Свежий Номер

№ 6 (199), 2022

Брелок двенадцатого года — ненужный домофонный ключ!
Фигня пластмассовая цвета предгрозового моря… Луч
падет засохший, бездыханный на полусгнившую скамью —
в аллее на пустом закате, меж матерков и «айлавью».

Но, отследив безумным взглядом окна далекую петлю,
само собой ютится рядом беспомощное — «ты нас лю…?»
Как будто девушка и кошка сквозят в немыслимой тоске
узором надписи надгробной на непонятном языке.

Брелок сжимая, стиснув зубы, меж самокатов с детворой,
С дырой в душе размером с небо стоишь в году двадцать втором.
И облетает лист заката, и сиротлива тень у ног,
и бесполезна эта треба, как мой бессмысленный брелок.

…Привычно задремав в дорожной тряске
под гул мотора, гул мотора, гул мотора,
я впитывался кровью сквозь повязку
в однообразные пейзажи-разговоры.

Но мир не открывался, словно рана, —
скорее, совлекался, как рассудок,
как старый фильм с облезлого экрана,
морской звездой, надевшей свой желудок

на сочный кус коралла, но тащимой
привычной силой дальше — и кипели
грохочущею пеной, как мужчины
в безбрежной битве, трещины и щели.

Стоял в глазах и мимо ехал город
теней любимых черт неуловимых —
мгновенно сшит, мгновенно вновь распорот
на дней былых бесшумные лавины.

И пел мотор стремительным руинам,
душою оставляемым забвенью,
разверзшимся шипящим котловинам,
парящим в небесах громокипеньям.

Носился там по линии прибоя
в восторге от заливистого лая
щенок, открывший море голубое —
открывший, ничего не понимая.

Всем сердцем, что от края и до края,
лупить в ворота рая, как сокол гол…
Так жизни сны друг друга истирают —
чтобы потом дремать в дороге долгой.

И снился постарелый и обрюзглый
cидящий пес на линии прибоя,
где рыбьей мелюзгой трепещет тускло
все сгинувшее, пестрое, рябое.

Шипели внутрь змеящиеся вены.
Ордой головоногих оркестрантов
захлестывала и съезжала пена…
А море шло и шло без вариантов.

Может быть, рука Твоя возьмет
В ящике стола, над самым дном,
Фотографий золотистый мед —
Лето жизни, схваченное сном.

Может быть, на полпути возьмет
К тем мирам, откуда вести нет.
И душистым будет, словно мед,
Не успевший раствориться свет.

И тогда, как старая гроза,
Что-то вздрогнет сны календаря!
В золотом успенье стрекоза
Шевельнет крылом из янтаря.

Безвоздушный тюль развеет слет
Двух сердцебиений сквозняка…
Дрогнув, с медом чай перенесет
От стола к окну Твоя рука.

Ложечки неисцелимый звук.
Вся мольба, потерянность и страх!
Это с медом чай — замкнулся круг,
Мною предначертанный впотьмах.

Бесконечно долог этот взгляд —
Из миров, откуда вести нет.
И беспомощной улыбки ад.
И беспомощной улыбки свет.

Догадайся, кто из нас живет,
Разбивая ложечкой черты…
Память — только сон наоборот,
Бесконечный плач из темноты.

...Как много чаек над разграбленными,
Но столь же солнечными домиками
Кружилось летом незапамятным
В тот первый год после войны,
Как мы с женой открыли заново
Мой детский рай — игрушку сломанную,
Приморским солнцем щедро залитую,
В прохладных сколах тишины!

К расширенным глазам, как раковины
К ушам подносят — подносили мы
Осколки пляжей, улиц атомы,
Веселье рынка, нищету…
Платановой аллеей парковой
Посмертный шелестел консилиум,
И две расстрелянные статуи
Сидели с пулями во рту.

А сверху к морю очи склонные
Текли на мокрые причалины,
Подкатывали руки волные
Прозрачно-гиблые тела…
Соленым пенным прахом полные
Вздымая пригоршни, кричали мы —
Павлины-лебеди бездомные,
Бездонные, как зеркала.

Потом, собаками-спасателями
В руине светлой санатория,
Копаясь в рыжем книжном месиве,
Отрыли Хлебникова том…
Как бесполезны все писатели!
И чайки дальних весел вторили,
Что ужас радостен и весел нам —
А им как старое пальто.

