Свежий Номер

№ 3 (196), 2022

И длилось детство, чистое, как горница,
хоть были там бессонница, бескормица,
обломки недостроенных мостов...
Но время, как будённовская конница,
ворвавшаяся с гиканьем в Ростов —

оно не назначает вам свидания,
оно взрывает сваи мироздания,
взметая ввысь улегшуюся пыль,
и возвращает счастье и страдания —
весь старый стиль, годящийся в утиль,

весь этот быт с приемниками громкими,
дискуссии с соседями неробкими,
познавшими печаль своих утрат,
и дворик меж хрущёвскими «коробками»,
темневший, как Малевича квадрат.

В уэллсовском безумном ускорении
летит куда-то вдаль машина времени
и честно возвращает мне мое
фрагментами случайными и древними
страны, где на веревке меж деревьями
постиранное сушится белье.

Ветер мчится со скоростью русской борзой,
на земле и над ней стаи птиц беспокоя.
Небеса, потемнев, набухают грозой,
возвращающей время к концу мезозоя.
Некто свыше, держащий чертежик в руке,
отсебятину внес в распорядок рутинный
и приклеил стальной изолентой к реке
отражения туч, словно серые льдины.
В небоскребе, торчащем у входа в метро,
пробивающем неба одышливый полог,
вновь над картой, как будто на картах Таро,
все колдует проверенный метеоролог.
Проводов и машин нескончаемый гуд,
на карнизе опасливо съежился ворон...
Некто свыше глядит: муравьишки бегут,
возвращаясь к своим незатейливым норам.
Некто видит Гудзон, и Дунай, и Янцзы,
и тропинку в лесу, и рыжинку на листьях...

Ну, а люди — все так же боятся грозы,
а порою — и ею очищенных истин.

Как краток день, лишившийся расцветок,
которыми дни августа грешат!
Переплетясь, в окошке пара веток
осенний дождик пьет на брудершафт.
Дыханье дня неспешно, монотонно,
и грусть, не по-осеннему светла,
приходит в дом из тонкого картона,
из памяти и хрупкого стекла.
Здесь время зябнет в приглушенном свете,
и, воздух насыщая на лету,
бесцветная пыльца десятилетий
слегка снижает зренья остроту.
Извечная ноябрьская затея —
заставить думать о добре и зле...
Листок свалился с неба и, желтея,
свернулся в трубку мира на земле.
Никто не снял полет его отважный
на видео. Привычно, да и лень...
И, согласись: не страшно, что однажды
и мы умрем.
В один и тот же день.

Про любовь где-то было: скамейки, вздохи —
ширпотреб, артефакты другой эпохи,
ананасы в шампанском и прочая дичь.
Там бессонный озноб непроглядной ночи,
там индийские страсти да нервы в клочья,
там душок суицида, инфаркты и ВИЧ.

Только краски теряют свой облик броский.
Дульсинея спокойно живет в Тобольске
с погрузневшим идальго немаленьких лет.
И помпезные страсти не вспомнит чета,
и судьба — словно трель на конторских счетах.
Что ж слезливо былому глядеть-то вослед?

Нет разбитых сердец и следов невроза...
Тут романтик воскликнет: какая проза,
умудрившись от скуки своей изнемочь.
Но сидят себе двое за поздним чаем,
разговор их негромок и нескончаем,
и в окошко глядит удивленная ночь.

Сонливая тихая осень,
приемная в офисе стуж...
Читаются Бродский и Лосев,
восторженно пишется чушь.
Тревогою пахнет, дефолтом,
мгновением, прожитым зря...
И красное смешано с желтым
на мокром лице октября.
И ветер уносит в котомке
сокровища теплого дня...
Как в странной замедленной съемке,
исходит на шаг беготня.
В одну из воздушных воронок,
штурвал свой сломав и рули,
все падает лист-октябренок,
никак не коснется земли...
Дождливое многоголосье
становится звуком души...
Читаются Бродский и Лосев.
Молчи. Ничего не пиши.

