|
|
|
Сергей ИВКИН
СЕТЕВЫЕ ДНИ * * *
Ветер захлопнет дверцу автомобиля. Смотришь бесслезно, щетки не запуская. Вдруг выясняется то, что тебя любили. А у тебя сломался любовный сканер. Вдруг выясняется, что никому не врали. Явное палево. Свыше — невыносимо. Идиотизмом было твое показное ралли. Сразу охота жить. Что подвез — спасибо. Длинный гудок. Вертикальные струны ночи. Выбеги, догони, удержи... Повторно. Снова и снова. Ты ничего не хочешь, кроме как слушать кошачий мурлык мотора. Да, не бывает набело без испуга. Это из тех стихов, что проходят в школе: долгое счастье — медленный бег по кругу, долгая радость — редкие вспышки боли.
* * *
Почта. Пандорино горе. Черного ящика жизни поднята мною крышка ночью на желтой кухне. Вымытая посуда держит меня за плечи. Чашки и блюдца смотрят, будто бы утешая: «Прошлое не напрасно. Ты — человек хороший. Вот потому и выжить даже и не пытался. Нас ежедневно моешь, вешаешь, расставляешь. Тех, кто тобой разбиты, не было. Мы не помним». Я — человек обычный. Я — человек-добытчик. Я — человек-слагатель. Я — человек-шагатель. Я — человек упрямый. Я вылезал из ямы. Я вылезал из ямы. И всякий раз не помню. Мне рассказал половник: «Выудил из кастрюли, после разлил в тарелки». Все мне другие дали. Нежность и благодарность я возвращал посуде. И лепестки у ямы медленно раскрывались.
* * *
Синее пятнышко между свинцовых туч. Я понимаю — это рекламный луч. Это не ангел, не знак, не сигнал трубы и не награда за праведные труды. Дальней высотки отсвет увиден мной. Мне от него немного теплей зимой. Серость повсюду, но эта лазурь над ней как обещание солнечных летних дней.
* * *
Помнят. Шлют смайлы. Но больше не любят. Нечем ночью держаться за жизнь, когда зашуршит погода. Смотришь на мир головой Иоанна Предтечи: под бородой только трубка от пищевода. Часть твоей плоти. Вырванные. Чужие. Не зарастают. Не заменяются. Не мешают. А все равно спасибо, что все вы — живы. Смерть — это тайна. Глупая. Не большая.
* * *
Как ни прискорбно, ты лучше своих стихов — сгустков стыда и отчаянья, жестов боли. Твой персонаж — этот хрупкий Пьеро в трико — не обладает твоими упрямством, нахрапом, волей. Твой персонаж обитает внутри своей непреходящей обиды на всех, кто раскрыл объятья: перечень придуманных матерей, или отцов, или просто сестер и братьев. Это его не любили, лишали, жгли, а у тебя всего и на всех хватало. Так почему он видит маяк вдали, а для тебя — только серая гладь металла?
НОЧНЫЕ ПЕСНИ
Мир меркантилен, песня — не алтарь, орнамент на бокале для спиртного. Под окнами лабает школота мои же песни каждый вечер снова. И точно так же клянчит перемен, как я в свои пятнадцать верил в телик, где появлялся Григорян Армен и прочие агенты двух Америк. Отчаянного детства саундтрек использован в артхаусной фальшивке. О чем все эти люди во дворе мечтают скопом, о какой наживке? Куда они полезут, протрезвев, глухие рыбы, на какую сушу? Очередных ревизий разогрев. Я не могу все это больше слушать. Я был таким же. И горячий стыд мне заливает щеки в полумраке. Слова влагают в рану как персты... По всей земле подняли вой собаки.
* * *
Я учил ее рисовать людей: «Не нужна тебе анатомия — овладей общей формой... Контуры, блики, тени... Лепестки и стебли... Рукой смахни капли челки раньше, чем съедут вниз... Человек похож на букет растений». А меня ответно — стихи слагать: «Вот смотри, ключица, сосок, нога — на единой линии... Это и будет сема. У тебя же на каждом глаголе сдвиг. Предположим, статуя — черновик, а в печать попадает — схема». Десять лет прошло. Я черкаюсь вскользь. Да и ей стихи не приносят польз. Все прошли — при своем остались. Разве время от времени видит глаз окружающей жизни иной каркас сквозь привитый чужой хрусталик.
