Свежий Номер

№ 10 (96), 2012

Я, размышляя так и сяк,
Стараюсь не попасть впросак.
И родом, вроде, ниоткуда,
Но все же отчего-то сущ,
И жду какого-нибудь чуда —
Найдут меня в чащобе кущ,
И словом назовут единым,
Ему я стану господином,
И с гордостью скажу: Харон
Всем чужд, родим для всех сторон,
А где мне быть — вопрос пустячный,
Я самый сильный, злой и страшный.

Служил бы у Аида я,
Обиды к Стиксу не тая.
Его переплывать по будням
Я стал бы от утра в вечор,
Отдавшись в выходные блудням.
Что мне их человечий мор,
Когда таков порядок дела,
Чтоб всяко умирало тело.
Возница я всего лишь душ,
Теней, каких немало уж
Во мрачном царствии Аида
Скопилось, для чего, бог весть,
Но это мне не должно весть,
Я в должности агента МИДа,
Мне равно иностранны все,
Кто скачет по дневной росе.

Река моя во сне черна,
Не местом стелется она
Под дымом неземных туманов.
Касаться ее вязких вод
Так сладостно, как всех лиманов
Не манит грязь, хожденье вброд.
Здесь лодку не качают ветры,
А вплавь — не промокают гетры.
Здесь сырости быть не резон
И вовсе никакой погоде,
Изменчиво ведь все в природе,
У Стикса лишь один сезон.
Не осень, не весна, не лето
И не зима. Все ровно где-то.

На радость душам Стикс создал
Температурный идеал.
Его по Реомюру счислить
Не может ни одна душа,
А в Цельсии — не стоит мыслить,
Настолько, право, хороша
Река, что в ней не сыщешь качеств,
Чудес, причуд каких, чудачеств.
Стерилизован мир ее
Так полно, тщательно, любовно,
Что ладно все и безусловно,
Везде щебечет воронье.
В свету все зыбко и непрочно,
А здесь — единственно, бессрочно.

У нас есть красный уголок:
Райкомната. Там змей клубок,
Там ветви распустило древо,
Запретный плод — один укус,
И сразу в белотелом Ева
Вас провожает в местный люкс,
Где в ряд поставлены торшеры,
Чтоб приукрасить интерьеры,
Отдельно — телевизор, душ
Для всех сюда забредших душ.
В кроватях нет нужды особой:
У тени вертикальный ход,
И зрение ее — не тот
Мир разноцветной круговерти
Приговоренный нами к смерти.
С Адамом сидя визави,
Мы рассуждаем о любви.

Любовь — все та же анаша.
На миг сладка и хороша,
Но по похмельи вялость в членах,
Разнузданная боль в мозгу,
Дрожанье в пальцах и коленах,
— О дайте, дайте мне розгу, —
Вскричал Адам — я Еву трахну,
И сделал мах, и мах, и мах — ну
Каков, отметьте же, каков!
И занавесил ей альков.
Мы продолжаем разговор, но
Мешают тени, черт возьми,
Он: «дай», она: «ну на, возьми»,
Как в западном каком-то порно.
А между тем, любовь у нас
Души к душе. Но все, пора-с.

Работа всенощная, днями
Мы отдыхаем врозь с тенями.
Кто грузчик, тот обычно пьян,
Санмед и колет, и вдыхает,
Обслуга по реке стекает,
Но этот небольшой изъян
Подобен пятнам на Селене
И не смущает населенья.
Совсем другой вопрос Олимп,
Гора бесчинств, где нет устава
Всех должных пониманий, им б
Еретизировать, на право
Ссылаясь, вызывать раздор
Среди богов и их сестер.

В соревнованьях наших с небом,
С Фемидою и с тем же Фебом,
Мы изначально впереди,
И в этом каждый убедится.
От нас и Зевсу не уйти,
Но он не стал бы тут светиться.
Тут Парки оброняют власть,
Переставая вить и прясть.
Недавно некто Эвридика
Упала в Стикс. Верни, поди-ка
Ее тем Паркам, но Аид
Так добр, что разрешил Орфею
Обратно взять свою трофею,
А я приставлен был как гид.
Но у него не получилось
Принять из рук Аида милость.