А нам цвело мгновенье дивностью:
Сияющая вольза, дней сосцы,
Раскол эпох и чувства ливнями,
Язычества на берегу!
Плуг моря пашню неизбывную
От горизонта гнал до лестницы...
Слоны на белом бились бивнями
На выцветшем фотоснегу.

Шла жизнь… Я строил на песке дома.
Распался брак — но пела музыка,
И не прочитанный — пролистанный,
Том по квартирам кочевал.
Моряк хмельной по звездам следовал —
Безмерным крикам чаек мусорных…
Проста и непомерна истина
Для тех, кто к истине взывал.

Так долго верить в сумасшедшие
Сквозящей речи сны и зарева!
Так долго нарезать по встречке — и
Не оКантовывать края!
С одним пакетиком пришедшая,
Отважная, в моей Ты памяти…
Какою горькой стала вечностью
Улыбка детская Твоя!

…Как наши песни закольцованы!
…Какую прорву чаек нанесло!
…Как сгинул том и наши улочки!
…И как сменили смысл цветы!
…Я открывал Тебе рай сломанный,
Учил и плавать, и держать весло —
И рос вокруг роман из будущего,
Где раньше всех погибнешь Ты.

при первой же мысли
как на знойном ветру
от лагерного крематория
какое удушье наступает от жизни
если рядом нет моря

или хотя бы свежего леса
прерывистого дыхания
ноль интереса
к битвам и бесам
уханьям-полыханиям

ноль интереса
не воевать
не давить
не окостеневать
идите к волнам
просить простите
разожмитесь
опустите щиты
отпустите

милые
бесы
лгущие
сами
себе

Вступили в спор за праздничным столом
Два друга — Лицехват и Грудолом.

Вступили в спор по поводу пути,
Каким пристало к лучшему идти.

«Чтоб глубоко проникнуть в дело, брат,
Незаменим приросший Лицехват!»

«А чтобы к цели выйти напролом,
Неотменим упорный Грудолом!»

«Так невозможно выйти, не войдя!»
«Но важно ведь, где выход у гвоздя!»

Из всех, кто под рукой, и там, и тут,
Друзья примеров массу создают,

Чтоб стал особо массовый пример
Началом беспримерных новых эр.

И вот уже повсюду сущий ад…
Но спорят Грудолом и Лицехват.

И нет живых за праздничным столом.
Но спорят Лицехват и Грудолом.

…У вампиров нынче праздник —
дочь философа взорвали.
В брызгах крови — трали-вали…
Выскочит иной проказник
с рассужденьицем на морде —
есть «ответка оркам»! Только
энергичней надо «польку»
танцевать! Вон орков сколько!
От Бандеры бандеролька
пусть летит ко всем…
И хордой
завиляв, в толпу вольется
клянчащих на ужин — ужас:
мало «Хаймарсов»! Цветистей
«Лепестки» бы! Не напьется
И воробышек из лужиц —
только клювик окровавит!
Только аппетит раздразнит!

Дочь философа взорвали.
У вампиров нынче праздник.

…Разве возможно, задумчиво стоя в луже,
В хаосе после бомбежки зимы весною,
Посреди разрушений, потопа и даже хуже,
После всего, что случилось с тобой, со мною,
С близкими, миром, кошками, съехавшей крышей,
Чьей-то скелетиной, галкой, глядящей косо, —
Разве возможно не плющиться — нам, кто дышит:
Много ль сокрыто в греческом слове «космос»?

Сделай ладонь козырьком и нырни глазами,
Временной уткой за всем, что дарует смелость.
Всяк человек есть в космосе исчезанец —
Но русской литературе столько всего хотелось!
В поисках смысла меняли сады на дачи,
Космос родной проморгали, теперь там янки…
Желчен Базаров — смертельно взгрустнувший мачо.
Добр Безухов — растекшийся от водянки.

Вечный Манилов построил в мыслях ракету —
И от моста через пруд ожерелья летают визга,
А бородаты купцы лопатой гребут монету,
Как сиганет из воды ракета в шампанских брызгах.
Сколько косметики лепим, чтоб скрыть разруху,
Вязнем в слоях, хрустящих, как лист салата…
Дрыхнет Обломов, убив топором старуху —
А все ради Ольги, и даже не сняв халата.

Едет застежкой поезд, за ним — рванина…
Родина — космос, греки предупреждали!
Родина — гумус, фантазия дворянина.
Родина — осмос сочащихся в дальние дали.
Выйдешь на плес или сгинешь в глухом чулане —
Был ты лицом этих долгих небесных кружев…
Лохи-пацаки, бессовестные чатлане —
Все уплываем, как льдина в весенней луже.