Достаточно обычный человек:
пытливый взгляд из-под набрякших век;
умение и оценить, и взвесить,
но мало сил для разворота вспять.
По нравственной шкале — оценка «пять».
Оценка «пять» при максимуме «десять».

Достаточно обычный человек:
взлетал он в небо и спускался в штрек,
судил других и ими был судимым.
Не переждал он беды за углом:
царапины случались, перелом,
но в целом — оставался невредимым.

Хватал штурвал то Данко в нем, то Кай,
куда-то вел его Тяни-Толкай,
не верный ни отливам, ни приливам.
Куда толкнуть все то, что утянул,
советовал лихой вселенский гул,
его отнюдь не делая счастливым.

Не то чтоб за душою ни шиша,
но старились и тело, и душа
с мечтами и курком на вечном взводе...
Судьба брала так часто на «слабо»,
что он застрял меж Рэмбо и Рембо
в изученном порту, на мелководье.

Обычный человек. Но в том ли суть,
что к финишу земной подходит путь? —
нет. Спину утомленную сутуля,
надеется и он — как я и ты —
услышать глас с небесной высоты
в расплавленном созвездии июля.

Как трудно в коммуналке быть поэтом!
Извечная проблема с туалетом.
Беда, когда несчастно естество.
Над лампочкой у входа мошки — роем...
Иван Кузьмич страдает геморроем
и гайморитом, черт поймет его.

В дырявой майке, хмурый, одноглазый;
мат щерится почти из каждой фразы,
сводясь лишь к одному: «Попробуй тронь!»
Ивана Кузьмича никто не любит.
Он в комнатном своем унылом кубе
смолит «Казбек», насилует гармонь.

А, говорят, он был другого нрава,
когда была жива супруга Клава,
он в Ялту ездил с ней и в Геленджик...
Умел быть обаятельным, чертяка!..
Теперь трезвонят про него двояко:
мол, был в плену. Сомнительный мужик.

Из мебели в его каморке — койка,
стол, старый табурет и мухобойка...
И, как в любой из многих прочих нор,
на стеночке, крошащейся и хрупкой —
великий человек, дымящий трубкой,
заправленной «Герцеговиной Флор».

Скрылась очарованная даль,
стаивает память, словно льдина...
Анна Герман. Голоса хрусталь,
равно хрупкий и непобедимый.
Помнится тот голос иногда;
в нем звучит печальная истома:
«Светит незнакомая звезда,
снова мы оторваны от дома».
Ариадна размотала нить,
о Тесее неустанно плача...
Дом сменился, что греха таить,
в звездном небе тоже все иначе —
черный безразличный парагон...
Даже днем на кленах — клочья хмари.
Хоть совсем писали о другом
Добронравов с Пахмутовой в паре.
Все границы стерлись в полумгле.
«Радуйся!» — твердим себе. — «Enjoy it!»
До чего ж условно на земле
разделенье на «свое» — «чужое»!
Все у нас вразброс, наоборот...
Вон — морошка вместо эвкалипта...
Но жива надежда, как народ,
сорок лет бродивший по Египту.
Здесь у нас туманы и дожди,
серое надгробье небосвода...
Но и там, откуда мы, поди,
тоже некурортная погода.

Но однажды, знаю, там и тут
под притихший в небе отзвук грома
праздничными звездами взойдут
взлетные огни аэродрома.

В веселье пребывая ли, в тоске,
суть потайную пряча между строчек,
лес говорит на птичьем языке,
и здесь любой бессилен переводчик.

Левее путь держи или правей —
одно и то же, сколько б сил ни тратил:
отбившийся от стаи муравей,
долбящий древо одинокий дятел.

Природа крутит древнее кино,
не стоящее сайтов Википедий,
где даже солнце в небесах — одно,
лишенное друзей, врагов, соседей...

Еще совсем чуть-чуть — и я пойму,
сполна доверясь прагматичной Музе,
что человек не нужен никому,
хоть он и раб совсем других иллюзий.