Как люди глупы, и поэт
Не превзошел умом их, нет.
На поводу у страсти зыбкой
Бежит он, к Фебу все мольбы,
А тот с таинственной улыбкой
Ему оракулит: «Кабы
Идея подчинялась чувству,
То вечным не бывать искусству.
Ведь чувство то пришло тебе,
То перешло другому сердцу,
И ты с мечом уж к иноверцу,
Но нити столь тонки в судьбе,
Что волосы твоей подруги,
А лиры струны столь упруги…»

Тут прервалася речь в момент:
Орфей стал клясть свой инструмент.
Он говорил: «уснуть, забыться,
Будь проклят черствый Аполлон,
Сломать гитару и напиться,
К Аиду убежать в полон.
Пусть стану я всего лишь тенью,
Но я найду мою дуэнью.
На что бессмертие стиха
И олимпийские чертоги,
Когда мои несчастны слоги,
А музыка к слезам глуха,
О горе мне без Эвридики,
Услышь, Харон, Орфея крики!»

Я слушаю тебя, певец.
Сними свой лавровый венец,
А плоть с тебя я сам отрину
И схороню на стороне,
Доверься, друг, отныне мне.
С тебя страданий бремя скину,
Препровожу в тенистый сад…
Орфей вдруг спрашивает: «В ад?»
Ну что на это вот ответишь,
Когда им рай блаженства фетиш.
Я отвечал ему: «ты знал,
Куда идешь, иль притворился,
Что в Эвридику страсть влюбился,
Когда меня струнами звал!»
А он: нет без любимой свету,
Но и без лиры смерти нету.

С тех пор у нас висит приказ:
Не принимать таких зараз,
Пока Гермес сам не предъявит
Свидетельств смерти, и пока
За подписью Олимп-ЦК
Нам документ не переправит
На бланке с гербовым клеймом
По содержанию таком:
«Божественный осведомитель,
Гермес, зам. Зевса, бы хотел
Направить /дале — список тел/
В Аида славную обитель.
Харон, мол, сверил душ число
И принял под свое весло».

По заявленью поступила
К нам тень какого-то Эсхила
И сходу стала выступать:
Мол, покажите мне скорее
Бесстыжего того еврея,
Какого Еврипидом звать.
Он передрал мои сюжеты!
— У нас такого, знаю, нет, и
Покойны будьте, нет здесь краж.
Но он входил все в вельмий раж
И мне поставил ультиматум:
Иль проведи его к тому,
Иль разнесет он эту тьму, —
И стал ругаться сильно матом.
Тут заподозрил я подвох,
И точно — он какой-то бог.
Спустя, что ль, век, нам Еврипида
Гермес подсунул. Эта гнида
Вела себя еще не так.
Орал он, что Эсхил бездарность,
Софокл начетчик и дурак…
Есть все же эта солидарность
В пиитах: всем подходит брань.
Гомер, выходит, тоже дрянь.
Однажды он зашел к нам в царство,
Я, говорит, поизучать.
Какое низкое коварство
Потом стал тайны разглашать
Он наши, сам же испарился
И до сих пор не возвратился.

Спрошу: где ж те, кто и не с нами,
И не с людьми, и не с богами?
Ведь «кто» всегда бывает «где»,
Нигде никто бывает только,
Таится и молчит. Изволь-ка
Понять таких. А я везде
Могу явиться равно сущим,
Меня по праву «вездесущим»
Должны бы звать. А что Зевес?
Ему и не видать с небес,
Что в прочих областях творится.
Тут мне всучили черепок,
А трупа нет. Вот небылица!
Найдется, говорю, будь спок.
Гермес: да где уж там, проигран
Тот корпус в преф, и выигрыш выдан.

