Свежий Номер

№ 9 (95), 2012

Двор. Низкий дом. Заснеженная крыша.
Антенна. И ворона на антенне.
Труба печная праздная. А выше —
голубизна, светило в оперенье

лучей, а над светилом — бесконечность,
что кажется нам куполом, доступным
для осязанья, — детская беспечность,
в существовании сиюминутном

дарящая уверенность в бессмертье,
в незыблемости и своей, и мира,
и в некоем стихийном милосердье.
Тогда как этот мир — подобье тира,

где так легко становится мишенью
стрелок и нет ни для кого пощады,
и где героев славные свершенья
бандиты, мародеры, казнокрады

успешно завершают. Где ребенок
фальшив, а убеленный сединою
не мудр, а слабоумен. Где потемок
и я боюсь, как дула за спиною.

Зачем река? — Ее зальют мазутом.
Зачем дубы? — Их спилят на бумагу.
Природа-мать раздета и разута.
А Бог-Отец — Он упразднен, бедняга.

Ответь, окрест что видишь ты, ворона?
«Кош-марр! Кош-марр!» Ужель одно и то же
везде? Почем услуги у Харона?
Пора, мой друг. И все-таки... и все же...

Жизнь под наркозом вдохновенья
летит быстрей и незаметней.
И узы нового рожденья
из прошлой тьмы тысячелетней

во тьму грядущую плетутся.
Ах, Парка, паучок в сансаре,
попалась бы ты мне под бутсу!
О Мельхиоре, Валтасаре,

Гаспаре и укромных яслях
и не мечтай, душа-бродяга.
Ты столько возвела напраслин,
такую развела бодягу

на этот мир и в этом мире.
А мир — не плох и не хорош он.
Каков уж есть. На все четыре
благослови, проказник Ошо!

Да я и без благословенья
на все четыре отправляюсь
и в сто пятнадцатом рожденье
с тобой местами поменяюсь.

Мы все взаимозаменимы,
мы все в пространстве растворимся,
как в молоке — щепоть стрихнина,
и перемрем, и возродимся.

О, наши страсти роковые —
дуэль со смертью, бой с судьбою!
Мы только шашки, в каковые
играет Некто сам с собою.

За чашкой кофе сидючи в кафе,
я наблюдаю аутодафе

осенней охры. Пламя ледяное
последних гроз — танцует, что ли, бес
на гробе праведника? Или влез
на кафедру и, брызгая слюною,

доказывает тщетность бытия
какой-нибудь профессор, из туманной
Германии учености плоды
привезший? — от ума у нас беды
и так избыток.
                             Ливень, словно пьяный,
хватается за все, что под рукой,
чтоб только удержаться вертикально,
чем сродственен с молитвенной тоской —
с ее свечой не то за упокой,
не то во здравье — вопросительно-пасхальной,
скорей — просительно.
                                      От жадных побирух
как до сих пор не рухнули чертоги
небесные? Но оскорбленный Дух
давно уже унес из церкви ноги
и вот дождем шатается хмельным,
в кофейной чашке сладостно курится,
как в зеркало, глядит в глаза блудницы
ее глазами, но неуловим,
непредставим и веет, где захочет...

Листва горит без дыма, и в огне
грозы осенней так отрадно мне —
еретику, сиречь любимцу Бога —
гореть в себе невидимым огнем
со всей природой вместе — с Ним вдвоем —
в едином пламени одического слога!

Костер, шашлык с дымком сосновым,
бутылок зелень, зелень хвой.
Мы причащаемся основам
безлюдной тайны вековой.

Мы здесь никто. Тем веселее
цедить остылое вино.
Из кос озерной Лорелеи
лесное соткано рядно.

Ах, эта охра, это злато,
тускнеющее на глазах!
Весьма сомнительная плата
за широту, простор, размах

бесчеловечного пространства.
Природа спит в самой себе —
в изменчивости постоянства
в утробе черной в октябре.

Вот небо хмурится. Тем ярче
глаза друзей горят, лучась.
Прости нас, грешных, Жизнедавче,
что так беспечны мы сейчас!

Листок ракитовый в стакане
(и муравей на нем) — как плот
любви в житейском океане.
Внезапный дождь нещадно льет.

Мускулатурою играя,
грохочет гром в пустом лесу.
И пес, хозяйку заслоняя,
отважно лает на грозу!