Свежий Номер

№ 10 (108), 2013

Река течет и там, где не должна бы течь,
сквозит, струясь, в переплетеньях веток.
Путь в гору, как возвышенная речь,
путь под гору — два слова напоследок.

Люблю, люблю жар четырех крестов,
белянку-церковь в старорусском стиле,
на ржавой двери маленький засов,
чтоб воры хоть на миг повременили.

Люблю, люблю пионов чахлый куст,
растущий месяц с колокольней вровень
и всю Тарусу, без которой пуст
ваш Мюнхен, полный всяческих диковин.

Эмиграция — такая суета,
в суете проносишь ложку мимо рта,
не упомнишь ни дворцов, ни базилик,
как насмешка над родным, чужой язык.

Эмиграция идейною была,
била в «Колокол», во все колокола.
Эмигрантом был и сам великий Дант.
Измельчал наш престарелый эмигрант.

Так устал от груза пройденных дорог,
изболелся, исстрадался, изнемог,
что решился: «Закругляться буду тут,
где дожить по-человечески дадут».

Интересно, посещал ли грозный Дант
многошумный, как базар, социаламт,
получал ли кучку фунтов Искандер*,
будто вышедший в тираж пенсионер?

Наш везде поспеет... Зная, что почем,
растолкнет сородичей плечом,
сэкономит, чтоб не только есть и пить,
но на мир взглянуть и книжицу купить.

«Тамиздаты» прогремели и прошли.
Кто теперь тут единицы, кто нули?
Человек нигде не может быть нулем,
ибо Божий дух струится в нем.

Эмиграция, конечно, суета,
но открылись проржавевшие врата,
и в чужое небо впаян, как бриллиант,
битый жизнью, но живучий эмигрант.

Иисус, но не Христос, а Навин,
который к солнцу «Стой!» воззвал.
С ним, дерзким, Гавриил Державин
себя недаром рифмовал.

Не жены, чьей красе семитской
красы небесной отблеск дан,
омытые и древней миквой,
и погруженьем в Иордан,
а их праматери... Не тесно
в шатре, где лишь она и он,
разверсты нежные ложесна,
чтоб множить семя сих племен...

О иудеи! Вас не может
никто спокойно перенесть.
Вас будут гнать, корить, корежить,
петь дифирамбы в вашу честь.

Отец на два тысячелетья
отпустит вас, но у ворот
все будет ждать: «Я с вами, дети!»
и снова дома соберет.

Здесь Дух Святой... О нем радея,
опять ковчег воздвигнет Ной,
я полюбила иудея,
и гибну в нем — и Бог со мной.

Бить, сокрушая, зеркала,
бить стекла — окна и витрины...
Толпа, зверея, прокляла
иуд — они одни повинны

в том, что нищает бедный люд,
жиреют толстосумы. Немцы
на горбоносых спину гнут.
Всем заправляют иноверцы.

Еврейские гешефты — вдрызг!
Звезду Давида — за решетку!
Я слышу окаянный визг,
как прокаженные — трещотку.

Бить все, что отражает свет,
вбивать осколки в мрак и сырость...
Темнее ночи в мире нет,
навеки солнце закатилось.

Одумайтесь! Сквозь блестки слез
в соборах и Пинакотеке
на вас глядит еврей Христос...
«То Бог, а это — человеки».

Для лжехристиан не сыщешь злей
врагов, чем те, в чьем доме Тора.
Благословенный город сей
Был как Содом и как Гоморра...

Господь народ свой отстоял,
хоть многие ушли до срока...
Один таинственный кристалл
во тьме светился одиноко.

Не вечен мрак, не вечен страх,
вот-вот, пока еще не поздно,
к ногам подросшей Анны Франк
он упадет и вспыхнет звездно.

Есть мания величия,
есть мания преследования...
Все отговорки лишние,
к чему пустые сетования?
Германия-гурмания* —
есть и такая мания.

Из Шри-ЛанкИ и Косова,
из Киева и Витебска
толпа разноголосая:
— Даешь нам вид на жительство! —
раз правильно оформлены,
вы будете накормлены.

Не то чтоб всем по ложище —
кому-то и по ложечке,
не то слизнут чудовища
со всех пирожных розочки.
Расчетлива Германия
и тем она гуманнее.

Окорока — пионами,
а розы — сливки взбитые...
Все кажутся влюбленными,
лишь потому, что сытые.
Поверишь, вкусно кушая,
в хозяйское радушие.

С немецкою балладою
сравнимы кексы-пончики.
А с лагерной баландою
здесь навсегда покончено.
В Дахау и освенцимы
вбит кол (беседа с немцами).

Как не хвалить Германию
с халявными обедами?
Про случай с кашей манною
нам братья Гримм поведали.
Кто знал, что доиграемся:
той каши нахлебаемся?

Пока ее я славила,
Германия-кормилица
цветных под душ поставила,
велела дольше мылиться,
дала приют отверженным,
а всяким необрезанным
из племени Давидова
бессрочный паспорт выдала.