Тогда я подал ноту в Верх.
Гермес, мол, ваш наемный клерк,
Недобросовестен в работе,
Он то и дело мне сует
Какой-то недомертвый сброд,
Быть может, вы его уйдете?
Не то не станем принимать
Мы ваш товар, такую мать.
И молнией пришел ответ:
«Мы прочитали ваш навет,
Гермес — проверенный работник,
А вы вот, господин Харон,
До мертвых душ большой охотник,
Собой наносите урон
Не только своему престижу…»
Читаю дальше — и не вижу.

«Извозчик, — сказано — Харон,
Считает на небе ворон,
А звезд, напротив, не хватает.
И я, Гермес, хочу сказать,
Не время ли такого снять,
Кто честь Аида подрывает,
Позорит добрый коллектив
Писаньем злобных инвектив.
Аид! Твой брат, Зевес могучий,
Грозил уже явиться тучей
Над Стиксом, смыть его брега,
Сравнять с землей твои владенья
И напустить туда снега,
Но счетов жалкое сведенье
Так недостойно нас, Аид!
Племянник. Бог тебя хранит».

Я был сражен. Что ж происходит?
Свои они, родня, выходит?
Зевес, заклятый, лютый враг
По-братски угрозил Аиду,
Чтоб лишь меня, меня из виду,
С поста — как поступить тут, как?
Я мну руками телеграмму.
Пустить ко дну, зарыть ли в яму?
Но это слизь, а не ручей,
И не земля, а подземелье,
Нести, чтоб вытолкал взашей,
Царю мне это пустомелье?
Ах, появился бы Эсхил,
Ему б я лист теперь вручил.

Но ни души. Одни душонки.
Сердечки, мозжечки, печенки,
Воспоминающие о
Каких-то ритмах трепыханья:
Сердцебиение, дыханье —
Но то и это уж давно.
А впрочем, время не едино ль?
Сейчас, потом — пожил и сгинул.
Крадется кто-то. — О, Гомер,
Привет дружище, как делишки?
А я все тут, au bord de mer.
Вот брат, такие-то коврижки.
/Хотел момент я улучить,
Чтоб, как бы между всем, спросить:/

Да, кстати, не желаешь к книге
Добавить кой-какой интриги?
— Ты сам уж поселился в том,
А что касается записки,
Я не любитель переписки, —
И он откланялся на том.
Я, обреченный на закланье,
Стал пережевывать посланье.
Но вдруг, откуда ни возьмись,
Аид: «Харон, не подавись!»
И тут я чуть не подавился.
Он: вы жуете самиздат?
Хорош гусек, не поленился.
Я: я не понял, виноват.
— Кто ж автор сей былой нетленки?
Гомер? Ах, как дрожат коленки!

Ну в общем так, мой дорогой,
Чтоб в царство больше ни ногой!
— Но то донос, Аид, послушай,
Сейчас я выплюну, прочти!
А он: проголодался — кушай,
Мне некогда с тобой, прости.
Аид ушел, а я остался,
Знакомый голос тут раздался:
— Bon appetit, monsieur Charon.
— Подлец, дерьмо, стукач, доносчик!
— Je ne vous comprends pas, pardon.
— И ты меня назвал «извозчик»!
— Я, видимо, прервал обед,
Так извини же, брат, привет.

Гермес, сумняшися ничтоже,
Взлетел на пепельных крылах
А на земле валялась… — ах!
Так это ж человечья кожа!
И вдруг она восстала вся
И говорит: надень меня.
Я испугался: ты откуда?
Чего мне ждать, добра иль худа?
«Уж хуже некуда, — она —
На чудо все и упованье,
Я пред тобой. Притом сполна.
Бери чужое одеянье,
В твоем тебе уже кранты».
— Представься, кожа, чья же ты?

