Свежий Номер

№ 10 (96), 2012

Так вот однажды играли в бутылочку.
Мою любовь тогда звали Ирина.
Колготок еще не было, чулки что-ли.
Попало на нас, вышли в переднюю.

Я точно не знал чего делать, стоял и маялся.
Она, оказывается, уже спала с Мишкой.
Он потом рано умер, инфаркт, кажется.
Потом призналась: как вышло, так вышло.

А теперь что ж, они-то где, а я там же.
Ищу-свищу, пепел ворошу, сплю с кошкой.
Есть ПМЖ, бухло, но все же
думаю, чем еще доказать, произвести впечатление —
орлом ли решкой?

Но режет ветер навзлет навыворот.
Водка сквозит невозвратным лезвием.
Может, все же возьмет да вынесет? —
Но здесь время другое, проснешься чуть свет:
ее давно, давно уже нет, лишь стол да порог
да рассветный иней.

дома кажется совсем темно, а на озере еще светло, и месяц.
c давних пор стоит еще вино в ящике под той скрипучей лестницей

замер пастернаковский наш лес, хотя слишком влажно и пропитана
дальним океаном ткань небес, но и звезд тут видимо-невидимо
отопью глоток без света. ночь успокоит темным покрывалом.
тихо дышит, остывая, печь, словно шепчет сколько жить остало...

Мой остров утром покрывает туман.
Изморось проникает в трещины обызвествленной жизни.
Он — самый необитаемый из дальних и безымянных стран.
Где-то рядом дыхание дымной бездонной бездны.

Впрочем, бездна эта сродни синему океану.
Витийствует где-то близко и по умолчанию
я вроде бы вижу: архетипы, символы, ну а, в общем, пену.
В свисте ветра из бухты слышится обещание.

Никто мой остров не видит на звездном своем пути,
но тревожатся. Тут зияют дороги, тропинки, двери.
Средь озерных кривых зеркал себя с огнем не найти.
Но моим теплом питаются ночью звери.

Была тут одна, так тоже и след простыл.
То серьгу найду, не то невпопад вскрикну
во сне. Да, и кто это сном назвал. Быль, не быль.
В снах жизнь обычно бывает смазанна и безлика.

Но наяву по острову я иду один
в ежедневный обход, от сырой зари до полуночи.
А что обходить-то: чертовщина, бурелом, да дым,
и вдали давно погасли призывы о помощи.

Разве жизнь эту можно вынести,
просыпаясь и засыпая?
Словно тайная горечь выкреста
все же дышит едва живая.

Ничего не понять, не ведая
где те струны, что за пределом
цвета, звука. Но с тьмой беседуя
вдруг поймаешь звук между делом.
И поймешь — до конца не вынести
одиночества тень прозрачную.
Две души за пределом истины
словно дали обет безбрачия.

Так тоска пьет опивки прошлого,
дышит давним прикосновением.
За окраинами заросшими
ветра темного дуновение.

Опять озноб, провал, температура,
плывущий остров на границе ночи,
когда встает родной двойник наутро,
пытаясь разглядеть себя воочью.

Как близнецы, глядят из жизни друг на друга,
(невидимое зеркало природы),
подруга выживает жизнь подруги,
неся в груди оскомину сквозь годы.

Но я тебя простил, простыл наутро.
Мы вместе горький кофе пьем на кухне.
И словно тень невидимого брата,
условная, со мной легко и глухо

с твоей сестрой идет по побережью,
как новобрачные от алтаря до гроба.
Как лезвием коснулся ветер свежий
горячей кожи. Я проснулся от озноба.

На том конце земли, как камень в озеро
упала птица в глубь оконной рамы.
Так вспышка боли под покровом севера
кольнет навзлет насквозь пройдя нежданно.
Какой-то знак. Но, очевидно, свыше
в завесе туч неясно, что пропало.
Который год мы отблеск вместе ищем,
наставив вверх прозрачное лекало.

Но есть у нас в моем затихшем доме
на черный день по выкройке надежды.
Падение — наверно — это омен.
Мы проживаем вместе где-то между

двух стран на пересадочном вокзале,
(вокруг в полях нерукотворны зимы)
в печальном ожиданьи, чтоб позвали.
Но, видно, кто-то перепутал имя.

Рядом с собой сижу
И ничего не знаю.
Что-то я слышал,
Осенние листья жгут.
Где-то стареет моя родная.
Тянется крепкий жгут.

И я с собой говорю,
Я говорю: не поздно,
Вот, например, к ноябрю
Выйти на край той бездны,
Тающей в дым к утру.

Но, обернувшись вслед,
Глянешь, себя не знаешь,
Тусклый фонарный свет
Сильно черты искажает,
Тянутся тени две.

Ищешь впотьмах себя,
Ищешь навзрыд, наощупь,
Память, черты огрубя,
Напомнит тебе наотмашь
Все, что лежит на дне
В тихом глухом растворе.
Снится под утро мне
Под Херсонесом море.

