Свежий Номер

№ 3 (77), 2011

Сижу у темнеющего окна. Не привычно среди недели быть
вечером дома. Даже по средам вечером я никогда дома
не бываю. Эпопея с выставками закончилась. Все, что я
должна была кому-то, я сделала. Сделала даже тем, кому ничего
не должна. Надоело мне все это страшно как. Ведь в этой жизни мне
мало кто чем помогал и помогает. А я вот сама взяла на себя эту
дурацкую ношу человека с добрым сердцем, человека, готового
подставить плечо в беде. Ты отключаешь мобилу на ночь?
Знаю, вырубаешь. А я отвечу любому, кто мне напишет или
позвонит даже под утро. Я знаю, что это важно. В первую
очередь для меня. Много ли ты узнал про меня за два года?
Наверное, как любой мужчина в твоем положении, ты стараешься
знать то, что тебе удобно. Слово такое противное, удобно!
Да просто гадкое слово! Знаешь, когда берешь кусочек льда
из морозилки, прикладываешь к глазам, лед начинает трещать,
кожу жжет, она прямо немеет, лед тает, и вода катится по щекам,
закрываешь глаза, стараясь найти обязательно не попадающуюся
под руку салфетку. Вода течет по рукам. Уже тонкая льдинка падает
на пол и разбивается. Ненавижу холод. А почему-то хожу всегда
босиком по дому. А когда замерзаю, надеваю вязаные носки.
Их у меня много. Синие, зеленые, красные, из Сибири. Я долго
не любила твой город. Ненавидела, тосковала. А ты сам его любишь?
Если смотреть на твою серию Павловска, графичность Петергофа,
ты его любишь. А давай поиграем в игру «любишь, не любишь»?
Любишь, когда тебя гладят по руке? Не любишь. Любишь, когда
говорю громко? Не любишь. Любишь лук? Не любишь.
Любишь, водку из запотевших рюмок в странном кафе на улице
имени геройского летчика? Любишь. А меня? Что? Да, да, меня,
такую непосредственную, импульсивную, женщину настроения,
но, вобщем-то, очень преданную, даже в моей ситуации. А какая
у меня ситуация? Обычная ситуация. Для сильной, привлекательной,
умной женщины. Молчишь, как всегда. Ну и не надо отвечать.
Привыкла уже. Привычка очень страшное дело. Так вот, той льдинкой,
которая упала на пол, я каждое утро протираю сердце. Проснешься утром,
протрешь, оно сожмется от холода, станет маленькое-маленькое,
меньше любви и страданий в него тогда вмещается.
Больше всего на свете я хочу уехать в какую-нибудь глухую
деревню в Сибири и жить там. Хочу просто жить, лежать в тишине,
слушать дождь, шелест дров в печи и рисовать.