— Принадлежала я Орфею,
Он душу лире посвятил,
А сам, когда в миру почил,
Послал меня к тебе сквозь Гею.
«Харон, — сказал он — кожуру
Себе забрать хотел мою.
Тогда с ней дух не расставался,
Но я его уговорил,
И он высоко воспарил…»
— Так вот чей облик мне достался,
Теперь Орфеем стану я?
В ответ мне шкура: я ничья.

— Позволь, к чему ж рассказ твой, кожа?
— Все о былом. С душой несхожа
Я ни Орфея, ни других.
Мешок волшебный я, укрытье,
Я шапка-невидимка их,
Могла бы и тебя укрыть я.
— Что ж, получился б я «никто»,
Раз не узрит меня никто?
— Напротив, — шкура мне в ответ,
Кто «где», тот «кто», ну так иль нет?
— Но я же здесь, в стране Стиксинской
Заведую рекою Стикс!
— Ах, брось свою идею фикс.
Неподалеку, на Косинской,
Жил некий Алексей, так что ж?
Его теперь там не найдешь.
— Еще один клиент твой, что ли?
— Знакомый добрый, но не боле.
— Ну Бог с ним, лучше говори,
Куда мне самому деваться.
— Извольте, сударь, одеваться.
Так: руку, ногу, шлем протри,
В дороге, верно, запылился.
— Так что я, перевоплотился?
— Пожалуй, да, месье Харон.
Вы в новом сосуществованьи
Поймете общность мирозданья.
Сейчас зайдет за нами Крон
И отнесет к такому веку,
В каком быть должно человеку.

— А кем я стану там служить?
— Вас не устраивает — жить?
— У нас тут есть Адам и Ева,
Нельзя их вместе взять с собой?
— Они везде, господь с тобой.
— А Еврипид с Эсхилом? — Эва,
В любом столетье завались.
— А эта вот, речная слизь,
Как без нее мне обойтиться?
— Не стоит, право, и трудиться,
Помрешь, Харон, придешь назад.
— Зачем же уходить мне, шкура,
Чтоб рядовым вернуться в ад?
Набитая ты мною дура,
Пойми же, я почти зампред!
И шкура вдруг обвисла, «нет…», —

Исторгла тихое словечко, —
Уж лучше рядовая печка,
Чем с важными мозгами жить,
И распласталась без движенья.
Я стал в неясном раздраженьи
Мозгами вяло шевелить.
Душ навезли за это время,
Завален Стикс, как в эпидемью,
А шкура дохлая молчит.
Во рту все ссохлось и горчит.
Пойду в райкомнату, там все-тки
Меня накормят, напоят
Друзья по койке и по лодке,
/Веревку впору или яд/,
Но средства есть пока иные —
Адамчик, Евочка, родные!

Я дверью чуть не прищемлен,
«Вход посторонним воспрещен»,
Ведь это я, все тот же, прежний, —
Я им орал, — да вы чего?
Но чем сильней, тем безнадежней
Бряцали звуки. Ничего
Ответом мне не возвращалось,
Ведь посторонним воспрещалось…
Но мало ль что, я просто друг!
Я перевел стенанье в стук,
Почти в выламыванье створок,
А за стеной магнитофон
Играл: «Врага Харона — вон!»
Так значит, был не я им дорог?!
Я проклят всеми, я изгой,
Я диссидент, такой-сякой.

Одно мне в жизни утешенье
Осталось, видно, — тени, тени,
Я с вами Стикс исколесил,
Придите ж на подмогу брату,
Христу, не Понтию Пилату,
Я души вам переселил
Из мира скорби в мир покоя,
Помог вам превзойти мирское,
Я спутником вам был во тьме,
Не конвоиром на корме,
Не за Аидовы подачки
Старался я, из добрых чувств
Исправно вас катал на тачке,
Но вот корабль стоит мой пуст,
Я сам гоним и неугоден,
И ни одной, ни многих родин…

Я разглагольствовал в пустыне,
Как молвил кто-то мне: «О, сыне,
Ты не кручинься, не скорби»,
— Но кто ты, добрый человече?
Тут обнял он меня за плечи:
«Я им сколачивал гробы,
Когда в том мире подвизался.
С Аидом и с тобой связался
Я раньше, чем того хотел.
В твоем распоряженье души,
А я был стражем бренных тел,
Работа тяжелей и хуже,
И по сей день я не пойму,
За что мне сесть пришлось в тюрьму».

