Свежий Номер

№ 1 (194), 2022

Молчаливая моль расширяет прорехи сознанья.
Отрешенно-фрактального взгляда чернеет оскал.
Kрылья молотом мягким разбили среду обитания,
и хрустят под ногами осколки разбитых зеркал.

Мудрецы говорят, что на моль, мол, не стоит сердиться,
что любому под силу любую дорогу пройти.
Шерстяная душа и хлопчатобумажное сердце,
хоть изъедены молью, еще согревают в пути.

Ковер-самолет
из тысячи и одной ночи
слегка севший
после нежданной стирки
летнего дождя.

Четыре белых лепестка:
живой цветок капустный
выпорхнул
из головы прохожего
бредущего вдоль дачной изгороди
и в огород, — к своим!

Стекла ловушка мухе крест прозрачный,
и говорит на мертвом языке
мир промежуточный и мнимый,
где расцветает солнца шар слепой.
Не долететь...
И мухи звонкий гвоздь
в ладонь мне втиснет каплю крови.
Да примет душу убиенной мухи
король мушиный, Вельзевул.

Крест стрекозы над озером Онега, —
осколок хищного собора.
Зеркальный танец витражей.
В нем мира альфа и омега —
лишь отражение ветвей.

В кулак сжимая
гири тяжелых глаз,
стрекоза
острым стержнем брюшка
царапает облака
и выводит на небе
цепкой молитвы
незримые письмена.

Ты в комариный глаз бесстрашно загляни, —
в нем откровение пискливой ночи.
Ваш общий дом построен на крови,
там бьется малярийный пульс бессонницы.
Ночное бдение. Малиновая дрожь.
И вещий звон, и в сердце зуд, и реет
над черной простыней пронзительный глагол,
витийствующей жизни подтверждение.

Шестикрылый богомол
так хищно молится однако...
Эй,
           Ты!
                      без
                                 вины
                                            виноватый,
невинно убиенным
           быть
                      желающий —
Приходи!
Прилежно падай в цепкие объятья,
и муку долгожданную прими!

Ты мертвый дом построил в небесах,
В нем не живут, в нем только умирают
и сохнут медленно на ниточках, в цепях
надежды злой, что то — преддверье рая...

Оса из жала вырастает
и лапки чутко окунает
в варенье дня
и в мед ночного зренья.
Она звенит на грани пробужденья
и крылышком прозрачным веки бьет.
А там проходят скучные сраженья,
междоусобицы районного значенья,
там все продумано на триста лет вперед,
и даже больше; трескается лед
тончайшей кромкой обрамляющий ресницы.
Пора, давно пора мне перевоплотиться.
На глаз, пронзенный жалом, нарастает свет,
и тает в нем осиный силуэт,
чтоб с полосатым солнцем слиться.

Твой тихий страж смиренным крохобором
по жизни прошуршал и скрылся за душой,
где накопилось столько сора,
что ввек не вымести метлой...
Немеют лапки, каменеют крылья,
Но ус изящный трепетно дрожит.
Он слизывает грязь, закусывает пылью,
И вот уже душа по-прежнему блестит!

Кузнечик лошадиным лбом
сшибает трав хрустящих бревна,
Кузнечик бос, —
он говорит ногами.
И медленно стрижет
тяжелых листьев пряди.
А глаз его так гладок,
что зреет в нем пунктир росы.

Как сбежавший из повести знак препинания, —
их расставил небрежно неведомый нам графоман —
муравей по брусчатке ползет,
миниатюрная клякса судьбы,
переросшая вдруг в троеточие.
Вопросительным знаком
он скорчится скоро под злым каблуком.
Но возможно его одного не удастся стереть
в коллективного разума пыль.

Загляни в глаза навозного жука, —
Отражается в них солнце-Ра.

Шарик навоза — планета Земля.
Он катит ее в никуда.

Перед жуком падают ниц
33 династии фараонов, и ты, и я.

Пчелы вымирают,
Вымирают скопом.
Их травят пестицидами
и сахарным сиропом.

В ульях слышен ропот.
Пчелы вымирают.
Редкая пчела
долетит до рая.

Улья опустели.
Гладь да тишь.
Бочку дегтя
каплей меда не подсластишь.

Мед нам не пить
ни своими
ни чужыми устами.
Век меда прошел.

Скрюченные, засохшие,
хрустят под ногами
миллиарды
медоносных пчел.

Нет, не кровавая костяшка домино, —
жучок,
простой, как смех,
и сложный, как мычание
для лошади
и ржание для быка.
Коровка божья
копытцами колючими
весь палец истоптала
и как с перста судьбы взлетела.
Вот и все.