Сначала было радостное детство на крышах стаек и сараев солнечного сибирского города, с самыми таинственными секретиками, закопанными в ямку под дворовыми тополями, стеклышки, золотинка от такой редкой шоколадной конфеты, блестящая пуговка от пальто таинственно незнакомой тети из первого подъезда, засушенный одуванчик, мертвая мышка, повязанная шнурком от ботинка, ленточки под рукой
не оказалось, всегда рваные колготки на коленях, длинные пальтишки старшей сестры, когда бежишь, путаешься в длинных полах и обязательно падаешь, воспаление легких, огромное ватное одеяло, телу жарко от смеси водки и уксуса, ну хотя бы высунуть кончики пальцев на ногах, ну чуть-чуть можно, баба? ранние весны с огромными ручьями от сибирских снегов, солнце и небо живут в лужах, живут разноцветные камешки, тонкие пальцы застывают, покрываясь льдинками, но на ладошке уже переливаются и дышат холодные кругляши, туберкулезный садик, ослабленное здоровьем детство, тихий час
на весенней веранде, шапка на голове, добрый голос нянечки, дорога с альбомом под мышкой и верным другом, тащащим всегда почему-то не нужную мне куклу за ногу, садишься прямо на асфальте, рисуешь все, о чем думаешь, среди проходящих мимо высоких взрослых, верный друг преданно копается в земле рядом, ожидая.
От детства остается цвет. Он дышит, светится, живет, цвет может рассказать о радости, рассыпаясь на тысячи кусочков разноцветья, плавно переходя, нежно вливаясь друг
в друга, как детство, оставшееся в нас, цвет может рассказать о горе, взрываясь изнутри синим и красным, ослепляя до боли, оставляя недоумение в закрытых глазах, счастье цветное, острое, с тающей солью на губах, уйдет неслышно, так печально предчувствие расставания с ним, горе цветное, пронзительно кричащее ожиданием радости,
все пройдет, пройдет все.
От детства остаются слова. Мама, я боюсь ходить по коридору, там живет страшный бабай, он любит маленьких девочек, которые боятся спускать ножки с высокой кровати, девочка оденет валеночки, залезет на высокий подоконник и будет там жить, дай мне жестяную баночку с пуговками, эта пуговка — мама, эта — бабушка, эта — сестренка,
а эта — страшный бабай, мама, я боюсь бабая! сними меня, положи в теплую постельку
к себе, расскажи мне сказочку про девочку, которая боялась ходить по коридору.
От детства остаются мечты. Какая красивая машина с колокольчиком!, звенит звонко, слышно на соседней улице, все радостно бегут, боятся не успеть, хочу, чтобы меня так встречали, выросту, и у меня будет такая, только желтая с огромными-огромными цветами на кабине, не буду торопиться, подожду даже бабу Клаву из шестнадцатой, старенькая она, а ведро страшно тяжелое, я сам пробовала тащить, да рассыпала, ветер разнес все по двору, двор маленький, одни качели, одна песочница, скамейка с бабушками, буду сидеть с ними, одену платочек, как здоровье, всю ночь не спала, картошку надо копать, ранеток пропасть, куда, сорванец, ну-ка стой, опять стекло на кусочки!
От детства осталось мало друзей. Северный город ворвался внезапно, где солнце? где просторы далекой сибирской реки? синева неба? да нет же, где вы видели осенью солнце? тягучее запоздавшее утро, дома величаво равнодушные промокли до серости под дождем, в лужах живет отражение отчужденно-красивого города, теряешься, не находя себя, бродишь долго, путаясь, пытаясь опять найти те разноцветные камешки в серых лужах, потом вдруг понимаешь, не надо искать, ты их не теряла, нащупай, они у тебя там внутри, где нервно пульсирует жилка, и почувствуешь их теплоту и дыхание, цвет струится отовсюду, город, проживший несколько столетий под дождем, открывает свое цветозвучие, нет серости и отторжения, и чувствуешь красный дождь радости.

Вечер упал внезапно, гулко, темно, отражаясь в дрожащих лужах уставшего асфальта, промокшие за один шаг ботинки, хлопнувшая дверь, нежно обволакивающее тепло машины, город загрустил за окном и понесся мимо, роняя вослед последние листья одиночества, от усталости знобило тонкой дрожью вчерашнего позднего возвращения
и хмели в голове, середина недели встречала равнодушием, отчаянием, нескорым окончанием круговорота суетливых событий, струи дождя бешено вонзались в стекло, оставляя мокрую дорожку на лице.
На лице серебрились капельки, дорога сквозь темно-запустелые дворы, заброшенные
до лета площадки, гул шагов, тонущий в шуме осени, зыбкое пальто едва касается колен, потерянные перчатки согрели бы тонкие нервные руки, надо купить новые! нелюбовь мокрых ног заставляла выбирать замысловатые тропинки среди уныло-отрешенных домов, еще немного осталось.
Осталась терпкая горечь быстрой встречи, разговор повис в туманной тишине ускользающей комнаты, манящее бархатное тепло таяло в руках и памяти, порывистое расставание саднило внутри непрекращающимся чувством недосказанности и грусти.
Грусть окутывала все существование, складывалась в слова и мелодию, плавно льющуюся из приемника, огни за окном машины жили отдельной сверкающей жизнью, проносясь и растворяясь в бешеном ритме параноика, последний поворот к порогу родного дома, зовущего преданностью и любовью. И все.
Все хотелось забросить, уехать в солнечный город давно и далеко ждущий, промокшая одежда доводила до звенящего отчаяния, капли, не стесняясь, проникали в самую потаенную теплоту, оставляя за собой череду конвульсий замерзающего тела, сырая затхлая парадная встретила батарейным раем, прижаться к теплой стене и постоять в темноте вечерних квартир, потом забраться под сухое мягкое одеяло снов и мечтаний.