— Какое жуткое свиданье,
Зовут-то как тебя, созданье?
— На службе слыл гробовщиком,
А в детстве нарекли Ароном,
И в шутку потому Хароном
Дразнили. Был уж стариком
Я, членом общего собранья,
Как предали площадной брани
Меня и окрестили «тать»,
Как будто можно что-то взять
С покойника. Ну обыскали,
А я сам для себя припас
Гроб злато-платиновый — класс!
Его мне долго отливали…
Но я как дух какой-то злой,
Был в урне схоронен золой.

— Рассказ ужасен твой, но что же,
В миру Харон проклятен тоже?
И я бы был в печи сожжен
И кинут, словно мусор, в урну
За то, что с смертью сопряжен?
Несправедливо это, дурно…
— Не в том вопрос, — он говорит —
Я просто этот, суицид.
Я застрелился из резону
Скорее перейти к Плутону.
— Ах вот как, но Плутон-Аид
Еще жесточе, злей Зевеса,
Я предпочел бы область стресса,
Покой — ведь это только вид.
Да, как со мной ты очутился?
— Ты звал, я тотчас и явился.

— Я звал? Ну да, конечно, звал.
Ты — тень. Ах, в памяти провал.
Ты — тень. Но что же Эвридика
Не подошла, Тезей, Ясон,
Орест, Эней, Агамемнон?
Арон, поди их позови-ка.
С гробами ты меня достал.
Я отдыхаю. Я устал.
— Харон, беседовал я с теми,
Кого ты зреть желал бы сам.
Им, понимаешь, не по теме,
Не тянет, как тебя, к гробам.
Мне говорить-то неудобно,
Но кто ты им? Лифтер загробный.

— Неужто смерть презренна так,
И неизбежность — первый враг,
Хоть ею лишь одной роднятся
Все планетяне искони,
Бессмертны, смертны — называться
Дано вкруг сей дилеммы. Ни
Ассортимента нет в помине,
Ни воли бога иль богини
На то, чтоб выбор совершить
Зачем, почем и сколько жить.
А гонору и убеждений! —
Мечтал бы сдохнуть Прометей,
Медея — не рожать детей,
Эдип — не знать предупреждений,
Орфей хотел вперед смотреть,
А Ахиллес — не умереть…

Но вышел им удел обычный,
Не столь удачный, сколь логичный,
Такой нормальненький удел,
В котором учтены не страсти,
А личносоставные части.
Вот я, к примеру, не у дел,
Но я не гробовщик, Арончик,
Берите выше — душегонщик!
Мне выше место след занять,
Гермес — в племянниках Аиду,
А я вот стану Зевсу зять,
Супругою назвав Киприду.
Чего уж тут, когда мертвец
И тот, как правило, подлец!

Итак, Гермес, сюда, скорее,
Греби меня под эмпиреи.
По долгу службы принимай
Мое с душою расставанье,
И как заведено — меняй
Усопшим место пребыванья.
Я умираю — ясно вам?
По правилам и по правам.
Уж в вечном сне не откажите,
Харон служил, и вы служите!
— Mon cher Charon, да отчего ж,
Служить тебе готов и дале,
Скончаться ты хотел? Подале?
Пока я к Зевсу, благо, вхож,
Всегда готов. Он ухмыльнулся.
Ты, значит, к нам переметнулся?