О, время, когда ты, взрослевший помесячно,
пытливо оттачивал зренье и слух!
И клетка грудная обширнее лестничной
была от восторга, спиравшего дух.
Цвели за оконцем объекты ботаники,
на солнышке грелся домашний причал...
На кухоньке крохотной жарились драники,
скворцы голосили, и воздух шкворчал.
Все рядом: подсвечник со ржавою ножкою,
сосед-старикан, энергичный, как тролль...
И спал под подушкой и красной обложкою
сам Матиуш Первый, великий король.
Обои, от тягот и времени выгорев,
седой потолок подпирали плечом...
И звал меня Ким за компанию с Игорем,
стуча по асфальту футбольным мячом.
И я, каждой детской вибрируя клеточкой,
во двор вылетал, от горшка два вершка,
и вечно ногой задевал табуреточку,
с которой читал для гостей Маршака.

...И Слон ушел, трубя от облегченья.
И, жизнью наслаждаясь, как дитя,
травы наелся в джунглевой харчевне,
победно серым хоботом крутя.
Счет не ведя ни времени, ни милям,
с бурлацкою простившись бечевой,
Киты уплыли бойким вольным стилем.
Их океан отныне — Мировой.
Куда-то ломанулась Черепаха,
подслеповато головой вертя,
насвистывая Моцарта и Баха.
Движенье — все. Покой — ко всем чертям.
У них у всех в их картах медицинских
диагноз: «Недержание Земли».
А люди что? Пусть составляют иски
о том, что их держатели ушли,
пусть в происшедшем не находят смысла,
и слезы льют, и щурятся на свет...
А в пустоте планета их повисла,
еще не зная, падать или нет.

Несомненным прогрессом сердца мы себе убаюкали,
изощренно Прекрасным свои разукрасили дни,
но никак не поймем, что важнее: искусство? наука ли? —
суть поди отыщи под завалом сплошной болтовни.

Микроскоп ли? Рояль? Всяк имеет свои предпочтения.
Очень узок расклад, что по сердцу нам, что по уму.
Почему и куда ты исчез, человек Возрождения,
Леонардо да Винчи с талантом почти ко всему?

Мы гордимся собой. С лошадей пересели на «Хаммеры»,
в аппаратах летательных в небе висим голубом...
Но умения наши тесны, как тюремные камеры,
всюду стены, в которые вновь упираешься лбом.

И мерещится новый сюжет и другая просодия,
где, коллекцию многих талантов в себе же открыв,
под водой, в батискафе работает Жак-Ив Кустодиев
и рисует портреты дородных торжественных рыб.

Знает все он про все — от большого до крохотной мелочи,
а когда же о чем-то его попросить под шумок —
он плечами пожмет, улыбнется: «Да долго ль умеючи?»,
ну, и сделает. Сделает так, как никто бы не смог.

Я сплю. И сны мои — отстой,
скрап, переполнивший мартен.
Как будто я курю кальян...
Дым — в воздух сонный:
Лев Николаевич Толстой
в лаптях от фирмы «Лабутен»
на самой Ясной из Полян
стрижет газоны.

Я врос душой в забытый век,
который день не пью, не ем,
забыл попсу, забыл Du Hast —
не греют душу.
Как всякий лишний человек,
включаю радио FM —
там Достоевского подкаст.
Не грех послушать.

Застрявший между знаков «STOP»
с печалями наедине,
я ждал от жизни перемен,
от скетчей — драмы.
Но, веря в личный стетоскоп,
задумчиво пропишут мне
Булгаков с Чеховым рентген
с кардиограммой.

Когда-нибудь наверняка
в грядущем, на исходе дня
найдется Ариадны нить
среди вещдоков.

Ну, а пока-пока-пока
звонит мобильник, и меня
на хутор бабочек ловить
зовет Набоков.

Сон был. И он остался сном,
в нем нет ни следствий, ни причин.
Как прежде, свет граничит с тьмой.
Ни звезд, ни терний...
И я всего лишь об одном
прошу: останься различим,
постфайзеровский оттиск мой
на постмодерне.