Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерЕвгений КАМИНСКИЙ
НА ПЛАНЕТЕ ЛЮДЕЙ
* * * Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка? Борис Корнилов Иным родства не помнить — что такого?! А мне своих истоков не забыть. Особенно в семь тридцать заводского гудка в окно, когда не в силах жить, мрачней черты, лицом черней араба, упертый в стену лбом, как носорог, я умирал, а он ревел, как баба. Он мертвого с одра поднять бы мог. А за окном в порыве неустанном, чтоб пять в четыре выдать на-гора, ударники к мартенам шли и станам, как верные присяге юнкера. Ах, он кричал мне, как пророк Исайя! И я, с одра мучительно восстав, шел, чтоб окно захлопнуть, воскресая, хрипя, до жизни жадный, как Фальстаф. О чем тут речь? О радости, конечно. Гудку в ответ отборно матерясь, я пил рассол из банки огуречный, нащупывая вновь с пространством связь. И шел опять витийствовать к поэтам, литаврами души своей гремя, ликуя, что не все еще на этом, что есть еще все это у меня. * * *
Смотрит старуха; в глазах то ли синь василька,
то ли застиранный ситец спецовки бэушной. Дунь на старуху – и вмиг, простодушно-легка, вдаль улетит, как какой-нибудь шарик воздушный. Сколько в ней неба! И сколько уже облаков! Что ей, такой-то, в хрущевке на Ржевке пылиться?! Но вот сиди, дожидайся, порядок таков. Мало ли что ты уже не старуха, а птица. Сам посуди, воробьиный почти рацион: манка да гречка. Ах да, еще сахар пиленый… Что из того, что в матрасе зашит миллион? Это ж старухин. А птичке зачем миллионы?! Впрочем, в хрущевке старухиной нынче — весна. Как только влезли в шесть метров с Гурзуфом Алупка?! Слышишь, «Голубка» Шульженки звучит там без сна? И сколько в дверь ни стучи – не умолкнет голубка… Ждать-то чего?! Всем же видно: хоть завтра, легко! Уж извелись с ней соседи — с таджиком узбечка… Или для встречи еще не открыли «Клико» те, что певунье на небе пригрели местечко? Значит, заминка. Пока не оформлен транзит. С глаз бы убрать до развязки финальной бедняжку: слишком уж небо — лишь вежды откроет — сквозит. Как бы и впрямь эту птичку не сдали на Пряжку. * * *
Выдохлась эра костров и веселых гитар,
в клетках загнулись орлы, в парках вымерли песни. Даже не стоит загадывать: ах, вот бы если… Вниз, простынею накрыв, отвезет санитар. Правил кавычки, привычного дела тюрьма, жизнь — словно крик электрички полуночной, встречной… Не было вечности. Был лишь билет до «конечной» с жалкой надеждой на свет, где была только тьма. С жалкой надеждой на свет, где была только тьма? Это, пожалуй, обжора и лакомка, слишком! Кто тут транжирил, вином обливая манишку, вечность свою, от возможности сей без ума? Тотьма была это, Кинешма иль Бугульма — всюду, где был — было жизни другой и не надо. Ведь даже ад записной, а не, скажем, Эллада, жадно читался тобой, как романы Дюма. Жизнь была, все-таки, с кем-то во что-то игра, если вот так все кончается, в общем, красиво: ночь, санитар с простыней… а не яр да осина, крик электрички полуночной et cetera. * * *
Как все удивительно просто,
когда ничего за душой, и сам — невеликого роста, а мнишь себя птицей большой. Когда нет ни долга, ни чести и вещи важней монпансье. Когда еще хочется вместе, когда еще можешь как все… Когда все так ясно, о боже, и то лишь неясно, что так уж ясно когда-то не сможешь… Когда еще морок да мрак! Когда еще, кости ломая, всю душу разбив тебе в кровь, средь темных аллей ломовая тебя переедет любовь. Та самая, та, у которой одна лишь безумная страсть: не хуже воровки матерой тебя у тебя ж и украсть. Чтоб ты (и снаружи — короста, и камень пудовый в душе), не мог так же ясно и просто, как прежде, со всеми уже. * * *
От мечтаний ремнем отлучали,
не жалели в ученье чернил… Ну да мало ли было печали, чтоб ты радость любую ценил?! Мать-и-мачехи первые солнца, на крючке трепетанье леща, рубль за груду тряпья у чухонца, что в Разливе скрывал Ильича. Мужиков, увлеченных как дети, бесконечной игрой в домино, и портвейн на троих «Тридцать третий», что индийского слаще кино. И восторг, что зовется пороком: ту гордячку, что пальцем ни тронь, возле школы прижать ненароком, об ее зажигаясь огонь. Караулить потом каждый шорох личных чувств, как пожар мировой, только чтобы не вспыхнуть как порох и не выдать себя с головой. Чтоб, не пьющий еще, не курящий, а какой-то светящийся весь, ты по свету ходил настоящий, а не кем-то придуманный здесь. Не придаток к станку и орудью — гад, дрожащий при слове Надым, пусть давясь, но зато полной грудью здесь вдыхающий родины дым. * * *
