Свежий Номер

№ 7 (81), 2011

Хочется написать стихотворенье.
О листьях, опадающих с деревьев,
О яблоках, забытых на скамейке.
Перед отъездом в город.
О пустых дорогах, остановках,
О звездах.
О том, что дождь идет уже неделю,
И безразлично,
Что завтра обещают ясную погоду.
О старой карусели,
Облезшей краске и крапиве
Вокруг...
О мерзлых лужах ноября.
И, наконец,
О листьях,
Опадающих с деревьев.

Когда на город издалека,
Наплывают синие тени,
Хочется истончиться — как облака,
Как на морозе растенья.
Хочется стать незаметным — таким
Бывает во сне дыханье,
Так по земле стелется дым,
Когда угасает пламя.
Так листья падают вниз
На покатые крыши,
И капли дождя стучат о карниз:
Глуше, медленней, тише.

В Италии началась весна,
И птицы снова,
Как из рук святого Франциска
Разлетались на четыре стороны света.
Муссолини была велика старая форма,
Он долго читал вечерами,
Достоевского и Ницше,
Его лампа светилась в окне,
И сумерки то наступали, то снова
Отступали назад.
Союзники говорили об устройстве мира,
Гитлер рассуждал о «чудо-оружии»
И готовился к самоубийству.
Дуче собирался уйти в горы,
С верными чернорубашечниками,
Чтобы там сражаться.
А еще он бросал в озеро камешки,
Бывал в Милане,
Где ему снова кричали «Дуче!»,
Восторженные толпы,
Впрочем, он интересовался все меньше,
Своей убывающей властью,
На заседании, посвященном
Отражению наступления партизан,
Он спросил выступавшего немца,
«Штандартенфюрер,
Вы верите в Бога?..
А генерал Вольф
Говорит, что верит…»
Улицы Милана были залиты солнцем,
Кто-то хотел бежать в Швейцарию.
(Швейцарцы всерьез полагали,
Что Гитлер не напал на них,
Потому что испугался
Их армии…)
Другие фашисты пытались затеряться
На мансардах Милана,
В кабачках Равенны,
Слиться с народом, продавать помидоры,
И кьянти,
Пока не минует ярость
Толпы и не пройдет время
«Справедливого возмездия»,
О котором когда-то писал Бунин:
«Крестьяне, разграбившие имение,
Ободрали перья с павлинов,
Все, до единого,
Потому что «господская птица»,
И потом их отпустили —
Голых, обезумевших от боли,
Метаться во дворе усадьбы…»
А в Париже французы,
Освобожденные без единого выстрела,
Резали бритвами
И обривали наголо
Девушек,
Гулявших с немецкими солдатами,
Давая волю униженному
Галльскому духу.
Русские шли на Берлин.
А Муссолини читал Достоевского,
Лампа моргала,
Сгущались сумерки и фонари
Казались яйцами,
Где желтком загустело солнце.
…Ракель ругалась с родными,
Доставалось самому Бенито,
Петаччи тоже кричала,
Названивая по телефону,
И хотела быть с Муссолини,
Итальянскую семью не проймешь
Концом фашизма и Рейха.
…Однажды к нему залетела ласточка,
Отчаянно билась о стены,
Он выпустил ее на свободу,
А потом сказал журналисту:
«Мне никто не откроет окно,
Остается только умереть,
И это справедливо».
…Дуче арестовали 27 апреля,
Заодно и Клару Петаччи,
Таскали по каким-то виллам,
Крестьянским домикам,
Муссолини молчал
И смотрел в окно на горы.
А Петаччи старалась держаться
На людях достойно.
А ночью рыдала
В заштопанную подушку,
Новую она отдала Муссолини.
Охранник не устоял перед искушением,
Подсмотрел, как она мылась,
В полумраке, в крестьянском доме.
«Я никогда не видел
Такой красивой женщины» —
Так он рассказывал после.
Их расстрелял наспех
Комиссар из Милана,
Муссолини сказал: «Целься мне в грудь!»
А Клара рыдала и закрывала его
Своим телом.
На часах было двадцать минут пятого,
И пошел проливной дождь.
Тела отвезли в Милан,
И повесили за ноги,
Потому что было любопытно
Всем людям,
Собравшимся на городской площади,
И хотелось рассмотреть получше
Это необычное зрелище.
…В его государственном строе
Было много комизма,
Его армия умудрилась проиграть
Практически все сражения,
Замерзнуть под Сталинградом.
А флот утопили
Устаревшие
Британские самолеты.
Но дуче один, среди всех
Фюреров и президентов
Той эпохи
Выглядит живым человеком,
Усталым,
Небритым, думающим
О Боге,
И о Его милосердии.
…И стоит помнить,
Что он — тоже единственный,
Из генсеков и президентов,
Сумел умереть как мужчина,
Стоя лицом к солнцу,
Вместе с женщиной,
Удивительно красивой,
Любящей.
Плакавшей в заштопанную подушку
В ночь перед расстрелом
И оставшейся рядом с ним —
Ее застрелили первой.

