Свежий Номер

№ 6 (193), 2021

Ну наконец весна не поленилась!
Сиреневых кустов пучки,
как в роднике, плескаются в озоне,
и прет трава на влажном черноземе,
и воздух катится подобием реки.

И обтекает встречные предметы,
и облака прохладные плывут.
И где ж они достали столько света,
чтоб мир промыть за несколько минут!

Какие громады, коряги.
Как небо утяжелено —
в скопленьях сияющей влаги
сквозит голубое окно.

Но нет невесомее веса,
чем эта лепная вода,
чем чудища эти из леса
явившиеся сюда.

И сладкий ментоловый холод
слетает со светлых высот
туда, где пылящийся город
в воронке июня живет.

Деревья, облитые тенью,
лучом изнутри зажжены
и в праздничное шелестенье
с верхушками погружены.

И в городе слышны раскаты
огромного лета, и вот —
над всеми раскинут пернатый,
наплывший на нас небосвод.

И в воздухе летних разрядов,
в машинах, бегущих гурьбой,
и в облаке, в небе, и рядом —
приближенность встречи с тобой.

Все будет хорошо и просто.
Душа не делом занята —
сильнее всякого уродства
противоядье — красота.

И теплота. И это рядом.
Тобою стало, стало мной.
Деревьев голубых громада,
раздвинутая под луной.

Окна полночного царица,
из од Державина луна!
По мелким лужам золотится
наветреная сторона.

А ветки смотрят в небо, в лето,
и вечер длится до темна.
Пригорок тучи фиолетов,
а там закатные тона.

И все потонет в этом море —
любая боль, любой недуг,
вот в этом гаснущем просторе
и в доброте вот этих рук.

Впускают день в растворы ставен,
в дом, в сумрак зеленей запруд.
И слиток золота расплавлен,
и жаркие лучи текут.

И словно кровь под тонкой кожей
дрожащий свет голубоват.
И белоснежие подножий,
где к лесу облака стоят,

где в глубине горячей хвои
бездонный полдень зарожден.
И я опять глаза закрою,
чтоб длился, длился этот сон.

Закутанный до подбородка
в съезжающую простыню,
лежу на лунной сковородке
и сон, зажмурившись, маню.

Но сон уходит напопятный...
От центра комнаты к окну
неона голубые пятна:
их я и принял за луну.

Тягучий жар течет навылет —
балкон широко отворен.
Все небо вспышки световые
обхватывают с двух сторон.

И мне уже совсем не спится.
Мне в тягость эта тишина.
Вновь одинокая зарница
вдали бесшумно зажжена.

Сколько раз надежда явно, хрупко
просыпалась, только я снимал
с телефона кремовую трубку
и далекий слышался сигнал.

А мечта моя уже витала
там, где я и сроду не бывал.
Будто бы я выходил с вокзала
и сейчас на площади стоял.

Город у вокзала... явно старый.
Вон домишек двухэтажных ряд.
И такси у края тротуара —
«Волги», но не новые стоят.

Площадь пересекши за толпою,
я сейчас сверну за поворот.
Улица с троллейбусом, с листвою
предо мною шириться пойдет.

И дорогу расспросив у встречных,
я в троллейбус сяду у окна.
И салон пустеет на конечной.
Деревца. Дома. Река видна.

И чуть-чуть потрескивают нити.
Где-то в измерении шестом,
нелюбезный голос: «Говорите».
Тишина. И голос твой потом.

Сад раскидывается под дождем,
капли тянут с собою листву. —
Непогоду с тобой переждем
и не сразу поедем в Москву.

Загремят осторожно ключи,
затворяясь от всех непогод,
и трепещущий отсвет свечи
вверх по бревнам опять поползет.

Мокрый ветер из чащи летящий,
щеки пышут, разгорячены.
Как наполненный музыкой ящик,
дом стоит посреди тишины.

Я позабыл, как выглядит трава
на пустырях в земле, с песком, корявой,
и я не понял, что это, сперва,
и лишь потом дошло, что пахнут травы.

Всего-то метров десять… За стеной
троллейбусы, асфальты, пешеходы.
А здесь — нагретый запах травяной,
десяток метров луговой свободы.

Я позабыл. Я жил с тобой не в лад,
моя Москва, огромная столица,
где поезда летят, в кафе пьют лимонад,
и носятся с вечерним криком птицы.

Все растеклось в отраженьях —
замкнутый мир двойников.
Дерево силой сцепленья
втянуто в блеск облаков.

Их полотняной основой
застланы лужи вокруг.
Светлый, зеленый, лиловый
полдень плывет под каблук.

Рама окна приоткрыта —
странный доносится гуд:
там по асфальтам политым
мокрые шины бегут.

У жары выдергивают жало,
и приятней видеть мне вдвойне
город, остывающий устало
в пепельно-закатной глубине.

Край у неба тонко золотится,
крыши заглянули в пустоту,
небосвод вымеривают птицы,
крестиком чернея на лету.

Вон закат летит в стекле машины.
И в тупом, горячем забытьи
дачные и потные мужчины
тащат сумки тяжкие свои.

