджа — увольте, это грубейшая ошибка, причем граничащая с неуважением!
Именно поэтому я предпочитаю не давать оценок вроде «типичные женские стихи», «типичная женская проза». Типичность вообще удел ремесла. Как только уровень владения пером выходит за пределы «необходимого технологического минимума», подразумевающего ремесло, — так говорить о типичности того или иного поэта / поэтессы становится несерьезно. Тем более, что «типичной женщины-поэта» представить себе невозможно. И даже статистика задумается, существует ли единица «типичная женщина» (как и типичный мужчина»). И даже психология не сможет провести четкой границы между «мужским» и «женским» мировоззрением.
Елена Исаева, на мой взгляд, в своей поэзии давно перешагнула планку «ремесла». Нынешнее ее состояние в Слове называется «мастерством». Ей еще есть, куда расти — до уровня гениальности… но, впрочем, может быть, отдаленный, точно горизонт, предел гениальности — не цель для этой поэтессы. У Елены Исаевой выстроен собственный поэтический мир, в котором ей, как правило, настолько уютно, что стихи рождаются в основном тоже уютные и мирные — что не может не порадовать читателя, порой ежащегося от потоков чужой боли или креатур искривленного подсознания. С Еленой Исаевой читатель беседует на равных и по-дружески — словно бы сидя за столиком кафе, одного из ее любимых поэтических «антуражей», или прогуливаясь по романтичным улочкам старого Таллинна, другого привлекательного для Елены экстерьера, или просто по московским бульварам, неизменным «спутникам» ее поэзии («И мы пока еще вдвоем — / Как украшение бульвара»).
Да, книга «Стрелочница» начинается с патетической ноты: «Я слышу звук. И я верна ему. / И больше в целом мире — никому». Но дальше с истинно поэтической вольностью и непосредственностью Елена Исаева изящными теоремами стихов доказывает, что верна она не только Звуку, но и совсем обыденным данностям: любви к мужу, любви к сыну, любви к друзьям, любви к детским воспоминаниям, любви к приятным прогулкам, любви к неспешным беседам, любви к любовным переживаниям…
О, любовная тема — едва ли не лейтмотив сборника «Стрелочница»!
«Ты — мое ранение сквозное. / Ты — моя свобода и тюрьма», «Как одинокая кариатида — / мраморная такая, / это, ох, небо нашей любви / я держу своими руками…», «Моя история любви / Мне с книжной полки улыбнется…», «…Но радует очень одно — / Я не разучилась влюбляться, / Сходив в воскресенье в кино». И в этом, казалось бы, хоженном-перехоженном, аж истоптанном «поле» Еленой Исаевой совершено маленькое чудесное открытие, которое хочется привести целиком:

Удивительно «живое» стихотворение с яркой личной интонацией!
Но любовная лирика, поэзия об отношениях мужчины и женщины, хоть и количественная доминанта сборника «Стрелочница», — все же не главное (прошу прощения у автора за эту догадку!) его содержание. Для того, чтобы понять, что главное, нужно «приподняться» на следующий уровень над самым частым пониманием слова любовь — отношения полов. Этот уровень — библейские истины «Бог есть любовь» и «Возлюби ближнего своего», в котором ближний, как мы знаем, не обязательно спутник жизни или сосед по месту обитания. Ближний — это Человек.
На любви к людям (ох, нелегком занятии!) и зиждется «культурно-психологический» мессидж книги стихов Елены Исаевой. Кстати, архаичный глагол «зиждется» я употребляю не случайно, а в силу его смыслового родства с образом кариатиды, не раз обыгрываемой Еленой Исаевой:

Вот здесь, пожалуй, можно было бы заострить внимание на самоиронии сильной женщины, применяющей все свои таланты для спасения мира… В том числе — Любовью к Ближнему (в широчайшем смысле слова).
Такою любовью не могут похвастаться очень многие из современных литераторов, любящие и в жизни, и в искусстве только себя… Не о таких ли персонажах горестный вздох Елены Исаевой:
«Они прикинутся судьбой, / Хотя больны неизлечимо / Собой, собой, собой, собой…»?
Смысловой стержень и опора всей книги — это стихотворение, давшее название: «Стрелочница». Оно резко выбивается из всех контекстов, намеченных Еленой Исаевой — кроме контекста Любви к Ближнему и Восхищения им. Точнее — Ею. Стрелочницей на забытом людьми, не потерянном только Богом перегоне, живущей на полустанке, где «только домик, крыльцо и собака. / И вода из железного бака». Где «рельсы глухо гудят, беспокоясь, / и тебе эту дрожь отдавая». Где предназначение стрелочницы одно и то же изо дня в день: «Ну, иди — ты одна тут живая! Ты одна переводишь тут стрелки…»
Из «пейзажно-жанровой» зарисовки внезапно вырастает, ни много, ни мало, рассказ о женщине, регулирующей весь мировой порядок:

Да… Перед контрастом единичности и незначительности простой судьбы Стрелочницы и ее высокого предназначения хочется снять шляпу — хотя женщина перед женщиной голову не обнажает, по правилам этикета…
Надеюсь, что неразумного сексизма никто из читателей этой рецензии (почему, мол, «стрелочница», а не «стрелочник»? Сразу видно, дама писала!) не проявит.
Мне остается лишь добавить, что стихотворение «Стрелочница», на мой взгляд, придает сборнику стихов Елены Исаевой «Стрелочница» вескость и серьезность заявки в литературе — ту полновесность, за которой кончается ремесло и начинается Мастерство. И беспокоиться теперь Елене Исаевой нужно лишь о том, чтобы последующие книги удерживались на достигнутом уровне, а лучше — выше.