Свежий Номер

№ 3 — 4 (29 — 30), 2007

Быть может, самый значительный из американских поэтов второй половины двадцатого века», — так Американская Академия поэтов, подводя итоги века, охарактеризовала Роберта Лоуэлла (1917 — 1977). Лоуэлл родился в Бостоне в привилегированной и одной из самых известных в городе семей. До него эта семья дала американской поэзии двух выдающихся поэтов: Джеймса Рассела Лоуэлла и Эми Лоуэлл, вместе с Эзрой Паундом возглавлявшую группу имажистов.
Получив филологическое образование в Гарварде и в Кенион-колледже в Охайо, Лоуэлл занялся преподаванием. Он был пацифистом и отказался служить в армии в годы Второй мировой войны, за что был на короткое время заключен в тюрьму; впоследствии он протестовал против войны во Вьетнаме. Уже в двадцать лет он был автором объемистой папки со стихами, которые впоследствии — после строгого отбора — вошли в его первую книгу «Страна непохожести» (1944).
Следующая книга Лоуэлла — «Замок лорда Уири» (1947) — принесла ему широкую известность и была отмечена Пулитцеровской премией. Постепенно его стихи становятся все менее формальными, он отказался от традиционных размеров и ритмов. Самое главное для него в эти годы — выработать свой неповторимый поэтический «голос». Его тексты, достаточно сложные, вполне доходчивы; они стали образцом так называемой «исповедальной поэзии», в них поэт ведет прямой разговор с читателем.
Книгу Лоуэлла «Постижение жизни», вышедшую в 1959 году, часто сравнивают с «Бесплодной землей» Т. С. Элиота — критики пишут, что обе книги навсегда изменили лицо мировой поэзии. В 1973 году была опубликована книга Лоуэлла с обманчиво простым названием «История». Почему Лоуэлл обратился к истории? Вот как он объясняет это сам: «Великие, эпического размаха события не проходят бесследно. Конечно, сведения о них используются в процессе обучения, в целях пропаганды или накопления знаний — но у них есть и некая таинственная метафизическая значимость. Постигнув ее, мы приближаемся к пониманию характера какой-либо нации». Лоуэлл не просто констатирует события, он смотрит на них с точки зрения философа и заглядывает не только в прошлое, но и в будущее. Потому, наверное, эти стихи о тирании и лицемерии, терроризме и медико-биологических экспериментах звучат так актуально и сегодня.

Ветер заставляет деревья скрипеть, как деревянные игрушки;
живая изгородь — виноградная лоза,
кусты трех-четырех видов, черная ольха —
трепещут, причудливы и непостоянны, рождая
сотню оттенков зеленого. Темным теням
недостает черноты, белым лепесткам — белизны.
Страна — если заглянуть за изгородь, за стену —
поросль нежных побегов, которые легко погубить.
Сталин... что побудило его взбираться на дерево власти?
Люди ли, уложенные в землю вместе с зернами,
его ли подручные, умерщвленные, как паучьи самки?
В большом брюхе переваривается лишь успех. Этого человека
сделала тем, кем он стал, страсть к жестокости,
к топтанию икон. В этом он и выразил себя.

«Есть строки вдохновенные у каждого французского поэта,
но у кого найдешь хотя бы шесть подряд?» —
однажды вопросил Поль Валери. То был счастливый день
для Князя тьмы. Нужны слова мне
весомые, трепещущие, словно плоть живая,
но я обрел лишь станиолевое пламя, отблеск негасимого
огня, что мне сиял и в детстве…
Юдолью перемен назвать я мог бы жизнь:
у нас то новая машина, то жена,
а то и новая война.
И все же, только если болен я иль обессилел,
зеленым, словно молодой росток,
мне видится горящей спички пламя.
В таком вот странном мире жить желает нигилист,
и вечные холмы дробит он взглядом на песок и камень.

Нас скоро заморозят. О, пустяк — привычны мы к недомоганью.
Конечно, в холодильнике у нас испарины не будет —
сперва. Не будет и болезней,
и пробка с каждым днем все легче станет поддаваться.
Вот только будет ли естественным дыханье?
Когда-нибудь изгладятся улыбки —
и станем в злобе мы скользить по темным льдам —
игрушки для теченья, рыбы хладные.
Небытие уже не наказанье, не заслуга,
а повседневность — жизнь, что длинновата для комфорта,
но коротка для совершенства,
для пути от динозавра к кроманьонцу…
…и невозможность поболтать по вечерам, одно самопознанье —
так медики-студенты изучают на себе скелет.
А рядом, среди льдов,
старинные друзья и мамонтово мясо.

Первый праведник на заре нового времени,
узревший некий багрянец, узревший в себе убийцу,
понял, что красный тростник в его красных пальцах сладок,
что кровь пастуха подобна крови волка.
Джонатан Эдвардс молился о том, чтобы считаться
худшим из смертных.
Он был порядочный человек, и он молился не зря —
кто из нас не думал о себе так же?
Каждую ночь я лежу на целительном одре сна;
два или три раза в неделю я, пробуждаясь,
сознаю, что грешен. Нет, все семь раз.
Даже Бог не в силах проснуться более молодым,
чем он есть, не может и осушить чашу с ядом —
а ведь он лучший в этом, возможно, лучшем из миров!

У подножия линкольновского мраморного мемориала,
                                    слишком белого,
под обелиском в честь Вашингтона,
                                    слишком высоким,
глядящимся в зеркальный пруд,
                                    слишком удлиненный,
под красноватыми осенними деревьями, поднимающимися
в стылое небо вместе с беспощадными
мегафонными призывами к миру,
шагаем мы, взявшись зачем-то за руки (правда, это приятно),
размыкая цепь лишь затем, чтоб закурить
иль протереть очки. Мы похожи на новобранцев
в первом боевом походе. Вокруг суетятся фотографы, девицы,
отцы города. Страх, торжество, растерянность, разброд…
Наше зеленое воинство растянулось по зеленым лугам.
Навстречу — другое воинство: герои, гориллы, марсиане
в блестящих зеленых касках, с новенькими винтовками.

Там, где сгрудились двое ли, трое
тех, чьи мечты, к сожаленью, мне чужды, —
лысых, седых и юнцов, а также и женщин, —
сидел я в закатной тени Пентагона, Бастилии нашей,
разминая затекшую ногу, тоску унимая
моего любопытного робкого сердца. Тут и услышал я
речи, проникшие в думы мои с этих пор,
и понял, как слабы мы были, как правы.
Сержант из военной полиции все повторял: «Идите
сквозь их ряды. Сидящих, не троньте». Зеленые тени
просочились меж нами, как влага. Вторая ж волна
нас опрокинула навзничь и в землю вдавила.
Благословен будь, солдат, подавший мне руку,
помогший на ноги встать и спастись.