Состав цветка.
С зеленым стеблем,
Похожим на замшелый ствол.
И темно-синим
Оттенком на бутоне,
Так краски перемешаны в закате,
Размыты облаками и дождем.
И черенок в воде холодной:
Отрезок до небытия
Все сокращается…
Так времени немного,
Что можно в горсть его собрать.
Но тянется цветок,
Чтоб засыхая,
На Свете том опять найти
Земли упругость,
Теплый воздух мая.
…Без плоти,
Что потеряна в пути.

Какие одинокие ветряки!
И в небе редкие облака…
Как пусто и светло…
Стоять хоть год, хоть два,
И не услышишь
Ни шороха дождя,
Ни скрип шагов по снегу,
Ни шелеста листвы,
Ни звона, скрипа, кашля,
Да мало ли чего!..
Лишь ветряки на горизонте.
И ощущенье:
«Ведь что-то здесь не так!»
Перерастает
В уверенность.
…Ведь эта тишина —
Беззвучный крик с зажатыми губами.
Там пустота высасывает воздух,
И мертвецы закидывают блесны
Сюда, тебе под нос!
Ты попадись, попробуй…

На улице плюс пять.
И этот свет,
Прозрачный, белый,
Спокойный, как носилки в морге.
Похожий на сиянье
Погибших звезд.
На нотную бумагу,
Что ластиком до дыр истерта.
Сегодня дождь.
Я слышу, капли бьются,
Об ржавчину и серый камень,
И черные сугробы
Становятся все ниже.
Звуки глуше,
Стучат секунды.
Как бритвы, не отбрасывая тени.
Но где-то в глубине,
Где яблоки созрели,
Где сердце.
На улице, промокшей от дождя.
У фонаря последнего, заката.
Ты.
И окна сини от холодных капель.

Я видел черную фигуру,
Плавающую между зданиями.
Потом оказалось — это тень от дерева.
Так что я не вижу
Черные фигуры,
Плавающие между зданиями.
Но не стоит поэтому думать,
Что их
Не существует.

Метро напоминает рыбу,
тяжелую, усталую как крейсер,
Стоящий у причала в ржавчине, огромный.
Ее не слышно сверху —
лишь рябь по лужам, мерное дыханье.
Она шевелит плавниками
и втягивает в жабры мириады пузырьков,
людей, огни, собачек, тачки,
и вовсе дрянь, без цвета и названья.
И даже мобильники,
хоть слышно и неважно…
Утаскивает их на дно,
к себе в придонное теченье.
Доступны абоненты
теперь на глубине, где светятся гнилушки,
средь мусора и статуй Ахиллеса,
барахла, измызганных газет.
Переползают нищие как крабы.
На «Маяковской» псевдо-небосклон,
Лучится светлыми тридцатыми годами…
Метро плывет меж временами,
Встревая в явь, ныряя в сон.
В волнах бетона
что застыли…
«…Как копошатся в этом иле?» —
Думают
Сидящие в автомобиле.

…У моря где-то жарят рыбу,
На углях, прямо у воды,
Волна синеет, парусник плывет…
Так аккуратно, так примерно.
Но все-таки другие смыслы
Просачиваются тихо в мир.
Они до времени себя не обнаружат.
В чужих нарядах, тихие личинки,
Они лежат:
На набережной, вдоль дороги…
Вдоль горизонта — облака, деревья?..
Извилистая поступь многоточья
Во фразах путает следы.
Фонарь горит, и круг расплылся
Как отражение луны на мостовой.
И отовсюду листопад:
Миллионы бабочек,
Горящая бумага,
Письма, телеграммы,
За множество веков, со всех почтамтов.
…И наступает завтра.

Я опять видел во сне
мертвых людей и зверей.
А может — их души.
Спрашивал: «Как дела?..»
или трепал за уши.
И я плакал навзрыд,
слезы лились сами.
Жаль, что наяву
хожу с сухими глазами.

Пересчитал по пальцам наших,
Недосчитался Непомнящего Саши.
Без него в «Маяковском» тише.
Сны серого кота на крыше,
Все автостопы, «убей янки»,
Якут, к полюсу тащивший санки,
Сидят и смотрят грустными глазами.
Даже Свидригайлов не поехал в Майами.
Сентябрь пришел на могилу в Коврове.
И дорога гуляет на воле.
…Перемещается наших список
В череду поминальных записок.

Ко мне в метро обратился
Носатый мужчина
Лет шестидесяти
В синих вельветовых джинсах:
«Я написал книгу стихов…
Двадцать пятую,
Купи, а?..)
И потом добавил:
«Знаешь, и все напрасно…»
Тут он покачнулся
И завалился набок,
Потому что был сильно пьян.
Я поймал его за рукав.
И, выходя из вагона,
(Была моя остановка)
Подумал:
«Это практически я
Лет так через тридцать,
Только нос
У меня
Покороче…»