* * *
Светящийся шар заплывает в окно. И в комнате нечем дышать. Скорее всего это видел в кино. Светящийся медленный шар. Я знал, это смерть. Я сжимал кулаки, так проще исчезнуть в стене. Я видел висевшей гитары колки. А шар приближался ко мне. На скатерти вышит ромашками край, на стуле оставлена шаль. Стена за спиной холодна и мокра. По комнате плавает шар. Нет голоса, времени, воздуха, нет спасения. Не шевелясь, есть шанс пропустить этот медленный свет. Я — пена, я — пепел, я — грязь. Иди, Совершенство! Не благословляй. Оставь мне мою маету. Я — гнида, я – трутень, я — шершень, я — тля с прикушенным счастьем во рту.
* * *
Эта жен-щи-на у меня болит. Не касался ее, а болит фантом. Понимаю: Ева, или Лилит, или все, кто в Библии есть потом, но она — несбывшийся персонаж. Ничего и не было никогда. Сквозь дешевый выцветший трикотаж ничего не светит. Сошла вода. Сочинил историю, целовал жидкокристаллический монитор. Ах, какие пишет она слова! Сердце просит выпивки и простор. Сердце бьется в ребра, орет «Пусти!», у него свой разум и свой резон. Не дай Бог заметить ее в сети: вместо тик и так — колокольный звон.
* * *
Фоточки, которых я не сделал... Этика заела. Стоп. Табу. Но глаза хранят чужое тело, жесты, позы, черточки на лбу: продавщица тянет с манекена джинсы и целует, хохоча, карапуз, обнявший за колени в коридоре спящего врача, батюшка в порыве благодати из ведра на паству воду льет, нищий за киоском Роспечати лег, обняв зеленый самолет... Всякий раз я пресекаю импульс обнажить излишество любви. Мир, давай с тобой договоримся: и меня на том же не лови.
* * *
«Мы собираем столько визгов, просмотров, касс, нам полагается столик к Богу поближе, нас, словно в советском быте, надобно на доску "Лайкнуты и прибиты"!» Тихо, чатлане. Ку. Было легко Сократу: даймон всего один. Как отчитать обратно все сетевые дни? В детстве стояла Бука сторожем над стыдом. Перед лицом фейсбука даже дышу с трудом.
* * *
Дети не любят. А проверяют границу. Манипуляция. Принцип стада. Им не приходит в голову извиниться. Этого требуют взрослые. Просто — надо. Сентиментальность приносит большою кровью. Религиозность — долгим и мелким страхом. Все мы воспитаны нелюбовью, интуитивной защитой зрачков и паха. Даун придурошный, как финский нож под ребра впихнутый в класс к нормальным таким шакалам, я не дразнил тебя, не потому что добрым числился в школе, а как бы так... Ломало. Ты мне противен был со своим слюнтяйством, жаждой обнять весь мир и замять обиду. Но отписали тебя на мое хозяйство, ты потому дышал под моей эгидой. Целую четверть по коридорам следом тенью послушною сто килограммов сала. Мне и внеклассная жизнь представлялась бредом, а на уроках ужаса не хватало. Был у нацистов принцип: «Своих евреев каждый бьет сам». Был — моим. И баста. Только и помню, что звали тебя Андреем. Из-за тебя стал отчаянным и зубастым.
ПИСЬМО БРАТУ
Замещающий золото сфер на воронью медь, нацарапавший на крематории слово «Правда», ты учился настолько искусно ломать комедь, что ее не осталось, и вряд ли возникнет завтра. На предельной серьезности клоун взмывает ввысь — и опешивший воздух под стопы его ложится. Ты учился настолько искусно игнорить жизнь, что она до тебя докопалась аредской жрицей. Бестиарий подкорки и зоосад альвеол разбежались по строкам, грызя и сношая гад гада. Ты учился настолько искусно взрывать протокол, что тебе ни свидетельства, ни приговора не надо. Отпуская грехи, отключают гордыню — вот есть короткое время для сбивок и разбеганий. Ты еще не родился, поскольку небес живот — это только начало, эклектик и неорганик.
Сергей Ивкин — поэт. Родился и живет в Екатеринбурге. Лауреат премии MyPrize-2018. Один из редакторов журнала поэзии «Плавучий мост». Постоянный автор журнала «Дети Ра».
|