Если в бездну смотреть достаточно долго,
бездна глядит обратно в глаза.
Пора собираться в дорогу, замолкнув,
выйти из дома, не глядя назад.

Путь этот долог и необозначен.
Дверь закрываешь последним ключом.
В овраг уплывают заборы и дачи.
Женщина вслед окликнет: зачем?!

Там за немым, замерзающим полем —
в необозначенный дальний уезд:
там жители сыты просыпанной солью,
там фосфором светится смешанный лес.

Все глуше я помню родные пенаты.
Все ближе граница ничейной земли.
Но, если дошел, если был там когда-то:
там каска твоя, котелок и лопата
и сорванный знак, чтоб потом не нашли.

Не нужно возвращаться наугад.
Да и вообще, зачем о возвращеньи.
Как к нумизмату стершийся пятак,
засахаренное дачное варенье.

Наука расставанья: дверь купе,
закрытый терминал аэропорта,
глушителя расстрел, дым и т. п.,
оставленная груша натюрморта.

Закрыв глаза, найдешь себя среди
зеркальных душ семейного портрета.
И понимаешь — там уже и ты,
мелькнувший в блике утреннего света.

Неподвижен остаточный воздух
в тайниках анонимного леса.
Путь до станции тихой недолог.
Отправление неизвестно.

Я отмерил остаток дороги
и наощупь нашел документы.
Осветив направленье побега,
лунный диск утонул, как монета

Позабытого государства.
И на фото, глядящие мимо,
бледны лица с видением счастья,
потускневшие в сепии дыма.

Длится слов случайных горечь.
Тени мечутся во тьме.
Перед сном гуляет горе,
на носу его пенсне.

Лучше выпьем чаю вместе,
будем дома, сломан лифт.
Все равно доходят вести,
и душа во сне болит.

Разговаривают души,
все же легче говорить.
Ночью ты меня послушай,
утром кашу мне свари.

Ядовитых цветов в мерцании бара
сосущие губы в холодном растворе.
В змеиных извивах — левантская пара.
В ползущих потоках греховного пара
лоснящийся треугольник безумья
и насекомое татуировки.
Бэкграундной музыки медленный зуммер.
Без поводков когтистые девки.

Желанна и страшна исчадия свора,
и сладкая пудра подобьем дурмана.
Внезапно сквозь морок животного гама —
случайно блеснет блесна разговора.
В табачном тумане полуночной серы
встречается взгляд родной и смиренный.

Я живу с фантомом голоса.
Он звучит, дышит, шуршит в ущельях
моей души, по соседней крыше
в заоконном гуде и в лесной глуши,
в городских ульях.

Он становится странным, далеким, но распознаваемым,
плывет по кайме сознанья, в объявлениях аэропорта.
Когда я слышу то объявление — сжимается горло,
и я ищу билет подсознательно.

Голос текучий, всепроникающий, живой, и сквозь пальцы
утекает как жизни влага, и только сигнал тревоги
зовет куда-то, не меня, однофамильца,
тем же голосом — бедолагу, близнеца
самоубийцу

Что с ним станет — я теперь точно знаю.
В одном овраге лежать придется
и слышать тот голос, но нам до края
так ослабев — уж никак не добраться.
Дожди прошли и земля сырая.

Голос останется за пределом ткани, горечи, речи, ночи,
и тогда когда рельсы в хвою уйдут под дерн и
как в Карелии погорельцы,
все подумают, кто ж напустил порчи.
Сидят и думают — однофамильцы
все красивые рослые парни
широкоплечие.

В этой жизни я думал, что все могу и что выживу.
Наверно, и выживу,
но тот голос бормочет что-то
теперь слабей и бессвязней,
и я не знаю, то ли я слышу,
то ли не слышу я
или голос, наконец, погас, канул в бездну.

Я, собственно, ничего не имею в виду.
Готовлю уроки, починяю примус,
Пытаюсь войти в ту же реку, ввиду
отсутсвия иной, пишу открытки,

в основном, электронно. Берегу бумагу.
Время от времени искушаю судьбу,
Каждую ночь подвожу итоги.
Деньги летят в выхлопную трубу.

Но слава Богу (о, когда б вы знали!)?
cтроки случайно идут под канву,
долго летают в пустынном зале,
ищут в потемках мою судьбу.

Я — тихо в углу смотрю в одну точку.
Жду, как обычно, ответного чуда.
Так, в ожидании становится легче:
плывут вверх ногами случайные люди,
Куинджи гасит полночные свечи.

До меня доносится шум и гам.
Я — в зале бессмысленного ожидания.
Кто-то в город идет по горючим следам.
В зале моем дыханье молчания.
Поезд придет — кто за кипятком, кто всухомятку,
В толпе веселее.
Я в буфет протолкаюсь бочком.
На площади гадкой

три истукана с простертой рукой
гонят толпу по пыльным аллеям к пруду отчаяния.

Я вроде со всеми, но снова — в мой зал.
Там на скамье моя книга мерцает.
Поезд прошел, опустел вокзал.
В углу у портрета нету лица,
Но и к провалу, к черной дыре
глаз привыкает.