Спит Москва, стремительно пустея,
тишиной наполнены дворы.
Электричек золотые змеи
выползли из логова жары.

Зачем пророку жжет язык
и рвется из гортани крик?
Зачем вокруг толпой стоят,
не верят, верят и кричат?
Зачем на темных лицах птичьих
под знойным небом меловым
горит огонь, меняя им
их повседневное обличье?
Зачем? Зачем?

                       А, впрочем, нет,
К чему ходить нам так далёко —
и в нашу грудь в семнадцать лет
задвинут смутный жар пророка.
А после скажут: детский бред.

А после — схожи все пути,
костюмы схожи, схожи лица.
Мечтательство недолго длится —
пора, мой милый, подрасти.

Завертывают туже пресс:
контора — круг семьи — контора.
В столовой клочья разговора.
Ты встал на место — Ты исчез.

И так вот человек живет? —
Проходит день, проходит год,
вся жизнь проходит — мимо, мимо,
песок в часах, да что песок!
А там финал непоправимый
из плохо пригнанных досок.

Но средь болота, средь трясины
засасывающих забот
есть твердь, есть праздник годовщины,
которой наш союз живет.

Оплот... сказал бы — против жизни.
Да жизнь ли — мертвая вода,
в которой гибнут без следа
или — ликующие слизни —
кишат, не ведая стыда?

«Так не умрет же наш союз
Свободный, радостный и гордый,
И в счастьи и в несчастьи твердый».
Так не умрет же наш союз!

P. S.
И пусть не так уж это ново,
пусть это сказано до нас,
и повторится слово в слово.
И не один, должно быть, раз.
Большой беды не вижу в том —
у всех времен одна основа,
все жили так, как мы живем.

Кричи — и не услышат крик.
Не уши, а сердца глухие.
Из вас — любой — давно отвык
от неприглаженной стихии,
и темен вам живой язык.

Я жив дыханьем вашим. Я —
песчинка в буре бытия, —
а ты песчинки сосчитал?
от плоти плоть, частей частица —
и как же насмерть мне не биться,
чтоб крик мой вашим криком стал!

Есть некий избранный поэт, —
ах, это поза, плод разлада,
души униженной отрада,
которой высказаться надо,
а слушателя нет и нет.

Я связан с вами жилой каждой,
бессмертною душою, жаждой
делиться радостью, бедой —
а вы и слушать не хотите,
не видите и не глядите,
отгородившись глухотой.

Толпа? — конечно же, толпа.
Тупа? — конечно же, тупа.

Но это кровь моя и плоть,
в любом моей души частица.
И чудный дар мне дал Господь,
чтоб с вами мог я поделиться.

И туча ночь воздвигла над землей.
И ель огромная, боясь оборотиться,
застыла, повернувшись к ней спиной.
Трещат цикады, и умолкли птицы.

И стихло все. И в воздухе стесненье.
И, ах как жалко, что скорей всего
громада эта, это божество
дождем прольется. — Низко назначенье.

1
Как люблю я город на рассвете,
чистый воздух и особый свет,
голубые мостовые эти,
где и дворников пока что нет.

Галка переулок напугала,
с фонаря увидевши восход.
Вон рассветный пешеход устало
на проспект к троллейбусам идет.

Тянутся расплавленные нити,
движутся троллейбусы лучась.
А в домах будильники звенят
и уже раздергивают шторы.


2
Жадное последнее тепло.
Птицы притаились, присмирели.
Тишина. Вдруг лопнуло стекло:
лампочки мальчишки бьют без цели,
просто так — и дворнику назло.
…А деревья будто обгорели,
будто жаром листья обдало.

Осень. Разве осень? В самом деле...


3
Солнце с тучи сыплет позолоту,
и скользят усталые лучи
на дерев темнеющих дремоту,
на домов облезлых кирпичи.

И гремит роялями музшкола,
с дочерью ругается старик.
И в окне соседнем радиола
о любви вздыхает напрямик.

За руку жена схватила мужа,
что собрался из дому бежать.
Развлеченные соседки вчуже
драму их пытаются унять.

Солнце распростилось с небосклоном
и пошло за следующим днем,
напоследок хлынув раскаленным,
золотым безжалостным огнем.


4
Темноты незримые волокна.
Вязкое вечернее тепло.
В переулке нараспашку окна:
небо, крыши, руки и стекло.

Где-то рядом, в двух шагах отсюда,
город весь несется сквозь меня,
сотни глаз, причесок из-под спуда
тяжелеющего, прожитого дня.

Ну а здесь... А здесь мне все знакомо:
тишина и крики детворы,
поворот, за ним громада дома
и его пустынные дворы.

Здесь опять иду я, как когда-то,
и из окон ругань мне слышна.
Я иду на уголке заката,
надо мною в розовом стена.

Женщины в дешевых платьях, выйдя
на пороги, в шлепанцах стоят,
говорят кому-то об обиде
и скликают к ужину ребят.

О предтеча ужаса ночного,
ужас одиноких вечеров!
А ведь это, собственно, основа,
мой мирок среди чужих миров.

Скоро осень путь дождям откроет...
А покамест в кухонном чаду
над железом чердаков и кровель
зажигают первую звезду.