Свежий Номер

№ 10 (84), 2011

Она подбрасывала мечты и ловила
тыльной стороной рук,
собирала росу с век,
стояла у метро
и целовала пролетающих мух.
Он подошел к ней и сказал:
«Я искал город с такой девушкой».

он путался в цитатах и мог выдать
гарсиа маркеса за лорку
сочинял на досуге лиды
ловил пальцами сигаретный дым
и думал какого цвета прокладка у новой подруги
он подошел к девушке у метро и она ответила
никакого секса до того как ты не вспомнишь моего прошлого

«Ты знаешь, после каждого ребенка
рождается шутка».
Она улыбнулась.
«Ты помнишь, что за временем
приходит рассвет».
Она рассмеялась.
«Я семь раз выходила замуж, — ответила она.
А разводилась единожды».

она молчит громче плетущихся машин
громче проплывающих лиц откусывающих
от тишины кусочки гамбургера
я хочу заморозить тебя
чтобы ты таяла как тает во мне вчерашний день
она прошептала
я люблю девушек

«Ты постарел» —
она видела что-то
в его черепной коробке.
«Время короче вечности,
но длиннее тебя» —
он скомкал взгляд и отвернулся.

она была ангелом и улетела
стоило ему спуститься в метро
в этот день красная ветка снова встала

У магазина в здании, где когда-то была баня,
дрожа от холода, пищал котенок.
Я улыбнулся ему, и он, несмышленыш, потрусил вслед.
О, как я корил себя за эту улыбку.
Я не мог взять его с собой, не мог увести на работу.
И я крикнул: «Пошел вон».
Но котенок был маленьким и не понимал человеческих слов —
затравленно мяукнул и подбежал к моей ноге.
Тогда я взял его в руку и бросил к фасаду бывшей фабрики,
где теперь разместился еще один магазин,
И быстро пошел прочь.
Котенок пищал и бежал за мной.
И тут я схватил его.
Прижал маленькой головкой к асфальту и прошипел:
«Не смей идти за мной, сволочь».
И он не пошел. Он все понял.
А мне потом было больно.
Не потому, что я швырнул его и потаскал по асфальту, а оттого,
Что не смог объяснить сразу —
Если пойдет за мной, на мосту его собьет та же самая
                                                                              чертова машина,
которая сбила кошку, увязавшуюся в прошлый раз.
А ведь всего-то и делов — никому не улыбаться.

Будь проклято все, что не с нами,
Что дал двуглазозримый мир
И я, униженный словами:
«Прости меня. Я — изменил».

До судороги, до блевоты,
До дури (даже дурь — не в счет).
Внутри как будто сдохло что-то
И вывалилось через рот.

В комнате, где свет прорывался
сквозь темные занавески,
а из меня вырывались не слова даже,
а несвязные звуки, а сам я был моложе, тоньше и наверняка
                                                                                          красивее,
я любил, наивный и ненужный тебе,
и эта невинность,
не вязавшаяся с тем, что нас окружало,
призывавшим открыть занавески, но не на окнах, а на телах, —
они были твоими и только твоими.
Я любил тебя.
А потом вырос и подумал, что ты можешь идти к черту.
И теперь, когда начал лысеть,
отрастил живот и не люблю свое отражение в зеркале,
ты пишешь, что хочешь меня, что осталось что-то из детства
неопробованное, но желанное.
Ты пишешь, что хочешь меня.
А я тебя ненавижу.

Наедине. Найди меня мурашками под кожей.
Тебя распятия хранят, все, что моложе нас.
Я понимаю — разговор был раньше (позже) прожит,
в кафешке сигаретный дым нас от разлуки спас.
Когда любовь — желанней сна, тебя лакая взглядом,
я проживал с другой тобой весь этот вечер, но
ты старше совести была, ты оказалась рядом.
А я, кальянным духом став, был пьяный и дурной.
Я крикнул — ты не можешь знать, что было здесь со мною,
кто до тебя лежал у ног, кто пропадал до дна.
Я плакал — ты (наедине) была такой ручною,
но плеткой памяти вскрывал другие имена.
Я после шепотом кромсал — себя, и отзывалась
глухой старухой тишина, пришедшая с тобой:
«Та, что сидела до седин, сегодня отмечталась.
А ту, что после сядет здесь, прокляли красотой…»
«Ты знаешь, смерть — не так стара», сказала ты с усмешкой,
и вылила бокал вина в ложбинку на груди.
А после выплыла в окно орелопадшей решкой.
Наедине найди меня. Наедине — уйди.

Ты однажды проснешься, поймешь, что лгала во сне,
и отправишь открытки — где море их пьет в засос.
Убежавшее, словно упавший в закат рассвет,
за ответом, которому ты не отдашь вопрос.
Вы любили друг друга, как может любить сестра.
Только рифы решили избавиться от любви.
(Ты был прав, мой маленький гений, она больна,
и ее невозможно от всех напастей привить.)
И она побежит в дом, где призраков полон дом,
и она достанет из уха прокуренный смех…
Помнишь, она любила тебя, а потом, потом
просыпалась от боли в ушах, согрешив во сне.

Твой взгляд продрог — и стал острее словно.
На тротуаре, где слова погибнут,
ты стала под одеждой обнаженней,
и показала мне, как плачут нимфы —
когда без воздуха возможней, чем без вермута,
когда устало ноет ожидание.
Ты в эти пять минут мне (больше, чем) не верила,
ловя губами ночь, ушедшую за нами.
И красный бок луны, скрываясь, как от скуки,
не знал, как ярок вкус чуть недозревших вишен.
…Я был твоим — пока я помню руки
и в нашем поцелуе третий лишний.

Они не просыпались просто так,
как будто поздний снег запутал время.
И первобытный зов (а может — страх)
вплывал в пространство это постепенно.
О, как тонка последняя тетрадь,
о, как тверда невидимая сила.
Что можно взять, когда не можешь брать?
Что можешь дать, когда не ты просила?
И снова ночь стуманилась за миг,
ты улыбнулась, исчезая в нежность.
А где-то рос невыплаканный крик,
срывая неодетые одежды.

Луна ломала край, кричало поле, —
я знал, что этот путь ведет обратно.
Вся эта ночь — в глазах уставших тролля —
по венкам, репликам сквозившая пожаром.
Дорога нас ласкала зеброй света,
фонарь стучался сквозь листву,
но разлетались слова, как свет.
По вишням, точно Грета,
мы — друг до друга мимо добирались.

Ты — выплеснулась вся в объятья ночи,
сминался шум летящих электричек.
…Я помещал тебя в разрывы строчек,
и только в них я лгал, что все отлично.