Ночью мы ищем свет и не знаем тлена.
Новый троллейбус нам в темноте — как елка.
В хаосе если лежит твоя Ойкумена,
В звездном стогу себя отыщи — иголку.
Нитку подай мне, безбрежная мать Россия!
Молодец есть – и колодец, покос и погост есть…
Господи, если настанет дико-невыносимо,
Снова шепни мне в ухо тихое слово: «Космос».

1
…В прошлом тысячелетье, задолго до времени его конца,
в знойном городишке курортном семья одного мальца
жила: отец торговал звукозаписью, мать учила детей,
в лоджиях крайней белой пятиэтажки солнце гоняло чертей,
пляшущих с ветреным тюлем, если снова глаза натер —
с небом вдвоем,
в смеющемся море,
в полукольце гор.

Виды на жизнь с пятого были словно 3D-кино:
прибой канонадил, ливни топили, шумно пили вино,
дружно гуляли и хоронили, вместе и плач, и смех…
А на горе под солнцем густели инжир, алыча, орех,
ночью на ней золотую подкову вдруг отливал пожар,
днем, стооконно сверкая, словно вечной любви скрижаль,
высила школа шпиль и балконы — радостный детский ад
там, где изгнанный принц когда-то женский пансионат
с тайной печалью возвел над ущельем, от кипарисов сбегал —
лестницей к морю, что дольше жизни блещет, как мадригал…

Что остается в итоге — кроме
слизанных морем строк!
Сколько уроков, увы, не вспомнить…
Это и есть урок.
Сонно дождится профиль неясный в окна. Время к восьми.
Мокнет страницей комнаты классной мой расплесканный мир…


2
В прошлом тысячелетье, задолго до времени его конца,
не было пыли, не было гнили. Множество черт лица
в зеркале жили сами собою — книжных снов караван.
Хамелеон менялся обоев и кочевал диван,
и бородатый Кон-Тики звал с паруса в перепляс —
и возвышался вполнеба вал, шел в нем акулий глаз,
люстры медуз и шатер древесный, мраморы тишины…
О летний гам, земной и небесный, нежащейся страны!
Мячик стучал по дворам, как заступ, солнцем влетал в проем —
разноязыкая брань хозяек хлопала вслед бельем,
жаркая тень шпалер виноградных, ветрен узор ковра…

Разве мы знали, южные дети, как прекрасно вчера!
Разве мы знали, как безнадежен в будущем стук виска!
Жизнь набегала, как пенный гребень, сверкая издалека…
Игры с прибоем, сальто-мортале, скалы и выпендреж —
разве мы знали, дети Союза…
Жизнь — непростая ложь.

С нами водились Мухтар и Лохматка, дворовые суперстар.
Он статный был, вислоухий, рыжий, явно чей-то бастард,
знал этикет, баритонил веско, облаивая авто,
а иногда застывал — и видел, чего не видел никто.
Черна, рыжеброва и вислопуза, подруга молча ждала…
Разве мы знали, дети Союза!
…Кто-то сгорал дотла,
кто-то тонул, казался огромным, выскакивал из-под колес,
прятался в гроб… Но никто бездомным не был — ни мир, ни пес.
Мы их любили, орали на гада, Мухтару сварившего бок,
чем-то кормили, как-то лечили, клали щенят в коробок,
строили «будки», терялись в догадках, облизывая эскимо…
И возмущались, если Лохматка тупо жрала дерьмо.


3
В прошлом тысячелетье, задолго до времени его конца,
Ночью цикадной и светлячковой звездная шла пыльца,
Сонных дорад шевелился космос, лил плавники и лбы —
Словно на нерест двигалась рыба Млечных Путей судьбы.
По утонувшему звездному лугу, смутен и многорук,
Спящий рыбак эвкалиптов сетью плыл, шелестя, вокруг,
Шли этим кругом дома и двери, простыни, храпы. Шли
Тени фонарные, птицы, звери, теплая масть земли,
Сны, разметавшиеся в испарине под ультразвук цикад,
Наши плывущие с лодок-лоджий головы в звездопад,
Наши, во сне повизгивая, собаки — лапы их прятал мрак…
Шло наше детство.
Застегивал век
Свой исполинский фрак.