Ты когда-то был нужен тут каждому, веря
в то, что мир без тебя, золотого — с изъяном. А теперь в целом мире не сыщется зверя, что воскликнул бы: как не хватает тебя нам! Ты, ходящий по краю, не знавший границы, для любви мог добычей стать легкой когда-то… Но теперь-то чего от нее хорониться, как от снайперской пули в окопе солдату?! Сивый мерин, не слишком ли много курсива в личных письмах? Не прячь свое сердце в кармане! Нет, не гибнуть уже от любви некрасиво, даже если она, как цыганка, обманет. Против жизни — не ждать больше встречи нежданной. Даже выйдя в тираж, а не на Пикадилли, ждешь ее на погибель свою ты, как манны, ждешь, одною ногой уже стоя в могиле. * * *
Закончится слава земная,
иссякнет удачи запас, и сядешь ты, бочка пивная, однажды на хлеб и на квас. Жестокое небо ругая, к прискорбью в себе ощутишь готового лгать попугая да вечно голодную мышь. И сменит порфиру рогожа, и разум преткнется на том, что слава земная, похоже, была просто блеф и фантом. Кому-то другому удача откроет свои закрома и нежные перси в придачу… как, помнишь, тебе — задарма? Бессмысленно выть и браниться, за хлястик хватать беглеца. Останется только больница, где гаснут, спадая с лица. Где все и страшнее, и проще, где ни жемчуга, ни парчу, а, плача, несчастные мощи свои предъявляют врачу. В пространстве безликости неком, откуда ногами вперед уносят. И где человеком становится даже урод. * * *
Птичка бедная моя,
что ты хочешь, право, от такого соловья разбитного нрава? Устоять не сможет тут никакая птица, если в парк ее зовут люди похмелиться. Если там к тому же май, и темна аллея… (И как хочешь понимай этого злодея!) Зря ты, право, слезы льешь, заломивши руки, ждешь его. Ведь он — ни в грош эти твои муки. И всю ночь, дышать боясь, зря стоишь у двери, за которой матерясь ходят-бродят звери. И все думаешь: к утру — пусть лишь воротится — я ему назло умру, я, мол, тоже птица… Но приходит он хмельной, гимн под нос поющий, и, не мучаясь виной, сразу лезет в кущи. И ты млеешь, млеешь… Ведь знает змей, как птице бедной ласково свистеть в ухо небылицы. Как назло теперь умрешь?! Если вот он, в теле, в пиджаке и брюках клеш, поперек постели… * * *
Сколь ни ругали, а родине все ж послужил,
Правда, не делом, не подвигом ратным, а словом. Не привлекался, не рвал за всеобщее жил, не предъявлял ничего ни сиротам, ни вдовам. Только и делал, что жил на планете людей. Больно, скажу, познавать человека и жутко. Но, если выпало — выей и взором твердей, чтоб не взорваться, когда насмерть сдавят в маршрутке. Жаль, что все это ни в тоннах, ни в метрах, а так — лишь на словах. А кто на слово может поверить?! Разве какой-нибудь пьяно мычащий простак да пассажиры маршрутки — притихшие звери. Родине, спросят резонно, какой в этом прок? Тонны важны ей, гектары, расценки, проценты… Может, и я по три нормы, как прочий бы, мог, если б не ставил по белому черным акценты. Если б не верил, что черным (но все ж не черня слишком по белому), всем, отлученным от речи, этим, мычащим, есть тайная власть у меня слово вернуть уж забытое, то, человечье. * * *
И мог бы заплакать от всех тех, несбывшихся… Но
слезами горючими вряд ли заставишь их сбыться. Здесь все, что я смог, было там до меня решено, А что так хотел, но не смог — грезы, бред, небылица. Судьбу, как и женщину, впрочем, ни в чем не виню. И смотрит с любовью, но только ты в область Тверскую, она тут же — в дверь — подложить тебе с кем-то свинью… Винить не могу, а другой заменить не рискую. Поскольку с другой я пропал бы, как пить, ни за грош. А эта, с которой уже ни гроша здесь не стою, сидит, как влитая. И я в ней — ни плох, ни хорош, но тот, что лишь нужен. А все остальное пустое. Евгений Каминский — поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1957 году Автор десяти поэтических сборников и нескольких книг прозы. Публиковался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Нева», «Юность», «Литературная учеба», «Волга», «Урал», «Крещатик», «День и ночь», «Аврора», «Зинзивер» и других. Участник поэтических антологий «Поздние петербуржцы», «Строфы века», «Лучшие стихи года» и многих других. Лауреат премии Гоголя за 2007 год. Живет в Санкт-Петербурге.
|