Такой заядлый патриот,
Так восхвалял ты все, и вот
Душою потянулся к свету?
Молчи, молчи, я не в укор,
Мужской обычный разговор.
И он завел свою комету.
/То марка автокорабля,
В каком мы улетаем, бля!/
Ну наконец, гора уж близко,
Она вподобье обелиска
И светится, что антрацит,
Но белым, а сама прозрачна,
И звездочка на ней блестит.
— Любовь моя, а ты внебрачна?
/Предмет женитьбы я узрел
Среди всех прочих звездных тел./

Решил быка я за рога,
То есть, Афродиту за бока,
Хотя отчаянно боялся:
Она — богиня красоты!
— Что, милая, давай на «ты»?
Я никогда так не влюблялся.
Вы будете смеяться, но
Все получалось как в кино…
А в это самое мгновенье
Полог отдернул индивид.
— Мое дите, Гермафродит, —
Она промолвила в смущеньи.
— Ребенок? Кто ж тогда отец?
И вдруг дошло. Ну все, конец.

Гермес, коварный соблазнитель!
Тут мне Оно: не извините ль?
Хочу побыть наедине.
— С ней? Афродита, что за штучки?
Оно к ней протянуло ручки…
И я бежал, как в страшном сне,
Быстрей, быстрей… А мне навстречу
Гермес со следующей речью:
Харон, так — с корабля в постель —
Не прыгают, своротишь челюсть.
Тебе тут, парень, не бордель!
Киприда, понимаю, прелесть,
Но надо понимать — я муж,
Так не взыщи, приятель, уж.

Стоял как раз я у обрыва,
Тут сзади — толк! и хохот: «Живо
Отсюда убирайся, гад!»
И я лечу сквозь все пространство,
Чрез звезды, головой назад,
Но вдруг окончилося странство,
Я вязну в почве, то Земля,
С ней в унисон вращаюсь я…
И некуда податься больше,
Ну Франции, России, Польши,
Привычка жить в своем краю,
И мне как всем все тот же жребий,
Но не хочу пастись в Эребе,
И выстрел в сердце издаю.
Оно — мишень, а мне не больно,
Сквозь тень металл прошел безвольно…

Не состоялся суицид,
И Парка пальцем мне грозит.

Тревожная ночь: небо испорчено, слева засвечено белым, справа — лиловый туман с розовыми пумпонами городской подсветки. Надо говорить: «Разве? Небо как небо».
В Москве непонятная речь слышится чаще понятной, надо говорить: «Разве? Ну и что тут такого?» У Саши раскалывается голова, изо дня в день, он спит, но она все равно болит, надо говорить: «Разве? В голове нечему болеть, это кость». Все спят, кроме меня, я сижу и читаю, что Францию снова громят. Теперь это называется «молодежь». Никаких имен, никаких фотографий. Надо говорить: «Обычное дело, молодо-зелено». Надо говорить: «Всегда так было: таяла Арктика, обрушивались цунами, вавилонское столпотворение, бойня номер сто тыщ пиццот». Богу угодны фольклорные обряды, нет никакого бога, Бог — это предводитель исламского наступления. Тут все яростно спорят. Небо пропало, сплошной туман. И это хорошо, ничего не видно.

Мое счастье балансирует на двух опорах, стальных канатах, которые только досада, линия горизонта, но без них оно б закатилось, как шарик солнца. Одна опора — перекрученный трос, натянутый до звона в ушах, если тронуть его смычком-отмычкой. Он не слышит смычка — видит отмычку, и вибрирует, взывая к небесной полиции. Другая — старые провода, путающиеся на ветру, кажется, что ворчат, перебирая друг друга как нити судьбы, которая уже износилась, провисла, проволоки застревают в ветвях, думают, это палки в колеса судьбы, хоть она и замкнулась, и только просит отмычки, а слышит смычок — ему лишь бы играть на железных нервах. Колесики на канатах держат мое счастье на приличествующей высоте. Оно — мякоть сердца, тепло языка, блаженное лето, красноперый арбуз, темно-белый песок, волны с начесом, у земли хорошее настроение, подарила вот мне морковку.