Жгла пионерия костроголосая время на заднем дворе.
Лучник фонтанный выцеливал космос в струящемся серебре…

Скоро гулять ливням свинца —
В склепе размером с парк,
По торсу без лука и без лица!
…Словно тигровый shark,
Хищное море косит глазищем, вяжет петли винтов.
Радуйтесь, дети!
Memento mori.
Галстук всегда готов.
Просто подходит время обеда, уши заложит шторм,
Бесятся чайки, и все друг другу валятся на прокорм,
И под немые ужаса вопли, грязной крутясь грызней,
С набережной вместе с ранцем ученика слизнет…


4
В прошлом тысячелетье, задолго до времени его конца,
В городе солнца вставало утро!

…Еще ни чьего отца
Труп не сжигали, облив бензином, и парковых лебедей
Никто не перестрелял; никто так страшно еще не делил людей.
Двери не запирались на ночь, днями — базар и спор.
В городе солнца вставало утро…

Зелень дымчатых гор
Снилась жемчужной короне моря, галькою набекрень
Перемеряемой так и этак… Чуть апельсинил день.
Чайки следили баркас, качаясь зеркалом верениц.
Шел белозубо смех загорелый ветреных озорниц.
Камешком белым стучал о камень чей-то ребенок. Звал
Кто-то гортанно. Бетонный еж вываливал самосвал,
Пляж оживал у погранзаставы — и вдоль бельевых парусин,
Ночь отряхнув с мокасин, трусила пара уличных псин…

Кто воспоет вас, мои знакомцы, канувшие без слов
В бризом растрепанной бездне лета, в раскровенелый разлом
Ежевечерних закатов мира, в шелесты пустоты,
Что раскрошила грудь отщепенца…
Там, в зареберье, — стынь.


5
Там, в этом прошлом тысячелетье, смываемом, как фиксаж, —
Моя молодая мама в веснушках, и папа — фотограф наш,
И мой самокат — с папой катим с горки, и лодки взлетает дно,
И одноклассница морщит нос в чернилах, сгинувшая давно.
Сколько, сколько воздушных замков, построенных из песка!
Жизнь набегала, как пенный гребень, сверкая издалека…
Вот с подоконника звездной лоджии, словно войдя в окно,
Чтоб изваяние сына ожило — пьется стихов вино.
И очарованным силуэтом бродит под светом звезд
Тот, кто всегда был волнами-ветром, плещущим через мост.
Но надфиль и рашпиль, лобзик и шпатель — справно, не мельтеша!
Папа — поэт и изобретатель, хлебниковская душа!
Физик и лирик в одном флаконе — а у мамы тысяча дел…

Возраст — площадка на горном склоне: видишь все, что хотел:
надпись смешную на въезде в ущелье — «Срочний наварка шын»;
медленноискрое предвосхищенье — море в разрез вершин;
с мамой и папой с балкона вдаль взираем — ведь мы семья…
О привокзальный киоск под пальмой — музыка бытия!


6
…Учишься тихо просить у Бога свет — посреди теней.
В мире смысла не слишком много — но сколько прожитых дней…
Длится, уйдя за пределы пределов от райских детских забот,
жизнь — Фермопилы и Гавгамелы каждодневных болот.
Длится, а следом лица во мраке — мертвые, как ни одень…
Люди, пожалуй, те же собаки — только длиннее день.


7
Жизнь развалилась давно, как стены рая. Седа голова.
Что мне еще осталось, кроме — на ветер бросать слова!
Память горит золотой подковой. Память на слом вдали
В бездну толкает бульдозер моря, стекая с часов Дали.
Но от заката летит к рассвету, тая, теряя вес,
Там, где плохие стихи к непогибшей слушает волнорез,
Там, где наездом у звездной пены бродит позавчера,
Тень отщепенца — воздетых рук мысленного костра.

…Там, в утонувших тысячелетьях, носимся мы гурьбой.
В лоджиях крайней белой пятиэтажки — солнце, ветер, прибой.
Мухтар баритонит, трусит Лохматка, сверкается колесо —
велосипеда, округи звонкой, мира, где ярко все…
А где-то вдали, воздевая руки, искрящимся дымом полн,
Ждет человек уходящих слов и набегающих волн.

Словно душа — это мир внутри, висящий на волоске.
Словно мы вправду не больше, чем лицо на прибрежном песке.
Словно выносит к началу — и вот шорох навеки стер…

С небом вдвоем,
в смеющемся море,
в полукольце гор.